И того хуже: преподаватели русского языка и литературы, коих не счесть, тотчас решат, что этот уважаемый журнальный сайт публикует школьные сочинения: уж как любят они подобные темы предлагать классу в надежде, что хоть кто-нибудь захочет излить душу, признавшись в любви к писателю или поэту, которого "проходили", - при всего лишь десяти-пятнадцати грамматических ошибках.
Но если не передумает редакция, сохранить заголовок не передумаю. Он не врет: Бродский у меня есть. В дни празднования его 80-летнего юбилея готов настаивать на этом вопреки вышеназванным предрассудкам.
***
Поэзия Иосифа Бродского была реально дарована мне судьбою и обстоятельствами на удивление поздно. К 1988 году, на исходе четвертого десятка моих быстро мелькавших лет, когда я, давно и безмерно возлюбив поэзию, не только украсил полку-"иконостас" над моим письменным столом первыми советскими сборниками Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Тарковского, Заболоцкого и еще нескольких выдающихся поэтов, но и сам к тому времени кое-что перевел и опубликовал из больших зарубежных стихотворцев,- какие-то маленькие подборки из Бродского мне от друзей перепадали.
И надо же... Стихи Бродского меня тогда как-то не привлекли. Во всяком случае - не заворожили. Анализировать причины не стану. Не привлекли - и все тут, хотя изгнанием его был до крайности возмущен и стенограмму мерзкого судебного процесса над ним в 1974 году - читал. Выучил пару-тройку стихов наизусть, чтобы не отстать от модных увлечений образованных сверстников и щегольнуть при случае. Кажется, "Стансы" в том числе, где этот молодой опальный автор обещает прийти умирать на Васильевский остров.
Шли годы. К 1988-му, благодаря журналистской и кинокритической работе, был неплохо лично знаком с незабвенным Михаилом Козаковым. Удостоился чести называть его Мишей и бывать в гостях. Кажется, в том году он впервые и пригласил меня на свой поэтический вечер, где прочел в том числе и несколько стихотворений Бродского.
Тогда-то и случилось... Вместе со смыслом, с музыкой рифм и созвучий козаковское чтение, казалось, перенесло меня в иное измерение или в иной ландшафт, где доселе не бывал.
Я вдруг понял, что это не просто стихи мастера, виртуозно владеющего техникой стихосложения, но огромного поэта с травмированной душой, неприятием лжи и фальши и драматичнейшей судьбой, уникального лирика и латентно ностальгирующего гения, который мужественно, а порой и с горькой иронией переносит свою боль, досаду, но и не скрывает торжества освобождения от цензурной и политической тирании.
И тогда я начал читать Бродского всерьез. Небольшой сборник 90-го года "Стихотворения", первый изданный наконец еще в предраспадном СССР, я не выпускал из рук, возил с собой по миру, истрепал до неприличия, выучил чуть ли не наизусть и оставил в покое только к выходу двухтомника с предисловием Льва Лосева.
Так выдающийся актер, режиссер и чтец Михаил Козаков, сам того не подозревая, подарил мне еще одного поэта, любовь к которому вот уже тридцать лет не остывает, но... претерпевает некую эволюцию.
За эти годы моей влюбленности и преклонения перед гением Бродского я плотно укомплектовал аж четыре полки над письменным столом многочисленными изданиями его произведений и книг о нем. Коллекцию венчает семитомник, где почти все, что он написал. Лет пять назад, уже пребывая в пенсионной праздности, я предпринял попытку прочесть его от начала до конца, не пропуская даже стихов на английском, который подзабыл и знаю теперь через пень колоду.
Чистосердечное признание: чем дальше в эмигрантский период творчества, тем больших усилий стоило пробираться, продираться к смыслам и чувствам моего кумира сквозь многословие - многострочие, сложные конструкции и стилистические построения, синтаксические изыски Бродского при осознании абсолютно фантастической техники стихосложения. Мне на хватало острых чувств, угнетал переизбыток умствований.
