ВОЗВРАЩЕНИЕ К МИКЛУХЕ
Соня вышла из машины в сопровождении двух милиционеров. Марьяна, ехавшая следом, припарковалась и тотчас убедилась, что затеяла поездку не зря. Чуть только Соня узнала дом – вскрикнула и рванулась назад, к автозаку. Ребята от неожиданности едва успели прихватить ее. Марьяна подошла и, заглушая истеричные возгласы женщины, что есть мочи заорала: «Дура, он ждет тебя там!» Это подействовало шокирующе: Соня смолкла, в страхе уставилась на Залесскую, словно ребенок, перед которым нарисовалось чудовище.
– Что?!
– Он ждет. Пойдем, все поймешь, – уже спокойно и буднично произнесла Марьяна, повернулась и пошла, не оглядываясь, к подъезду. Это была импровизация, но сам метод Марьяне был известен: внезапный переход от реальности к мистике. Несколько прохожих, ставших невольными свидетелями сцены, в недоумении и испуге наблюдали за происходящим.
Они поднялись на третий этаж, Марьяна обзвонила соседей и нашли двух понятых, при них вскрыли все еще опечатанную дверь.
В прихожей Марьяна стащила с женщины куртку, буквально втолкнула в комнату, попросив сопровождающих остаться за входной дверью. Соня вновь впала в сомнамбулическое состояние, покорно дала усадить себя в кресло, не отрывала взгляда от фотографии бывшего хозяина квартиры. С нее молодой красавец Толик Миклачев, голый по пояс, с сигаретой в зубах, позировал на фоне какой-то речки, зеленой травы и живописных холмов на горизонте.
Соня уставилась на фото, и, кажется, все вокруг, все, что случилось, весь мир перестал существовать для нее. По застывшему лицу текли слезы.
Марьяна молча наблюдала за ней, не торопясь начать разговор.
– Где он? – вдруг произнесла Соня. Это были первые слова, которые Марьяна услышала от нее с момента задержания.
– Похоронен на Деснянском кладбище, – тихо ответила Марьяна. – Там его могила, а здесь еще живет его дух. Он здесь. Он видит вас, слышит вас… Он хочет понять, за что…
Внезапно Соня дернула головой в сторону Марьяны, и та увидела перед собой абсолютно другую женщину. Поразительная метаморфоза: мокрые от слез глаза злобно посмеивались, в такой же презрительной усмешке растянулись губы…
– Ладно, тетя, хорош мистику гнать, – вдруг выпалила она вызывающе громко и засмеялась так, что у Марьяны по спине аж холодок прошел. – Чего от меня хотите? Я никого не убивала, ничего не знаю. Я простая, честная проститутка. Кто платит, тому даю. Вот и он платил, а я давала. И этот, с которым в тайгу ушла, тоже платил. Деньги кончились, я сбежала – все, разговор окончен.
Марьяна поняла, что «мистику гнать» и впрямь бесполезно. Это сработало один раз, на внезапности. Девочка не дура, орешек крепкий. Пора переходить от метафизики к понятиям житейским и простым.
– Да, Соня, ты права. Не знаю, кто тебя надоумил, может быть, адвокат, но… ты права. Пока нам нечего тебе предъявить. Миклуха мертв (при слове «Миклуха» Соня вздрогнула и в недоумении поглядела на Залесскую), твой Николай, или как там его на самом деле, в бегах. Допустим, мы его поймаем…
– Это вряд ли! – со злобной язвительностью перебила Соня, рукавом вытирая мокрое лицо.
– Допустим, поймаем. Сдается мне, что он и под пыткой тебя не выдаст. По той простой причине, что любит. Так я думаю. Иначе не потащил бы тебя в тайгу, а убил бы, как Голышеву, р-раз, ребром ладони по горлу, и ты на небе. Ну а если не поймаем или случайно прикончим при задержании, тебе вообще не о чем тревожиться. Соучастие не докажешь, заказные убийства не докажешь, триста шестнадцатую статью – укрывательство преступлений – и то вряд ли пришьешь. Поздравляю тебя, Софья Кутепова, со скорым освобождением. Дня через три снова пойдешь на любимую панель или к Анжеле Рубеновне на поклон, или к Леньке Дурику, чтоб пристроил. С головой окунешься в привычное блядство. Жить-то надо! Только вот что, милая моя: жить ты по-прежнему не сможешь. Грехи не отпустят, Миклуха не даст. Воспоминания о нем не позволят (обе повернули голову к портрету). Пока ты свою тайну держишь в себе, пока ты камень с души не снимешь – будешь мучиться, страдать, метаться, – Марьяна сделала паузу. – И я вместе с тобой.
