Автор: Ирина Кравченко
Про Романа Виктюка говорят, что он тот режиссёр, который идеально понимает женскую природу. Откуда у него это знание?
- ...Сегодня я часто думаю об одной из своих муз – Елене Васильевне Образцовой. А что такое муза? Это явление тонкое, неуловимое для непосвящённых. Тот сгусток небесной энергии, который охраняет художника, осветляет его. Особое выполнение миссии небесной. Так вот Леночка меня именно охраняла. Она рассеивала тьму вокруг всех нас, а когда поняла, что её усилий недостаточно, − ушла.
Мы никогда не говорили друг другу высокопарных, фальшивых слов. Просто смотрели друг на друга и плакали. Леночка и сейчас со мной. Начинаю репетицию. «Елена Васильевна, пришла уже?» И она здесь.
Елена Образцова
Откуда вообще появилась идея работать с ней?
- Лена сама захотела. В Большом театре за пятьдесят лет, что Образцова была на сцене, специально для неё не поставили ни одного спектакля! Ни одного! Такое отношение у нас к людям… Так вот, Елена Васильевна после того, как посмотрела один мой спектакль, пришла за кулисы, встала передо мной на колени и сказала: «Дай мне листок бумаги – я напишу заявление: хочу работать с тобой».
Почему именно с вами? Как сейчас объясняете?
- Потому что я был тем человеком, который мог не раздумывая быть с ней до конца, до последнего вздоха. Когда мне из Германии, где Лена находилась на лечении, пришла от неё эсэмэска о том, что она уходит, я тут же позвонил ей и услышал: «Если я тебе это написала, знай, что это правда». Так и вышло...
В интервью, которое вы дали нашему журналу несколько лет назад, вы сказали: «Все мои актёры – дети. Алисе Фрейндлих, я думаю, пятнадцать лет. Таня Доронина раньше была хулиганкой, ужас, что вытворяла, ей долго было четырнадцать, а сейчас повзрослела, и ей двадцать. Лене Образцовой семнадцать».
- Лена была ребёнком. Большим, взрослым ребёнком. Она радовалась тому, что происходит с ней на сцене, тому, что партнёры чувствуют и любят её. Театр – это детский сад, если в идеале. Есть один человек, который и папа, и мама, и бабушка, и дедушка, и воспитатель, и всё, что хотите. Это режиссёр. Кого-то надо поставить в угол, кого-то шлёпнуть по жопке, кого-то похвалить – всё должно быть, всё равноправно. Но сейчас в театре этого почти нет, это уходит. И уходят те великие взрослые дети, дружно уходят. Потому что их спасают: они не могут жить в мире цинизма и лжи.
А Образцова знала, что она великая певица?
- Да. Исполнив свою партию или прослушав её в записи, она с радостью подходила ко мне: «Ты слышал, как я пела?» Ей был дан свыше огромный талант, и она всё, назначенное ей, выполнила. Однажды сказала мне, что будет петь и там, в раю. (В раю никто не разговаривает, там поют и исполняют музыку. Оттуда был отправлен к нам Моцарт, принесший на землю мелодии, которые слышал на небесах, и оттуда же голос Образцовой.) Мы расположили в определённом порядке весь репертуар Лены, и начинался список не с Кармен, а с русских романсов. А там уж что ей скажут, то она и запоёт. Даст отчёт о своём земном существовании.
Список вы составляли, когда Образцова уже знала, что её ждет?
- Не-ет! Это было после одной из операций. Лена была убеждена, что может всё преодолеть, она всегда всё преодолевала. Но их забирают, облегчая им участь.
Такие на земле наступили времена, нелёгкие для больших талантов.
Вы себя как-то охраняете?..
- Категорически да.
Я даже не успела спросить, от чего охраняете, но вы всё поняли. Значит, не смотрите что-то, не слушаете − одним словом, бережётесь?