Теперь я понимаю, осознаю, признаю: мой Бродский - это только мои любимые его стихи. Их совсем немало, но составляют они навскидку процентов пять от им написанных. Остальное я больше не перечитаю. Даже с целью обнаружить еще один крупный бриллиант в россыпи иных драгоценностей и минералов. Мне до конца жизни хватит намытого драгой лет, осевшего в старательский лоток души и памяти.
И позволю себе мистическое предположение: будь жив Иосиф Александрович, он не был бы разочарован таким читателем. В конце концов, и поздним его стихам, "как драгоценным винам, настанет свой черед"- цитирую его любимую Марину Цветаеву. И наверняка уже настал для тысяч других поклонников.
И более того: если вы - в молодости, зрелости или старости - полюбите, почувствуете силу мысли и масштаб поэтического гения и не устанете восхищенно цитировать друзьям или просто про себя хотя бы даже пять-шесть стихотворений Бродского, он уже будет Вашим.
Ибо нет того критерия, по которому число выдающихся, великих стихов, произведений автора автоматически зачисляет его из разряда просто талантливых в категорию великих.
Случайных шедевров не бывает. Так мне представляется. Впрочем, на практике гении в лучших своих творениях куда более плодовиты.
***
Козаков обожал Бродского, читал его завораживающе, с неподражаемым артистизмом. Был лично знаком с поэтом. Бродскому его чтение нравилось, хотя сам поэт декламировал свои строки в такой безакцентной, однообразной авторской тонике, что не каждый слух мог это долго выдерживать. Интернет позволяет сегодня каждому послушать исполнение обоих, что от души рекомендую сделать. Тем более сегодня, вспоминая поэта в его юбилейный день.
В конце 90-х - начале 2000-х Козаков давал многочисленные поэтическо-музыкальные вечера, читая многие десятки стихов Бродского в сопровождении джазовых мелодий, блестяще исполнявшихся Игорем Бутманом и Алексеем Козловым.
Я старался приходить на них в Москве, как только позволяло время. Это было каждый раз наслаждение. Но я всегда слегка волновался, зная про Мишу одну важную вещь: он совершенно не терпел себя, забывшего при исполнении хотя бы одно слово, одну строчку... из многих тысяч прочитывавшихся на живую аудиторию, на всегда переполненный зал. В те редкие случаи ругал себя страшно. Да, память его была феноменальной, но Бродский куда сложнее в запоминании, чем Пушкин или, скажем, Самойлов, которых Михаил Михайлович читал столь же часто и обожал безмерно.
Помнится, на один из вечеров в Доме актера (кажется, в свой день рождения) он позвал много друзей – знаменитых артистов. В конце они выходили к микрофону один за другим, искренне восхищенные искусством Козакова, читавшего именно Бродского, и взволнованно благодарили товарища и коллегу. Почему-то запомнилась реплика Валентина Гафта: повернувшись от микрофона к Козакову, он (сам, между прочим, чтец отменный) с какой-то детской искренностью и удивлением спросил: "Слушай, Миша, а как ты мог столько запомнить и ни разу не запнуться даже?"
Я знаю, что бы ответил артист, если бы не боялся показаться высокопарным: "Запнуться, забыть или перепутать хоть одну строку Бродского – проявить, не дай бог, неуважение к памяти великого поэта и свой непрофессионализм".
***
Да, все тот же восторг, наслаждение, зачарованное непонимание того, как могли в его сравнительно молодые годы рождаться такие глубоко философские, мудрые, зрелые по мысли, идеям, религиозному и почти космическому миросознанию стихи, как «Большая элегия Джону Дону», «Исаак и Авраам», «Конец прекрасной эпохи», «Письма римскому другу», великое «Сретение» и многие другие.
