«СЧАСТЛИВО, БРАТОК!»
Он стоял лицом к вагонной двери, к мутному стеклу, словно глядел в него и видел. А за стеклом ночной мрак, редкие огоньки проносились вспять. Появление Паши, щелчок зажигалки не отозвались даже легким движением головы, ни единый мускул на лице не дрогнул. Паша выпустил дым и подчеркнуто бодро и громко спросил, перекрикивая шум колес:
– Что, браток, тяжело приходится? Понимаю. Сам пострелял на Кавказе, побегал по горам, едва жопу унес. А тебя не там случайно?..
– Да нет, – отозвался слепой, глубоко затягиваясь, – война ни при чем. Это уже после, на гражданке.
– Да ты что?! – как мог искренне удивился Паша. – Чего ж стряслось - то, если не секрет, конечно? Не хочешь, не рассказывай. Я понимаю… Про такие дела вспоминать трудно, и кому ж охота? Ты сейчас, на Полянах выходишь или до конца, до Торовска.
- До конечной. Там на вокзале поночую, а с утра назад. Так, брат, и живу…
– И мне до Торовска. Так как же, говоришь, покалечило-то тебя?
– Не в жилу сейчас, браток. Тем более, по сухому. Я про это вспоминаю – душу рвет. Без пол-литра не могу. Если время есть, в Торовске на вокзале кафе всю ночь работает, можем засадить беленькой, если угостишь, – поговорим.
– Нет, не обижайся, брат, – с сожалением протянул Паша, – мне, как приедем, торопиться надо, поздновато уже будет. Ладно, извини, удачи тебе, пойду сяду, покемарю чуток. Я тебе, кстати, полтинник положил, извини, больше не могу, сам сейчас в долгах.
- Да ладно, спасибо тебе, тут пятачка, бывает, на весь вагон не допросишься. Не верят люди. Думают, под слепого работаю, не хотят лохами выглядеть. Да я понимаю… Развелось всяких… На вот, смотри!
С этими словами слепой левой рукою приподнял на секунду темные очки, и Паша содрогнулся, разглядев в смутном свете тамбура сомкнутые, словно сшитые, веки одного глаза и полуприкрытый другой, в щель которого проглядывала полоска белесого глазного яблока.
– Ну, бывай. А то, если до Торовска надумаешь, кирнул бы с тобой с удовольствием. Своего брата, который порох нюхал, я чую…
– Ладно, бывай…
Паша вернулся в вагон и сел в тот самый момент, как состав притормозил и докатывался до платформы Синицино, до пункта назначения. Паша напрочь растерял азарт и боевой дух, поскольку подозрения его улетучились ко всем чертям, оставив лишь чувство неловкости и стыда. Именно этот стыд не позволил ему, быстро пробежав к противоположному тамбуру, выскочить на своей остановке. Как парализовало. Паша знал за собой с детства этот дурацкий комплекс вины перед убогими и калеками, старухами немощными, тем более, когда ненароком, случалось, задевал или обижал. Железо гнул, семь особо опасных брал, просто бандитов и шпаны не счесть, трупов повидал – пять моргов не вместят, в бога не верил, а при виде таких вот простых, искалеченных или беспомощных людей холодок по телу шел и жалость плющила, как деревенскую бабу сердобольную.
Электричка пошла на короткий перегон до Полян, Паша достал из кармана потрепанное расписание, взглянул и убедился, что ждать ему обратного поезда минут пятнадцать – недолго. Но все равно, пока до тетки от платформы дотопаешь – сильно за полночь будет. Телефона у нее нет, как назло, и даже мобильника, чтобы предупредить. От соседки звонит. «Каменный век. Ладно, так явимся…»
Он посидел еще, поразмышлял о несправедливостях житейских. Подумал, что правильно бы было с этим мужиком кирнуть, дать ему душу отвести. Но куда там! Завтра на работу, опять же тетка… Ему вдруг сильно захотелось добавить слепому, чтобы выпил нормально и не обижался. «Небось, уже и следующий вагон прошерстил потихоньку, теперь в последнем… Пойду дам еще полтинник…»
Он направился к тамбуру, где они перекинулись десять минут назад, поезд как раз к Полянам подъезжал. Он вошел в тамбур и с удивлением увидел там в одиночестве, в той же позе стоящего слепого. Приблизился, вынул бумажку пятидесятирублевую, сказал: «Слышь, брат, выпить-то с тобой не смогу, на вот, от сердца тебе еще полтинничек, давай там за мое здоровье».
