Наверное, когда-то все муравьи были крылаты. А потом остепенились. По крайней мере, большинство из них. Не сговариваясь, сразу несколько муравьиных пород. Остались только некоторые летучие разновидности, которые и до сих пор летают. (Тут я начинаю хромать с доказательной базой, приволакивать ножку эволюционной мысли – вдруг вру сейчас? может, изначально были еще и только ползающие муравьи?)
Но в любом случае всё это не от хорошей жизни.
Тьму миллионов лет назад – в каком-нибудь меловом периоде – отказавшись идти с развилки по пути древних ос, большинство муравьев бессознательно пришло к выводу, что удобнее вести жизнь в лесной подстилке или почве. Тут им и крылья не нужны. (Теперь мы знаем, чего так бесился басенный крыловский муравей.)
Где-то прочитал: в некоторых таксонах муравьев самки обламывают себе крылья после спаривания.
Это просто какая-то музыка насекомых сфер: обломать себе крылья замужней жизнью.
«Жила я радостно, по-детски — проснешься утром и запоешь; любила вас, мечтала о славе, а теперь?»
Так могла бы сказать чеховская муравьиха по имени Нина Заречная, если муравьиха могла бы носить имя или могла бы быть чеховской.
Трудно увидеть себя в муравье. Легче в бабочке, даже в гусенице можно (ползи по листу, ешь то, по чему ползешь). Даже пчелой себя легко представить – хотя тоже живут роем. А вот муравьем никак. Какой-то рабский труд – а человеку трудно себя с рабом отождествить, хотя кругом и рядом, в прошлом и настоящем были и будут рабы. Пусть даже не страшного, а только офисного порядка.
Легко увидеть себя в Ромео и Джульетте, даже в Отелло и Дездемоне увидеть себя можно, а вот в гоголевском Башмачкине и шинели как-то затруднительно.
Оден однажды написал, что иногда мы встречаем в реальной жизни человека и думаем, что вот этот как будто сошел со страниц Шекспира или Диккенса, но, и он сразу замечает это дальше, никто и никогда не встречал в жизни героев Кафки. (А герой Кафки – это и есть маленький герой Гоголя.)
В общем, Оден считал, что герои Кафки в жизни не встречаются.
«Разве?» – спросим мы.
Но уже и сам Оден в своей мысли не уверен – и говорит буквально в следующей строчке: «С другой стороны, человек может иметь опыт, который он назовет «кафкианским», тогда как «диккенсовским» или «шекспировским» индивидуальный опыт быть не может».
И тут мы уже прижмем свои нежные крылышки к хитиновой спинке.
И потом вспомним, что говорил Оден дальше о том, как однажды во время войны он провел долгий и утомительный день в Пентагоне.
«Выполнив задание, я шел по длинному коридору с одним лишь желанием – поскорее попасть домой. Когда я подошел к турникету, стоящий неподалеку охранник строго спросил: «Вы куда?» «Я хочу наружу», – объяснил я. «А вы и так снаружи», – ответил он. На мгновение я почувствовал себя Йозефом К.».
Или вот, например, недавно читаю пленившую меня новость из реальной жизни.
В Москве спасателей жители одной квартиры вызвали, чтобы вскрыть ненароком захлопнувшуюся дверь (не знаю уж: внутри люди ли оказались заперты или снаружи, в тапочках и с ведром уже выброшенного мусора).
Спасатели приехали, дверь открыли, а потом закрылись в квартире и сами. Пришлось вызывать еще одну бригаду спасателей.
Ну что поделать, летучий муравей, бывает. Просто зашли внутрь квартиры, когда дверь открыли, чтобы с той стороны проверить, все ли работает, и дверь-то входную опять захлопнули. А все инструменты по закону подлости остались на лестничной клетке. После чего дверь бесповоротно снова заклинило.
В общем, спасателям пришлось теперь уже самим вызывать вторую бригаду спасателей.
«Чип и Дейл спешат на помощь», – как заметил кто-то у меня в ленте, у кого я эту новость «подрезал».
А ведь это совершенно кафкианская история.
«Такое придумывал Кафка/ И Чарли изобразил», – написала по другому совсем поводу Анна Ахматова.
«Вы и так снаружи». «Самка муравья обламывает себе крылья после спаривания». Чип и Дейл спешат на помощь – и бегают друг за другом по кругу.
Но и есть и совсем глупые, какие-то бытовые кафкианские привычки и истории.
Когда меня приглашают в какой-нибудь важным или в не очень важный кабинет на встречу, меня, как правило, спрашивают: «Чай или кофе?»
«Кофе», – уверенно говорю я.
И тут уже целая история: надо идти и включать кофемашину, а в некоторых случаях даже идти на другой этаж.
И вот мне приносят кофе, а я к нему за время всей нашей встречи даже ни разу не притронусь.
Странность какая: ну чего тебе тогда его просить?
Раз это заметил, два, теперь всегда замечаю. Мне принесли многострадальную чашку, а я ее и к губам не поднес.
Я даже теперь стал отвечать на вопрос, что я хочу, чай или кофе: «Кофе. Только пить я его не буду. Вот увидите».
Удивительно, что в этом чуть мерцающем пространстве, которое зарябило от моих слов, невозмутимый хозяин не садится за свой стол и не говорит: «Ну тогда обойдемся без напитков. Перейдем сразу к нашему проекту».
Нет. Вызывает секретаря и говорит: «Сделайте, пожалуйста, для Дмитрия Борисовича кофе (вам, кстати, какой? американо? капучино? может, просто со сливками? о, отлично, просто американо!), только пить он его не будет».
...На огромном преувеличенном мху лежат прозрачные откусанные крылышки. Мы вдруг чувствуем себя маленьким Йозефом К. (не Б.). Дверь захлопывается, а все инструменты оказываются за ее железной спиной.
А кофе стоит нетронутым.