- Смотреть и слушать я могу всё. Другое дело, что в меня то, что не нужно, не проникает.
У вас же ещё есть мощная «воздушная подушка»: вы работали с такими актёрами и актрисами, что в вас это, наверное, вселило колоссальную энергию. Школьником пошли к Раневской в гости. Сколько вам, кстати, было лет?
- Буду я ещё помнить сколько! Это было вчера... Она с театром приехала во Львов на гастроли. Я узнал, где живёт Фаина Георгиевна, и отправился к ней. Взял с собой в подарок ей какую-то книжку о советской власти, представляете? Нет, в меня с детства вошёл тот «сладостный яд», который «отравил» всё моё существование. Я же вырос во Львове. Помню, как тогда пожилые, бедные женщины стояли на улицах, продавая эклеры, но были так одеты! Что вы! Очки, перчатки, пусть рваные, но кружевные! В тех женщинах была такая гордость! Главное, что во Львове сохранялся, да по сию пору остался, тот особый воздух, которого не было в других местах страны. И всё вокруг, на земле и над нею, кричало мне: «Не принимай!» Того, что шло на смену прежней жизни. Хотя школьником я любил читать со сцены патриотические стихи, и зал мне бурно аплодировал. И вот Раневской я принёс ту книжку, считая, что раз она великая актриса, то коммунистически настроенный человек. Всё это было.
Фаина Раневская
В общем, постучался к ней в девять утра. За дверью послышался непечатный русский текст. Я оробел, решил, что ошибся домом, но постучался снова. «Фаина Георгиевна, я львовский пионэр…» Опять прозвучали нецензурные выражения, но уже со смехом. Она открыла. И нежным голосом: «Проходи, проходи, дытына. Правильно я сказала?» Потом мы сидели и разговаривали. Мне показалось, что длилось это долго-долго.
Фаина Георгиевна запомнила ваш визит?
Да, это выяснилось, когда я пришёл к ней уже в Москве: я хотел ставить спектакль, в котором она играла бы главную роль. Рассказал ей о той встрече, признался, что у меня дома лежит орех: кем-то обронённый, он валялся в кресле-качалке, куда я тогда и сел. Так и сидел на орехе, ёрзая от неудобства и боясь вытащить его из-под себя. Уходя, потихоньку забрал орех с собой. Всё это рассказал Фаине Георгиевне уже много позже. «Так это были твои глаза… − проговорила она. − Ты сидел такой зажатый, но такой прелестный!» Вспомнила даже, во что я был одет. И что хохотала над подаренной мною книжкой: «Какой чистый мальчик! Решил, что я коммунистка».
И знаете, что ещё она мне поведала в нашу вторую встречу? Их театр тогда во Львове торжественно встречали на вокзале, с трибуны представители городской власти произносили речи, оркестр играл. А Фаина Георгиевна увидела, что невдалеке возле вагонов стояли люди, которых явно отправляли в ссылку, скорее всего в Сибирь. Раневская пролезла под каким-то стоявшим на пути составом и направилась к толпе. Высмотрела одну хрупкую интеллигентную женщину, пожилую, и все свои деньги протянула ей. Женщина поблагодарила её и сказала, что взять их не может: они ей там не пригодятся. Фаина Георгиевна заплакала и поцеловала ей руку.
Она говорила, что я ребёнок, который ничего не знает о жизни. А глаза детские были у неё! У неё дома под стеклом находилась посмертная маска Пушкина, вторая или третья, и Фаина Георгиевна обращалась к Александру Сергеевичу постоянно. Смотрела на своего Пушкина, молча отправляла ему какой-то вопрос и на одной ей слышимые слова отвечала: «Да». Это был самый главный собеседник Раневской.
Но атмосфера пронизывающего всех и вся страха – и такие актёрские таланты. Как это уживалось?
Эти актрисы на сцене оживали. Только на сцене возникала та реальность, которой они не видели в жизни. Дом и страна были для них там, где подмостки. Там они находили любовь. Там они молились.