– Ну спасибо! – поблагодарил слепой, повел головой, словно оглядываясь, протянул свободную левую руку в Пашину сторону, в то время как правая рука слегка приподняла палку-посох. Ее концом слепой дотронулся до Пашиной лодыжки, и Суздалев ощутил легкий, словно иголочный, укол.
– Купился ты, мент, на братка-то, – сказал слепой, – не прошел проверочку. Лучше бы не смекнул. Ну, давай, счастливо, твоя станция, тебе выходить.
Последних слов Паша уже не услыхал. Или не воспринял, потому что умирал.
Он ошибся. Он не взял в расчет, что у матерых волков феноменальный нюх, а у некоторых и умение становиться неузнаваемыми.
Слепой легонько стукнул концом палки о пол, чтобы вогнать в дерево все еще опасно торчавший конической формы штырек с игольчатым наконечником. Поспешно, как мог, оставаясь в образе, перешел в следующий вагон и медленно двинулся по проходу с протянутой шапкой. Он уже не слышал, как там, в тамбуре, тело Паши рухнуло как раз в проем открывавшейся на остановке двери. Кто-то входивший с темной платформы, матюгаясь, ухватил пьяного, аккуратно стащил его на перрон, опустил на холодный, слякотный от подтаявшего снега асфальт и вошел в вагон, кроя, на чем свет стоит, этих расплодившихся алкашей.
СОНЯ: ИСПОВЕДЬ
– Что же он сделал, Соня?
- Что сделал? Протянул руку, ящик выдвинул у тумбочки и чем-то щелкнул. А я уже опомнилась, голову слегка повернула и увидела: он диктофон выключил. Просто выключил диктофон. Маленький такой диктофончик в выдвижном ящике прикроватной тумбочки, еще по старинке сделанный, с крошечными кассетами, – теперь-то другие продают, без кассет. Я заметила. Спросила, зачем. Он очень серьезно посмотрел на меня, ответил что-то вроде: «Я каждый день думаю о тебе, но вижу и слышу не каждый. А так могу в любой момент включить, и ты рядом, и снова как будто испытать это с тобой, понимаешь?». И нежно так меня поцеловал. Я, дура, сперва поверила. Всему была готова верить. Даже если бы он признался, что марсианин, все равно бы поверила. А он и был для меня человек неземной, потому что сладко пытал, а потом дарил мне такое неземное удовольствие… такое…
Она с трудом взяла себя в руки и продолжила.