Соня потрясенно глядела на Марьяну, и та поняла, что «момент истины» близок.
– Он что, и тебя?.. Изумленная этой догадкой, Соня даже привстала со стула и подалась вперед, словно пытаясь заново всмотреться в лицо этой странной женщины-следователя, зачем-то влезающей к ней в душу, в память, в мозги.
– Считай, что да. – Марьяна говорила искренно. – Я не спала с ним и не была знакома, но то, что сумела узнать за последние месяцы, не дает покоя. Поверь, Соня, это не простое бабское любопытство и не только профессиональный интерес, хоть я психолог по образованию и по службе. Но в его поведении, в его отношениях с женщинами, и прежде всего, с тобой, есть загадка. Я это понимаю, чувствую, меня это достает, выводит из себя, не дает жить нормально, как и тебе. Вот что, Соня! Мы наедине. Нас никто не слышит. У меня никакой записывающей техники нет – можешь обыскать. И ничего в этой комнате предварительно не устанавливали, никаких жучков – даю тебе слово, клянусь здоровьем родителей. Твой рассказ к делу не подошьешь. Но мы с тобой должны освободиться. Помоги мне и себе. Прошу тебя. Что между вами случилось? За что ты убила его, Соня? И Голышеву и Лейкинда, – за что?
ЗАПАСНОЕ УКРЫТИЕ
Уже на подходе к трассе Кадык скомандовал себе: «Отставить!» Он плохо просчитал степень риска. Не с мальчиками в салочки играет. Те, кто сумел вычислить его по «копейке», по полной напрягли всю линейную ментуру, агентов, теток по магазинам и вокзальным кассам и всех, кого могли. И сами рыщут. Целая орава пялится в лица прохожих и держит нос по ветру. И прохожие небезопасны, нагляделись на фотороботы,, в телевизоре, небось, тоже полюбовались. «Торопишься. Нужна пауза. Нужна хотя бы неделя. Значит, запасной вариант».
«Запасным вариантом» был заброшенный, хлипкий деревянный барак как раз на южной, подходящей ему сейчас окраине Случанска в полукилометре от железной дороги. А от железки до лесной опушки километр по полю. В бараке обитали бомжи. Когда Кадык присматривал это место, их было четверо. Годится!
К исходу ночи Кадык добежал до того места у края леса, откуда надо было пересечь поле почти напрямик. И тут опять повалил спасительный снег. Для позднего октября рано, но за часок следы завалит. Стало быть, везет.
Уже на подходе он разглядел свет, пробивавшийся в щели между бревен. Внутри жгли костер. Он обошел вокруг, толкнулся в подобие двери. Открылась. Вокруг едва тлеющего костерка вповалку спали трое существ в невообразимом тряпье, мало походившие на людей. Он их за людей и не держал. Он убил поочередно всех короткими ударами по сонной артерии и оттащил тела в дальний угол. Похоронную церемонию решил отложить на завтра – устал и должен был поспать часа три-четыре.
СЛЕПОЙ В ЭЛЕКТРИЧКЕ
Прошло еще две недели. «Николай Викторович» сгинул в тайге, и дальнейший масштабный розыск был невозможен. Кудрин не посмел и заикаться руководству на этот счет: бесполезно, ответ предрешен, а навлекать на себя начальственный гнев – себе дороже.
Разумеется, и Паша Суздалев не готов был предложить ничего такого, что ускорило бы поиск. Он это прекрасно понимал, переживал, теребил ребят из областной ГИБДД и управления внутренних дел на предмет неусыпной бдительности на дорогах, вокзалах, в аэропортах, но… Время шло, наслаивались другие дела, людей не хватало, объект, как оборотень, мог поменять свой облик и на этот раз – словом, Паша с гнетущей досадой осознавал, что только исключительный случай поможет ликвидировать столь тяжкий и громкий висяк.