Поэтому и были иконами. Раневская, Шульженко, Серова, Орлова... А чем икона отличается от светской картины? Тем, что перед ней врать нельзя. Так было и с этими людьми. Вот я входил к Раневской. Она собиралась гулять с собакой. Длинное тёмное пальто, рядом с ней пёс Мальчик, уже немолодой, и всё пальто у Фаины Георгиевны было в собачьей шерсти, а на ногах – носки грубой вязки. То ли монахиня, то ли святая. Если человек приходил к ней с хитринкой, что-то хотел от неё, заискивал, она незаметно для него, но настойчиво делала так, что гость этот навсегда исчезал из её дома. И собака, что меня потрясало, чувствовала настроение хозяйки. Если человек был светлым, собака сидела около него. И Раневская говорила: «Мальчик вас полюбил. Я так счастлива! Это так редко бывает!» Знаком её особого расположения была просьба погулять с собакой, вечером, потому что Фаина Георгиевна плохо видела и в тёмное время боялась выходить на улицу. А рядом с её домом находилось общежитие, и иногда тот, кто отправлялся гулять с Мальчиком, оставлял его в вестибюле этого общежития, сам шёл по своим делам, а на обратном пути забирал его. Но по тому, как входила собака в квартиру, Фаина Георгиевна знала, что та не гуляла.
А какой от неё свет исходил! Нет, в этих людях была тайна. И это всё утрачивается...
А возникают особые токи между теми, кто чувствует этот свет, эту тайну?
Вот вам пример. Наталья Макарова, великая балерина, в советские годы оставшаяся на Западе. Спустя много-много лет она вернулась в Россию. Приехала танцевать в Кировском театре сцены из «Евгения Онегина». Я знал об этом, всё знал о Макаровой, но лично знаком с ней не был. Но почувствовал, что мне надо непременно ехать в Ленинград на её выступление. И сидеть в директорской ложе, чтобы сразу оттуда пройти за кулисы. Но билетов не было даже на места в зале! Звоню директору театра, он говорит, что не только ложа вся занята людьми из городской администрации, но и билетов никаких нет. Приезжаю, иду прямо к нему. Он: «Ну невозможно ничего сделать!» На что я заявляю ему, что буду сидеть в ложе, и точка. Директор решил, вероятно, что я больной. Но я вышел от него и сел туда, где устроились все начальники.
Наташа танцевала феноменально. Закончила первый акт, и я побежал за кулисы, чтобы её поцеловать и встать перед ней на колени. За кулисами масса народу. Появилась Макарова. Посмотрела на меня и говорит: «Никуда не уходите, я вас жду». Я оглянулся вокруг: кого она ждёт? После поклонов снова за кулисами бросает на меня пристальный взгляд: «Ждите меня, ждите». Я подумал: может, она меня с кем-то спутала? Оказывается, Наташа, когда приехала, нашла Игоря Дмитриева, замечательного артиста, моего друга, и спросила его: «Кто может научить меня здесь, в России, драматическому искусству?» Дмитриев ответил: «Только один человек». И назвал мои имя и фамилию. Наташа запомнила. В тот вечер Игоря не было на её выступлении, он не смог попасть, значит, не мог меня представить. Но потом Наташа мне говорила, что, взглянув на людей, стоявших за кулисами, поняла, кто из них я.
И всё сложилось воедино, и оказалось просто: я приехал по её внутреннему зову, она сразу узнала меня.
А Образцова абсолютно доверялась вам?
Да. В этом и фокус. Она хотела играть в спектакле по «Венере в мехах» Захер-Мазоха, который я собирался ставить. Позвонила мне как-то и сказала, чтобы я пришёл к ней в шесть часов вечера: дверь будет открыта и я без стука могу войти. Я, ничего не понимая, спросил её, что это будет. «Приходи. Если боишься, возьми с собой Колю Цискаридзе, только он ещё трусливее тебя. Но пусть первым войдёт и меня позовёт». Мы пришли. Коля ступил через порог и позвал Елену Васильевну. Тишина. Вошёл я и громко крикнул: «Лена!» Она ответила: «Сейчас начнём! Садитесь!» Мы сели.