– Потом он снова записывал, меня не спрашивал и не стеснялся. А мне, в ожидании этих сумасшедших оргазмов, и в голову не пришло у него спросить, на кой надо по новой меня записывать. И вот, когда я пришла к нему в четвертый, что ли, раз и он доводил меня, мучил – ему позвонили в дверь. Его машину внизу у дома какой-то козел ударил. Я в истерике была, не хотела его отпускать. Но он вырвался, ушел, просил ждать, пока там менты подъедут, разберутся. Я успокоилась немного и решила проверить, меня ли одну он записывает. Ревность во мне взыграла жуткая. Быстро обыскала квартиру и на кухне, на полочке за крупами нашла коробку. Там лежали эти кассеты маленькие, штук пятнадцать, каждая именем подписана едва различимо, карандашиком. Я наугад пару схватила, в сумку бросила. На следующий день пошла, потратилась, купила такую старенькую машинку по дешевке. И все поняла, все…
– Я тоже поняла, Соня! Поправь, если ошибаюсь, – резко выговорила Марьяна, испытав сильное волнение и приближение кульминации – истины, которую так упрямо и необъяснимо для самой себя ловила за хвост. – Твой Миклуха коллекционировал женские оргазмы. Это было его хобби на грани патологии, почти безумия. Его не интересовала ни личность женщины, ни ее занятия, не волновало ни ее отношение к нему, ни перспективы. Более того, Соня, его не интересовал даже визуальный ряд, ну, то есть, изображение…_
– Что ты мне переводишь, я не меньше тебя книг прочла! – возмутилась Соня. – Погоди, я сама расскажу…
– Хорошо, хорошо…
– Ты же знаешь, многие любят наблюдать за другими или самим собой в сексе, смотреть порно, эротические журналы и прочую хрень. Есть семейные пары или любовники, которые периодически записывают на видео свои или чужие оргии, делают зеркальные потолки и стены. Но Миклуха – особый случай. Он коллекционировал шепоты, шорохи, вздохи, стоны, лепетания женщин, их просьбы, их мат, такой, знаешь, безотчетный в зашоре, мольбы, жалобы, мычания, проклятья… И, самое главное, Марьяна, их последние крики. Истошный бабский вопль, когда кончает, для него был – как сказать? – критерием, он как бы оценки выставлял по баллам, как в школе. И у каждой, видать, еще выбирал те, какие считал самыми подходящими для своей коллекции. У него, как я теперь понимаю, слух был уникальный и чутье на эти крики, стоны и вопли. Он быстро просекал, чего может добиться от женщины, и быстро, но мягко прекращал отношения, если не видел перспективы. Он прочитывал бабу, вычислял, на что способна ее страсть и как она проявится. И если чувствовал, что может разбудить в женщине что-то особое по этой части, включал все свое искусство, умение, обаяние. Он наши голоса как-то различал по тонам, нотам, децибелам…- что там еще в музыке бывает. Так сказать, классифицировал. А притворство, имитацию ловил сразу. И все – телка переставала для него существовать, будь она хоть Мэрилин Монро.
– Как ты поняла? Только честно.
– Ну, не такая уж я умная, хоть и начиталась. Он раскололся на прощание, исповедался, гад. Нет, конечно, говорил, что я особый случай в его жизни, что я его любовь, и со мной все по-другому, поэтому обманывать больше не хочет, все как на духу. Я тогда спросила: «И на каком же я месте в твоей коллекции?» Он ответил, что я его… жемчужина, что такой, как я, не было и, наверно, уже не будет. Что только от моего крика он сам испытывает подлинное и ни с чем не сравнимое удовольствие. Как он сказал, «вселенский оргазм». Но остановить свой поиск он не может, иначе потеряет смысл жизни и умрет. Для него эта коллекция была смыслом жизни. Он копил деньги, чтобы уехать и долго путешествовать по другим странам и искать новые образцы, искать кого-то, кто превзойдет. Так он говорил.
– Он догадался, что ты нашла кассеты?
– Нет, я назад положила незаметно. Я потом поняла, что руки на себя наложу, если не уеду. Я решила поначалу в Козловск заскочить, на могилу матери, помолиться в церкви, хоть я и не очень верую, а потом в Москву податься. Но по дороге встретила человека.
– Его?
– Да, Николая. Он меня спас.
– Какой ценой, Соня, какой ценой?
УБИЙЦА С РАЗБИТЫМ СЕРДЦЕМ
Поездами, автобусами, попутками Кадык добрался под видом слепого до приграничного с Украиной южного городка Дробичи. Там уже рукой подать до коридора. Там тот единственный человек, который, не задавая лишних вопросов, сделает документы и поможет уйти через Украину в Польшу, а дальше Европа. Дальше он затеряется, легализуется и начнет новую жизнь.
