"Политрук Никольский. Дед. Вечная тебе память..."
Я почти не помню дедушкиных застольных фронтовых рассказов. Повторенье – мать забвенья. Всё, что осталось, – «Житие майора Никольского, рассказанное им самим однажды на кухне», которое мы с братом (мне было семнадцать, ему – десять) записали, беллетризовали по мере сил и издали в четырёх экземплярах к дедушкиному дню рождения.
«Первое боевое крещение я получил, не дойдя до полка. В полк я шёл пешком, если встречал наши расположения, просил у солдат: «Братки, покормите!» В тылах полка налетели немецкие штурмовики и начали бомбить нас. Я лежал в балке, а вокруг грохотали бомбы. «Моя сейчас, моя сейчас», – думал я, а потом как рванул... Это было рекордное время...» «Готовится, к примеру, наступление, прикрепляешься к части, проводишь разъяснительную работу, даёшь комсомольские и партийные поручения типа: первым подняться в атаку и поднять других криком «ура!», что под огнём непросто...» «Помню, как мы форсировали Днепр, ночью, на понтонах и деревянных лодках, с пулемётами, под шквальным огнём врага и ответным огнём нашего прикрытия. Я передал командиру полка приказ и по телефонному кабелю пошёл в роту. Вдруг слышу – немецкая речь! Оказалось, я по ошибке пошёл по немецкому кабелю. Я вернулся. «Иван! – крикнул комполка своему ординарцу. – Я тебя расстреляю! Отведи капитана в роту!» Комполка был пьян... За эту операцию я был награждён орденом Красной Звезды...»
И ещё в том «Житии» пять-шесть историй. Дедушкин полк идёт по дороге, и последний солдат подрывается на мине. Дедушка в воронке, окружённый немцами, и вдруг – густой снег («В сентябре! Воистину Бог спас!» – комментирует наш политрук.), и немцы отменяют атаку. Дедушке дают задание подорвать мост, чтобы наши солдаты не отступали дальше...
Но больше всего дедушкиных рассказов про то, как радовалось население «братских стран» по поводу дедушкиного в них вступления (застрявший в памяти топоним: Секешфехервар). И бабушкино – репликой в его рассказе – незабываемое: «Он вернулся только в конце 46-го – то-о-олстый! А я такая худая, что даже месячные прекратились...»
Бабушка не пускала.
Но Фёдор надел ордена
и пошёл в Совет ветеранов.
Блажен муж,
иже не иде в Совет ветеранов
в такой мороз в свои девяносто. Но Фёдор надел ордена.
И почти вернулся.
Каких-нибудь двести шагов,
сто стуков палочки – и был бы дома,
но тут дедушку Федю убил наповал Дед Мороз....
Лежал на снегу, жёлтый, как апельсин.
Палочка рядом – древко.
А знамени нет.
Умер стоя. Можно сказать, в строю: повис на руках двух ветеранов, которые провожали его домой. Не дожил до девяноста лет восемь дней. Продукты, купленные к юбилею, были съедены на поминках. Ещё долго после похорон бабушка получала поздравления однополчан...
Дедушка пел в церковном хоре
дискантом: «Со святыми упокой».
Дедушка пел в другом хоре
тенором: «Там вдали, за рекой».
Дедушка с девочкой пели дуэтом
у реки: «Там вдали, за рекой».
Лирическим сопрано соло спето
дедушке: «Со святыми упокой».
Соло, потому что не в церкви, а на кладбище. Домодедовское кладбище: дом деда. И родные мои атеисты, услышав мой дрожащий – какое уж там лирическое сопрано! – голос, наконец смогли заплакать. Сын священника, внук священника, правнук священника, рождённый, чтобы стать священником, политрук Никольский, вечная тебе память!