Они со мной, эти творения. Они по-прежнему – мой Бродский. Но вот странность-то какая! На старости лет все чаще вспоминаю и перечитываю его любовную лирику. А именно те стихи, что, в посвящениях или по утверждению исследователей его творчества, биографов и друзей, вдохновлены не отпускавшим Бродского сперва светло-мечтательным, а позже терзающим чувством к Марине Басмановой, музой, а позже, видимо, мукой поэта. И это сопровождало его творчество и душевную жизнь на родине, а потом долго и на чужбине.
Я ценю и восхищаюсь лучшими образцами его любовной лирики почти так же, как лирическими творениями Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Тарковского. Но по моим ощущениям, в более поздний период эмиграции она несет некий особый отпечаток.
Общеизвестно, что Бродский как мало кто из великих изгнанников не просто адаптировался в другой стране, не просто принял иной образ жизни, но и был счастлив там, ощутил себя гражданином мира, «…глотнул свободы. Она послаще//любви, привязанности, веры, креста, овала, // поскольку и до нашей эры существовала» (это из его великолепнейшего стихотворения «Пьяцца Маттеи»).
Судя по всевозможным мемуарам и свидетельствам его друзей, как и по его поздним стихам, ностальгия Бродского по родине сфокусировалась скорее на неизбывном, но не столь уж остром и томительном желании побывать в Петербурге, пройтись вдоль Мойки, поклониться могилам родителей, побродить по Васильевскому острову, но уж вовсе не для того, чтобы там умирать.
Но великий изгнанник избыл тоску по «родным осинам» раньше и не столь болезненно, как чувство любви к оставшейся там, изменившей ему женщине, - любви, досады, уязвленности.
Почитайте или перечтите его стихи, пронизанные этими эмоциями. Они – одни из лучших лирико-поэтических строк XX века. И (мой совет!) непременно завершите этот экскурс в поэтически воплощенную историю любви, сомнений и страданий великого поэта последним его стихотворением, адресованным (без посвящения и «адреса на конверте») Марине Басмановой.
Оно написано в 1989 году. Ему уже 49 лет. Давно зная его наизусть, я бесконечно и безуспешно пытаюсь расшифровать, разгадать предпоследнюю сточку этого прощания навсегда с не отпускавшим долгие годы чувством к женщине, к ее молодому образу в памяти, на фотографии, в сердце. Я то и дело задаюсь вопросом, а значит ли эта строка, что прощание навсегда случилось, или все же звучит в ней скрытое признание невозможности избыть это чувство до конца.
Разделите ли вы мои сомнения?
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечеромподышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь — человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
И еще… Позвольте завершить это маленькое эссе к юбилею любимого моего поэта неким парадоксом, курьезом, связанным не столько с Бродским, сколько непосредственно с вашим покорным слугой.
Уже давно друзья да порой и посторонние люди замечали, что во внешности моей есть что-то общее с Иосифом Бродским в его зрелые годы. Относясь со здоровой иронией к таким утверждениям, я неизменно парировал, что лучше бы перепала хоть толика его грандиозного таланта. Несколько лет назад близкие мои друзья, зная, что порадуют, подарили на день рождения двухтомный сборник комментированных фотографий, на которых Бродский запечатлен в разные периоды жизни – от раннего детства до последних месяцев на земле. И на одном из черно-белых фото, где мальчику Иосифу лет, наверно, тринадцать, мне почудились чьи-то знакомые черты. Я достал старый альбом моих детских фотографий, снятых покойным папой – профессиональным фотографом, и убедился, что зрительная память меня не обманула. По крайней мере, в том возрасте сходство весьма заметно. Гордиться здесь вовсе нечем, но мне, как страстному ценителю и поклоннику творчества гениального поэта, открытие сие было, не скрою, приятным.
Григорий Симанович; Иосиф Бродский. Сходство весьма заметно
Читайте, вчитывайтесь, проникайте в поэтический мир Бродского. Оно того стоит!
фото: личный архив автора; Topfoto/FOTODOM