Он сделал ставку на то, что в тамбуре его никто с этим здоровым, сердобольным ментом не видел. И звонить тот не стал. Или не успел – Кадык следил. Стало быть, связывать его, слепого, с трупом, валявшимся ночью на платформе станции Поляны, никому в голову не придет. За это Кадык был спокоен и действительно прошел «дистанцию» гладко, сохраняя этот спасительный, в диверсионной школе освоенный маскарад.
Другое вытравляло сердце, то и дело муторной волной накатывало и душило. Обида. Жестокая досада и тоска, с которыми не мог он справиться ни за что, как бы себя психологически ни усмирял, какие бы доводы ни приводил себе в успокоение. Не припоминал он такого, чтобы усилием воли себя не перебороть.
«Маленькая подлая мразь, расчетливая, корыстная, циничная, предавшая… любимая девочка, маленькая теплая девочка, доверчиво обнимала за шею, стонала в любви так, как никто не стонал и не плакал у меня в руках, сука, сука, тварь, я ее больше не увижу, ее никогда не будет у меня…»
ДОГАДКА МАРЬЯНЫ ЗАЛЕССКОЙ
У патологоанатома причина Пашиной смерти ни малейших сомнений не вызвала. Остановка сердца, катастрофическая фибрилляция желудочков вследствие острой аритмии. Почему? А почему такие молодые, сильные, накачанные, спортивные мужчины в одночасье отдают богу душу? Вот у бога и надо спросить…
Первые три-пять минут ему можно было помочь, хотя бы сильным ритмичным сдавливанием грудной клетки. Шанс. Но бедный Паша полчаса валялся в грязи на платформе, принимаемый за пьяного. И хотя одет был прилично, никому даже в голову не пришло его спасать. Да и кому: в тот поздний час на маленькой станции Поляны пассажиров в сторону Торовска было раз-два и обчелся. Потому и не обшмонали. На него обратили внимание, лишь когда поезд из Торовска подошел к противоположной платформе и местный житель перелез на тот перрон.
Уголовное дело все равно завели. По настоянию Кудрина, переживавшего так, словно сына родного потерял, группа оперативников пять дней опрашивала пассажиров в вечерних электричках по этому направлению. Кудрин не понимал, что делал Паша в Полянах, если ехал к тетке в Синицыно и был трезв. Проскочил? Сомнительно, на него не похоже. И главное: почему кобура оказалась расстегнута, а пистолет на боевом взводе? Какую опасность он заметил?
Один пассажир, часто в это время ездящий, вроде бы Пашу по приметам узнал, но не сказал ничего существенного. Да, сидел такой на противоположной скамейке, курить выходил. Ни с кем не разговаривал, никаких признаков волнения не выдавал. В вагоне происшествий не случилось, народу было мало. Контролеры не проходили. Нищий с палочкой шерстил, слепой или работал под слепого, лысый, «ваш парень ему подал полсотни – да-да, я еще приметил, удивился: щедро, думаю…»
Марьяна все дни ходила зареванная: Пашку она очень любила.
Сейчас они сидели в кудринском кабинете, потерянные и осиротевшие, молчали. Марьяна водила глазами по строчкам оперативного отчета, где были пустые, никакой надежды не вселяющие слова. А, собственно, какая надежда? Что с ним расправились как-нибудь очень хитроумно, яду подлили, останавливающего сердце? Ниточка к убийце? Но нет там ничего в крови, констатировал патологоанатом. Фигня это все, изыски банальных детективных сюжетов…
- А слепого нашли? – вдруг спросила Марьяна, продолжая тупо и отстраненно пялиться в бумаги.
– Зачем? Какой из него свидетель!
– А тот, кто Пашу заприметил, – он этого лысого слепого прежде встречал в электричке-то?
– Не спросили, в отчете нет.
