С кем точно произошла эта история – непонятно (сведения о втором герое разнятся). Но главное действующее лицо всегда одно: Осип Мандельштам.
Когда-то то ли молодой Арсений Тарковский, то ли молодой Семён Липкин сели в поэтическую лужу. Осип Эмильевич прочитал вслух одному из них своё теперь хрестоматийное, а тогда только свеженаписанное стихотворение:
Довольно кукситься, бумаги
в стол засунем,
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову
шампунем
Мне вымыл парикмахер
ФРАНСУА!
– Осип Эмильевич, а почему не Антуан? – спросил старшего поэта юный сочинитель с двоящейся в обратной исторической перспективе фамилией. – Так же будет лучше: точная рифма.
– Молодой человек! У вас совершенно нет слуха! – воскликнул Мандельштам.
Люди, куда более сведущие, чем я, в литературных анекдотах, настаивают, что этим молодым человеком был всё-таки Липкин, а с Тарковским произошла совсем другая история. Дескать, Тарковскому Мандельштам сказал иное: «Давайте разделим мир на две половины. Если в одной будете жить вы, то я тогда в другой». Не любил Осип Эмильевич, когда ему подражали. Но сейчас дело не в подражании. Дело в рифме.
Я живу недалеко от Стромынки. Это улица моего детства, и даже в советские времена иначе не называлась. Почему Стромынка, что это значит? Я не знал. Только потом, когда вырос, прочитал, что было такое село Стромынь и что туда вела большая дорога. Так в XIV веке и стали её называть. А уже в конце XVIII века Стромынка и окрестности обернулись местом больниц и богаделен. Во второй же половине века XIX-го повылупились тут, как цыплята из гнезда, фабрики и заводы, а в XX-м построили даже конструктивистское здание – Клуб имени Русакова. Но вот откуда взялось само это название «Стромынка» – по-прежнему неизвестно. Всё тонет в куда более густом тумане, чем даже в случае с Тарковским или Липкиным. Слова «стромынь» в Словаре древнерусского языка нет. А в Толковом словаре Владимира Даля слово, близкое по звучанию, всё-таки находится. «Стромить – это крепить, огораживать или гатить низменный, заболоченный участок дороги или местности. Равно как и втыкать, ставить торчмя».
Я живу недалеко от Стромынки, моё детство прошло здесь, тут умерла моя мама, и что-то было в этой улице всегда для меня ранящее: какая-то печаль, торжество, страх и бесстрашие.
И однажды – на десять лет уехав отсюда – я написал:
Когда бы я как Тютчев
жил на свете
и был бы гениальней
всех и злей –
о, как бы я летел, держа
в кармане
Стромынку, «Винстон»,
кукиш и репей.
А если б все они мне надоели,
я б вывернул карманы, и тогда
они б вертелись в воздухе,
летели:
все книжки, все варьянты
стихтворений,
которые родиться не успели
(но даже их не пожалею я).
Две строфы я опустил сейчас, но даже в двух оставшихся была неправильность. Как в рифме «обуян» и «Франсуа». И в слове «варьянты», и в слове «стихтворений». И если слово «варьянты» ещё отсылало нас к устаревшему русскому, то на любом русском, устаревшем или нет, мы не пишем «стихтворений» вместо правильного «стихотворений». Но зато так говорим. Редукция, быстрая речь, московский говорок. И если какой-нибудь молодой поэт мне вдруг замечает: «А почему не стихО-творений?» – или редактор переправит, я всегда им отвечаю дословно следующее: «У вас совершенно нет слуха!»
Потому что именно эти неправильности нас стромят, крепят и огораживают.