И вышла Леночка: лысая, в наряде в стиле садомазо – чёрном, со всякими железяками, с плёткой. (Она всё это купила во время гастролей в Америке.) Спросила: «Ну, как, по-твоему, готова я играть «Венеру в мехах»? Между прочим, я специально похудела на семнадцать килограммов». И добавила: «А сейчас покажу шубу». И вот она стояла к нам спиной и медленно спускала мех с обнажённых плеч. Давая тем самым понять, что способна сыграть всё!.. Это может только большая актриса, одержимая. Самое грустное, что молодой драматург, писавший пьесу по книге, позвонил мне ровно в тот день, когда умерла Лена Образцова, и сказал: «Я закончил работу».
Распространённое мнение, что для актрис старше пятидесяти в театре ролей гораздо меньше, нежели для мужчин. А по-вашему?
Неправда! Надо только искать. И любить актрис. После пятидесяти лет у некоторых наступает самый расцвет. Но самое интересное начинается, когда им за семьдесят! Тогда, если ты их любишь, в них открываются те потайные заводи, куда они никого больше не пускают. Нырнуть туда и вынырнуть – можно сойти с ума!
И ничего им не мешает: ни возраст, ни болезни…
Ольга Андровская лежала в больнице, у неё был рак, её привозили в театр и вносили на носилках. Лежала, а её гримировали. Но только слышала музыку, подобранную для её выхода, как сама вставала и выходила на сцену. Играла, уходила за кулисы, ложилась, и её увозили опять в больницу.
Когда актрисы, всю жизнь отдавшие театру, ступают на подмостки, в них открываются невероятные силы. Они становятся девчонками.
Ольга Аросева
Многие боятся старости. Им кажется, старость – это страшно. Но я считаю, что всё зависит от того, какую программу каждый себе в мозгах, в сердце включает, как себя программирует. Это такой своеобразный компьютер внутри нас. Если человек договаривается с собой: у меня все органы остановились на уровне 30−35 лет, они работают, как часы, я чувствую себя хорошо, если он искренне в это верит, то его организм как бы перестаёт стареть. Это правда, я сам так живу. Это первое. Второе. Важно, чтобы у человека обязательно был план, который он обязан на земле выполнить, чтобы человек помнил, что мы отправлены сюда не просто так, что здесь наше пребывание кратковременно и есть та вечность, откуда мы пришли и куда мы уйдём... И третье − та самая детскость. У тех, кто навсегда остаётся ребёнком в душе, молодость продлевается.
Лена, Оля и Вера после очередного спектакля признавались мне, что я подарил им ещё один день жизни, и это было правдой. Я знал это. Я хотел, чтобы они говорили об этом, не для меня − для себя. Но однажды, после очередного спектакля, они не подошли к моему уху и не сказали про ещё один день. Что-то в той заводи дало сигнал: вы вышли все трое на сцену в последний раз. Так оно и получилось. И зритель неведомыми путями это почувствовал, поэтому был особый шквал аплодисментов. Зал словно кричал им: мы вас запомним, мы вас любим!.. Вскоре ушла Олечка, а потом и Лена.
Всех их, с кем я работал, я называю «небесными невестами второй половины двадцатого века».
Сейчас есть актрисы, которые могут хотя бы приблизиться к тем, о ком вы рассказывали?
Нет. Иначе они были бы со мной.
И что делать?
Ждать, ждать и ждать.
фото: GETTY IMAGES/FOTOBANK; С.Борисов/ FOTOSOYUZ;РГАЛИ; личный архив О.Аросевой; личный архив Е.Образцовой