– Зря, Денис Иванович, надо было спросить. Кобура расстегнута, оружие на взводе… Пашка полтинник слепому дал… У Пашки вечно с деньгами напряг. Он был добрый, конечно, до безалаберности добрый, но не лох. Что, не понимал, что перед ним такой же слепой, как Паниковский в «Золотом теленке»? Странно… Я хотела бы поговорить с этим пассажиром. После всего, что мы знаем об убийце, я уже ничему не удивлюсь.
– Ты допускаешь…
– Почему нет? Стрижка, грим, очки черные, походка, палочка – и вперед, по поездам и дорогам, городам и весям, от нас подальше. Такого даже последний подлый мент загребать и грабить не станет – чего с него возьмешь, у них вон любой зрячий – твердый заработок.
СОНЯ: ИСПОВЕДЬ
– Ты нашла в себе силы уйти, уехать, так? Зачем надо было убивать, Соня? Да еще чужими руками. Неужели ты надеялась таким образом избавиться от памяти о нем, от воспоминаний про это?
– Я отомстила. – Соня сжалась в комок, лицо стало злым, напряженным. Она уставилась в пол и дальше говорила, не глядя на Марьяну.
– Он поступил подло, жестоко по отношению к тебе. Но убивать за это человека?
– Я отомстила. Он тоже убил меня. Мало, что ли, убивают не ножом, не пистолетом, а унижением, жестокостью, предательством любви? Сперва развратил девчонкой. Потом стал для меня всем на свете, он меня поработил, я любила и хотела его так, что это нельзя выразить словами. А он мои оргазмы, оказывается, коллекционировал. Я отомстила.
– Ты что рассказала Николаю?
– Где-то правду, где-то придумала… Поняла, что он на все готов. И догадалась, что он не простой учитель физподготовки и военного дела, а матерый бандит или убийца, или еще кто, но по уши в кровище… И поняла, что он ради меня сделает, что угодно.
– Отрезать член – твоя идея?
– Умная баба, глупые вопросы задаешь?
– Кино насмотрелась?
– Какого кино?
– Ладно, проехали. А Голышеву за что? Как ты вообще узнала о ней?
– Кассеты. Коля нашел диктофон и кассеты, принес – я просила. Там была и она. Подписанная кассета, пронумерованная. Она была следующая после меня. Я поняла, что из-за нее он ушел…
– Почему ты так решила?
Соня подняла голову. На Залесскую упал взгляд, полный такой боли, тоски и, одновременно, злобы, что выдержать его Марьяна не смогла, отвела глаза.
– Потому что… она орала, может, похлеще меня, хотя куда уж… Выла, как волчица раненая, вопила как резаная, и он… он сказал ей… что она лучшая, невероятная, любимая…
– Она могла знать про записи?
– Нет, вряд ли. Это со мной у него промашка вышла. Он всех тайно записывал. Но он сказал ей еще… что она… его жемчужина. Понимаешь, я ведь любила и ненавидела его, но в глубине души верила, что в этой его коллекции я действительно уникальная, пока лучшая и не скоро он найдет… Что скрывать, мне даже приятно было. Вот такая я идиотка, Марьяна, такая идиотка… А оказалось… Он очень успешно продвигался к тому, чтобы собрать целое ожерелье. Вот сразу и вторая появилась…
– Соперница?
– Считай, как хочешь. Но я так решила. Она получила по почте то, на что он ее нанизывал, эту «жемчужину». А потом я все уничтожила. Кассеты и диктофон…
У Сони опять началась истерика. Марьяна поняла, что этот момент самый болезненный для нее, самый душераздирающий и страшный: именно здесь, а не на убийстве Миклухи, она почти уже перешагнула грань, за которой безумие.
Марьяна принесла воды, она попила, немного успокоилась.
– Прости, что я тебя мучаю. Но я знаю твердо: ты мне все расскажешь, и нам обеим станет легче.
