В день рождения «нашего всего» - тем более в 225-летнюю юбилейную дату - принято разражаться славословиями, давно высмеянными Зощенко – в рассказе, где завхоз толкает речь о Пушкине. Один из лучших эссеистов нашего неспокойного времени Александр Иличевский - такой "антизавхоз", который способен стереть с имени нашего национального достояния хрестоматийный глянец.
Единственность Пушкина — при всей своей заслуженности — при всей его гениальности — говорит не столько о социальной установке на царя в головах, сколько о недостаточности русской культуры как таковой.
Ущербность ее коренится в глубинах исторической эволюции. Народу слов требуется царь в первоначале, но вторым шагом должна была стать переизбранность, но ее не случилось. Если переносить ответственность за все плохое и хорошее только на одного человека, это облагораживает плохое и приукрашивает хорошее. Иными словами, Пушкин интересен прежде всего как текст — как исследовательское собрание сочинений. То, что произошло в плане его культа — замутняет текст, не оставляет черновиков и вообще лишает писателя подлинности. Не говоря уже о личности. Насколько сложнее его смерть, чем то, как принято ее себе представлять.
И насколько сложнее его тексты, чем то, что принято читать без контекста и вариантов.
Из того, что мне лично известно о гибели Пушкина — жить он не особенно стремился. Подспудная причина свести с собой счеты может быть оправдана чисто композиционно. Например, Моцарт пожелал написать 23-й фортепианный концерт именно такой длины и глубины, и никто ему, кроме гармонии, не посмел быть в советчиках. Сама по себе женушка дуэли не стоила, как не стоили ее и Дантес с Геккерном.
Ума у поэта на это не только хватало, а был еще и мрачный избыток, чтобы обмануть самого себя.
Кроме того, что Пушкин был бы невозможен ни в какое другое время, кроме пушкинского времени, поражает еще и — и в первую очередь даже — упорство в деталях, из каковых, собственно, и состоит искусство. «На горизонте показались неподвижные облака» — так он описывает приближение к Кавказу. Разбираться в этих петельках и закорючках — сплошное удовольствие, приводящее к осознанию величественности написанного — всего, даже мимолетом.
Причем писанина его была в прозе как бы и безадресная, скажем, Белинский в «Пиковой даме» совсем не разобрался. Он видел в ней анекдот — в то время как этот текст уровня библейских книг. На века, в которых таким как Белинский и тем более адресатам Пушкина — места мало. Увлекательно думать о «Пиковой даме».
Когда-то я рассуждал об удивительной «каббалистике» этого произведения — но нумерологию давно всерьез не воспринимают люди нормы, и тем более в академическом смысле, хотя там много есть полезного и неизведанного.
Например, филолог Владимир Топоров писал о символике чисел в тексте Петербурга. Ведь интересно же, что точная сумма всех денег в кошельке, схороненном Раскольниковым, — неслучайная и имеет отношение к той самой триаде — тройка-семерка-туз.
Я же только обнаружил, что триада эта поразительно совпадает с постоянной слабого взаимодействия, о котором Пушкин не мог ничего знать, даже если бы кто-нибудь ему попробовал объяснить атомизм и его особенности.
Иными словами, в мире чисел есть свои особенные законы, которые проявляются то там, то здесь — в различных областях науки и культуры, то есть в свойствах текста.
В самом деле, поверьте, «каббалистика» «Пиковой дамы» — профетическая. И в ней нет ничего удивительного, кроме точности. Например, для математика не удивителен вопрос: «Насколько чаще в десятичном бесконечном разложении числа “Е” (основание натурального логарифма = 2,71828…) девятка встречается чаще, чем восьмерка?»
Для обывателя ответ очевиден: «Одинаково часто». Однако математик вам в ответ напишет красивую формулу, согласно которой девятка встречается в разложении числа «Е» чаще, чем восьмерка.
И это будет точным поразительным ответом. Похожим образом и в законах текста, созданного нашим сознанием, могут возникать глубоко неочевидные числовые соответствия, благодаря которым все эти чудеса выглядят настоящей мистикой.
У Джека Лондона есть рассказ, где один золотоискатель проводит два месяца за рулеткой, не играя, а потом в одночасье начинает делать ставки и быстро разоряет игровое заведение. Рулетка как механизм оказывается не идеальной и не служит генератором случайных чисел, подобно тому как таковым не может служить десятичное разложение числа «Е».
Этот сюжет вполне может служить заземляющей метафорой того, что происходит в «Пиковой даме». Германн не игрок, а тот, кто наблюдает за игроками. И постепенно делает вывод о законах случая. Но для того, чтобы его сформулировать, этот закон, он прибегает к тексту культуры, то есть к помощи самого автора, его сочинителя, который обладает тайной создания города-текста, где он обитает.
Проблема «Пиковой дамы» огромна. Графиня-старуха выступает в роли судьбы, у которой такие «наполеоны» как Германн способны вырвать ключ успеха вместе с жизнью. Я уж не говорю, что сорок семь тысяч — начальная ставка при игре у Чекалинского — это огромные деньги, Чичикову и не снились. Но главное тут — совершенно невиданное — цена, за которой он не постоит, — это стать любовником старухи.
В сущности, Германн абсурдно плотски вожделеет победу над Фортуной. Так и положено, впрочем. Германн чем-то напоминает Медею — кроме того, что сам драматизм ситуации достоин античного применения. Но желать старуху трудно, поэтому появляется Лизавета Ивановна — как ключ и к подлинному вожделению, и к сюжетному разрешению.