– Все не расскажу, – утерев слезы, вдруг спокойно и жестко заявила Соня. – Могу еще про этого адвоката Лейкинда, если интересно. Я не убивала его. В смысле – не просила. На хрен он мне сдался? Коля сам. Он нашел у Миклухи его долговую расписку, там адрес был, телефон. И решил денег срубить. Ему были нужны. Он хотел меня увести куда-нибудь далеко и жить со мной. Он не рассказал мне, скрыл. Но я газеты иногда читала, сама покупала и читала. И догадалась, что он.
– Кто записки писал от имени Миклухи?
– Записку. Одну. Я, конечно. Для Голышевой.
– У Лейкинда тоже нашли от имени Миклухи. Там было написано: «В расчете. Миклуха».
– Коля, кто ж еще. Наверно, чтоб вам голову заморочить, сбить со следа.
– Ты видела, как он человека в машине у вашего дома убивал?
– Нет, я спала, а потом собиралась в дорогу, он велел.
– А что ты имеешь в виду, когда говоришь: «Все не расскажу»? Ты столько мне открыла! Неужели есть какой-то еще секрет, который надо скрывать?
– Кончили разговор, ладно? Закрыли тему. Ты меня и так выпотрошила, наизнанку вывернула. А если честно, ты права: мне и вправду полегче стало. Выговорилась, и стало полегче. Даже, знаешь, – спасибо тебе!
Соня ткнулась в Марьянино плечо и опять заплакала, но на этот раз тихо, по–детски всхлипывая, как нашкодившая первоклашка.
ЭТО БЫЛ ОН
Марьяна раздобыла у оперативников телефон того единственного пассажира, который обратил внимание на Пашку в вагоне и сказал про слепого. Он жил в Торовске, а работал охранником склада сутки через двое в Никодимове, что в часе езды по этой ветке в сторону Случанска. Фамилия Волохов. Он описал Марьяне слепого в тех максимальных подробностях, в каких смог. А еще припомнил, что, как ему показалось, слепой прошел их вагон, а вот в следующий не входил – по крайней мере, Волохову этому так показалось. А он сидел с краю скамьи, дверь просматривалась. «Мог ли Паша, выйдя в тамбур, встретить слепого и покурить с ним, поговорить? Вполне».
Потом Паша вернулся на место и на подъезде к Синицыно не вставал. А встал на выход перед Полянами.
– За сколько минут? Или секунд?
– Не помню, ей - богу, врать не буду. Но вроде незадолго.
– К какому тамбуру он пошел? К тому, где слепой курил?»
– Вроде да.
Рост, форма лица – только две приметы, замеченные Волоховым, примерно совпадали с обликом убийцы. И все же…
Залесская со всей настойчивостью доказывала необходимость еще раз осмотреть тело и перепроверить анализы крови. Тем более, что тело еще в морге, забирать будут послезавтра.
Патологоанатом потребовал письменного распоряжения – обиделся, в бочку полез. Кудрин знал, что Марьяна не успокоится. Он и сам испытывал некое безотчетное сомнение после аргументов подчиненной и договорился с коллегой, начальником судебно-криминалистического отдела. Тот писать не стал, дал команду. Окоченевшее тело Паши осмотрели еще раз. Опять не нашли ничего, заслуживающего внимания. Только крошечный след как от укола - на лодыжке, почти неразличимый. Сохранившаяся проба крови ничего нового не сообщила.
– Денис Иванович, дайте слепого во всероссийский с фотороботом.
– Не могу, Марьяшенька, нет оснований. Ты же знаешь, это целая история с географией. И потом, если был он – шестеро суток прошло. За это время оборотень преобразился. Он же понимает, что могли приметить. Мы ж его по «копейке» нашли…
– Ну, не совсем мы. Точнее, не только мы… Денис Иванович, умоляю! Интуиция подсказывает, просто орет в ухо…
– Ладно. Но только оперативная информация и приметы, только телефонограммы, электронная почта и стандартная проводка по регионам. Никаких роботов, СМИ и прочего широкого вещания. Согласна?
– Согласна. Но обязательно предупреждение: «особо опасен».
– Ну, ты даешь! Завтра вся милиция с гранатометами наперевес будет охотиться на слепых.
ВЫСТРЕЛ СЕНИ ЛЯГУНА
Областное милицейское начальство не оставило своими заботами и райотдел милиции провинциального городка Дробичи. Целых два стареньких, но исправных компьютера озарили отблеском информационной революции кабинет начальника отдела и комнату оперативной части. Именно в ней старший сержант под звучной фамилией Лягун имел счастливую возможность не только знакомиться с оперативными сводками, но и в редкую свободную минутку заглянуть по Интернету на любопытные странички, от которых юная кровь старшего сержанта начинала бежать резвее, а к сердцу и под брюки подбиралось приятное тепло.
Семену Лягуну было двадцать пять лет, он в отделе считался еще новичком, неуместно романтичным, но симпатичным и вполне обучаемым в смысле сугубых, суверенных интересов руководящего состава и напарников по дежурствам в городе.
Сеня утром прочел оперативные сводки и в который раз пожалел о том, как далеко совершили свои противоправные, кровавые деяния все те бандиты и убийцы, каких объявили в розыск. В Дробичах ждать их в гости не приходилось, хотя надо быть начеку. Нет, ждать их не приходилось. У них, в Дробичах, можно было серьезно отличиться, поймав пьяного на хулиганке или торговца дорогим товаром вне рынка, в неположенном месте. А скрутить дебошира, полирующего физиономию собственной жене, – ну, тут хоть орден требуй. Тихий городок Дробичи… Говорят, приграничный… Какая, к черту, граница с «ридной батькивщиной»!
В 18.00 Сеня Лягун, вооруженный и при полномочиях, возглавлял предвечерний патруль, в который помимо него входил сержант Вовка Заглада. Обойдя вокзал и почти опустевший рынок при нем, где своих сторожей хватало, Сеня с Вовкой отправились в городской сквер. Там особенно приятно было следить за общественным порядком, поскольку боевой маршрут пролегал по позднеосенним, еще с остатками жухлой листвы, аллейкам. На лавочках посиживали, ежась на холодке, редкие влюбленные, а мимо то и дело шмыгали стайки девчонок, вызывавших у Сени волнующие ассоциации с картинками на горячих компьютерных сайтах.
Сеня увидел слепого на скамейке на противоположной алее и удивился. Не первый день в патрулях, но такого колоритного не припомнит. Здоровый мужик, в черных очках, в камуфляже и кроссовках, с палочкой на коленях, в шапке-ушанке. Сидит, жалкие свои пожитки в рюкзачке придвинул к себе, жует что-то вроде булки, в землю смотрит («Черт, никуда он не смотрит, дурак ты эдакий, – он же слепой!»)
И тут Сеню как обожгло. «Сегодня утром в компьютере, на запароленном сайте оперативной информации, была же какая-то общероссийская ориентировка на слепого. Еще с пометкой «опасен»…Точно! Высокий, в камуфляже, черные очки, бритая голова, с палкой. Ладно, очки и палка у всех. Но этот в камуфляже, высокий. В шапке-ушанке сидит, не видно: лысый - не лысый, бритый - не бритый…»
– Слышь, Вовка, слепого видел?
Они уже миновали точку, откуда он скамейку наблюдал. Сеня опасливо оглянулся на жующего мужика, словно тот мог обнаружить его настороженность.
– Ну?
– Я его, кажется, в ориентировке сегодня видел, как опасного. Надо проверить. Если башка бритая – значит, он.
– В чем подозревается-то?
– Убийства при отягчающих.
– Ни хера себе слепой!
– Он может прикидываться на раз. Маскарад, блин. Вот что, давай пройдем метров двести за поворот, потом ты обойдешь с параллельной аллеи, сзади к нему подкрадешься и шапку сорвешь. А я как раз подгадаю, чтобы в этот момент поближе быть к его лавочке. Вот и поглядим. А то х… его знает! Пушку выхватит и пришьет нас обоих, если такой бандюган крутой.