Иными словами, я не только хочу выразить свое превосходное отношение к совершенству «Пиковой дамы», но и поразиться ее изящной загадочности. Интересно — что́ за три злодейства за плечами Германна, о которых говорит Томский? И почему он сидит в Обуховской больнице именно в семнадцатом номере, а не в каком другом? Ведь семнадцать четко вписывается в «каббалистику» повести, это та же триада, но без тройки... Злодейства Германна суть нечто, что способно оправдать не только хитроумность его исполняемого плана, но и сам факт того, что он умудрен, как змея, и ставки его адские. И старуха устраивает ему Аустерлиц. Смыслы повести гремят и грохочут на предельно высоком уровне. Не говоря уже о той филигранности, о том мастерстве, с которым этот текст написан.
Давайте рассмотрим один только абзац. Но прежде вспомним, что Бродский писал: «Зимой здесь смеркается сразу после обеда». Откуда следует, что Германн простаивал перед окнами графини не слишком долго. «Однако Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них отвечать, — и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее».
Трудно переоценить емкость психологизма этого абзаца. Наш «наполеон», оказывается, обладает при всей своей рассудочности и сдержанности, невероятной страстью. Но при этом — прежде чем выпустить своего джинна из бутылки, он разыгрывает очень продуманный ход. Поражает не только расчетливость, с которой он берет с собой пистолет. Но и то, что в конце он жмет руку и целует в голову нашу обманутую девицу. Интересно, что бесчувственная графиня велит ему в конце концов жениться на Лизавете Ивановне и, вероятно, это невыполненное условие оказывается тем самым нарушением договора, который был заключен между Германном и графиней.
Иначе не очень понятно, почему Чаплицкому когда-то три карты сошли с рук, а Германну — нет. За что наказан Германн? За насилие? Не по доброй милости старуха выдает ему три карты. Недаром он идет на отпевание, ибо испуган, что графиня все еще может ему навредить.
Германн при всей своей расчетливости — суеверный варвар. Он ранен мистицизмом, он готов взять грех на себя и в то же время предельно рационален. Соединение противоположностей дает удивительный эффект, с которым в повести выстреливает абсолютно все.
К тексту «Пиковой дамы» можно относиться как к части библейского повествования, где концентрация смыслов термоядерно высока и даже случайности в тексте работают на его, текста, профетизм.
Уникальна тут поистине каждая строчка — не говоря о «женихе полуночном», который, в сущности, стал приобретшим ее ангелом смерти. Давайте хотя бы взглянем на англичанина, холодно произнесшего «О!» в ответ на объяснение, почему Германн грохнулся в обморок, он якобы незаконнорожденный сын графини. Одним этим метонимическим междометием - «О!» - автор высекает обстоятельства не только похорон. Старухе было восемьдесят семь лет. Вряд ли даже внебрачно она могла родить, будучи старше тридцати пяти. Вообразите себе Германна пятидесяти двух лет — и вы поймете, что это невозможно. В этом возрасте песенка любого «наполеона» была бы спета, а настоящий возраст героя, скорее всего, примерно равнялся возрасту самого автора на момент написания повести, то есть около тридцати двух лет.
В этой арифметике, кроме комизма, есть еще кое-что. Недостающие двадцать лет в те времена равнялись целой жизни. И это интересно. Это в какой-то мере делает Германна существом без возраста. Иными словами, мальчик наш совершенно классический архетип, злодей, «не имевший веры, но обладавший множеством предрассудков». Как раз это и превращает его из эдакого Воланда в фигуру, пригодную для поражения, иными словами, годную для хорошей истории, ибо герой совсем уж безнравственный не может вызвать сочувствия, с которым мы невольно прислушиваемся в конце повести к его бормотанию: «Тройка, семерка, туз!» Ночью графиня является Германну — и он принимает ее за кормилицу. Никакой Хичкок не выдумает такой устрашающей обманки. Каково это — кормилица его еще жива и является к нему в полночную пору. Вероятно, но не очевидно. Ужас прибавляется от того, что графиня — оборотень — некто, кто когда-то был добр и близок к нему, вдруг оказывается потусторонним ледяным явлением.
Вообще архетипические персонажи едва ли не обязаны быть сиротами. Наличие детства у героя словно бы его размягчает, делает его менее мифологическим, лишает его подлинного геройства, намекая на то, что когда-то он был беспомощен. Отчасти вот почему в канонических евангелиях нам ничего не известно о детстве Христа, например.
Итак, графиня явилась не по своей воле, и тогда встает вопрос — а по чьей? Этот же вопрос звучит и у Булгакова, когда писатель вынужден разрешать причинно-следственную связь одного из финальных движений сюжета. Оказывается, есть воля высшая — сильнее воли графа Сен-Жермена и старухи-графини. И тут как раз и звучит приказ жениться на обманутой девушке, который не был исполнен, за что Германн понес наказание в виде безумия и полного проигрыша.
Мораль повести — глубока и отчетлива. Не играй с судьбой. А выиграл — все равно не играй. Не ведись на успех и довольствуйся выпавшим на долю. Эта философия находится в совершенно четком соответствии с законом больших чисел, что роднит ее, философию, с законами мироздания. «Пиковая дама» чрезвычайно в этом смысле похожа на теорему — на совершенно потрясающее по красоте доказательство. И красота ее — из вечности, это та история, что во веки веков пребудет в мифологии человеческой природы.