– Ага, двоих, значит, тебя не устраивает, а меня одного если замочит, это допустимые потери, так, что ли?
– Не бзди, Вовик, я прикрою. Орден получишь.
– Ага, или пулю в мозги. Лучше в отдел доложи. Х-ли искать на жопу приключений!
– Сержант Заглада, выполняй, блин, приказ, пока п…лей не получил.
Вовик молча, с обиженным видом двинулся по аллее к повороту и ускорился, пропав за кущей голых ветвистых тополей и густых елей.
Лягун прошел еще немного вперед. Он прикидывал, как бы так подгадать, чтобы в момент операции, проводимой Вовиком, он видел бы слепого, а тот еще не мог бы заметить его из-за поворота аллеи. Вроде прикинул.
Он развернулся через пять минут и двинулся краем дорожки, чтобы подходить к скамейке справа. Старался идти мягко, неслышно. На алле, по счастью, безлюдно было. Приблизился метров на шестьдесят и различил в ранних осенних потемках, пробиваемых слабым парковым фонарем, фигуру сидящего мужика и подбирающегося к нему сзади Вовку. Даже Сене было слышно, как этот мудак шуршал листьями. Но слепой не реагировал. «Может, еще и глухой?» – остроумно заметил про себя Лягун и тихонько отстегнул кобуру.
Вовик на последних нескольких шагах резко ускорился, почти прыжком достиг сидящего на скамейке человека, чуть пригнулся и выпростал руку, чтобы сорвать ушанку. Дальше произошло нечто… Слепой, не оборачиваясь, слегка привстал, отклонился вправо и левой рукой, как лопастью пропеллера, наотмашь рубанул по Вовкиной шее, угодив точно под подбородок. Вовка замер и через мгновение, схватившись за шею, рухнул на спинку скамейки.
Это мгновение, эту секунду своей жизни Сеня Лягун будет вспоминать до гробовой доски. Спасительно, непостижимым образом вылетели из головы все установки, вся вмененная последовательность действий при задержании, все условные рефлексы, запреты и табу, вся робость и сомнения. Более того, он даже не заметил, как правая рука слепого выхватывала из недр камуфляжной куртки пистолет, действуя синхронно с левой, бьющей.
Он просто выдернул «макарова» и, не целясь, выстрелил.
Сеня Лягун первый раз в жизни палил не по мишени. Метров с шестидесяти. Даже не сообразив, что может попасть в Вовку (впрочем, тому бы уже не было больно). Шмальнул в живого человека, ничем не угрожавшего ему лично. И угодил слепому в висок. Тот выстрелил на секунду-другую позже, но спусковой крючок нажимал уже убитый человек. Пуля ушла чуть левее, в ствол дерева.
Он обомлел. Он увидел, как обмяк и медленно сполз на скамейку слепой, задевая Вовкино тело. Ему казалось, что это не взаправду, а эпизод боевика, который он смотрит в кино. По аллее подальше от места боя стремглав убегал случайный прохожий. Безжизненное тело сослуживца, повисшее на спинке скамейки, вдруг сдвинулось и завалилось на мокрую землю, словно только сейчас обессилело. А он, Сеня, не мог выйти из ступора и, продолжая держать в напряженной, окаменевшей руке пистолет, наведенный на цель, стоял, как изваяние, не шелохнувшись, с широко открытыми от ужаса глазами.
Так молодой старший сержант Семен Тарасович Лягун из захолустного городка Дробичи, недавний выпускник областного училища МВД, посредственно проявлявший себя на стрельбищах, убил самого опасного на территории России киллера.
Так он, сам того не подозревая, отомстил за коллегу Пашу Суздалева, за напарника Вовку и еще за многих, кого бессудно казнил феноменальный диверсант по прозвищу Кадык.