Он ни секунды не надеялся на результат допроса этой Сони – собственно говоря, чем она могла помочь? Максимум – расколоться, что была соучастницей. И что? Просто наивно предполагать, что этот волчара выболтал ей нечто такое, чего нет ни в одной из проверенных баз данных по области и в центре. А там нет ничего. Нет такого человека, нет такого паспорта, нет таких водительских прав и воинского билета – все туфта, подделка, притом – высшего качества. И отпечатков таких нет. Призрак, мираж… Марьянка завелась с этой девицей, на что-то надеется? Смешно. Если та продолжит играть в молчанку, предъявить нечего. Ва-аще!
В этот вечер Паша зол был еще и потому, что каким-то непостижимым образом пробило гидропривод у его любимой и надежной «хонды». И, как назло, именно сегодня он должен переться к одинокой тетке в райцентр Синицыно, привезти ей, болезной, лекарство, какое только в Случанска и продавалось. С тех пор как сел за руль, Паша не признавал общественного транспорта, тем более электричек с их вечной грязью, запахом перегара и чеснока да еще, боже упаси, необходимостью стоять всю дорогу, держась за воздух и чувствовать, как по спине то и дело елозят протискивающиеся пассажиры.
Но то ли представления его об электричках устарели, то ли направление и время оказались удачными, но сидел он в довольно теплом и чистом вагоне, не то чтобы пустом, но свободное местечко с краю скамейки нашлось, он расслабился даже и готов был вздремнуть, благо дорога с остановками занимала без малого полтора часа. Угнетала мысль, что завтра ранним утром на обратном пути в Случанск он таки нюхнет народных подмышек и поболтается в вагоне, как говно в проруби, но это завтра… А к полуночи, когда доберется, благодарная тетка покормит вкусно (умеет!), нальет рюмашку и уложит на старомодно мягкой перине под тяжелым ватным одеялом.
Он закрыл глаза, но хлопнувшая дверь тамбура заставил приподнять веки. В вагон вошел высокий человек в черных очках, потертой камуфляжной куртке с поднятым воротом и в видавших виды темно-синих ватных штанах. На ногах черные стоптанные кроссовки не по сезону. Он был острижен под ноль, недельная, как минимум, щетина густо покрывала щеки. За спиной коричневый рюкзак на широких лямках. В одной руке палка – поводырь, которой водил туда-сюда по проходу, в другой шапка– ушанка, куда просил подать «ради Христа слепенькому, бывшему защитнику родины».
аша снова прикрыл глаза, мельком подумав о том, как обидно не верить таким попрошайкам, коих развелось до черта, работают на хозяина и бизнесом этим подрывают последнюю веру людей в святые ценности прошлого. «Но этот, похоже, на себя пашет. Здоровенный такой, не старый еще, неужели военкомат не мог позаботиться?! Сволочи они все – таки! Ладно, дам. Хоть пожрет вволю». Он открыл глаза и полез в карман в тот самый момент, когда слепой получал свое «христа ради» монеткой от сидящей напротив сердобольной старушки. Паша заглянул на дно шапки – сколько набрал: необъяснимое, праздное любопытство. Там валялось несколько жалких монет и одна десятка. Взгляд остановился на большой красной руке, державшей ушанку. Профессиональный глаз человека, увлекавшегося когда-то боевыми искусствами, заприметил внушительную, мясистую фактуру ребра ладони. Такие набивают долго, годами. Такими доску сантиметров в пять как щепку перешибают. Серьезный когда-то был мужчина!
В этот момент слепой получил от бабки мелочь, сделал шаг вперед и повел палкой вправо, как бы нащупывая проход. Нога Паши чуть выступала за линию скамеек. Он хотел было отдернуть ее, чтобы слепой палкой не задел или не споткнулся, чего доброго. Но палка волшебно прервала движение, замерла сантиметрах от Пашиного башмака, словно сама была зрячей и поостереглась беспокоить. «Вот так слепой!» – отметил про себя Суздалев, выудил из кармана пятидесятирублевую купюру и мягко, не касаясь шапки, бросил на дно. При этом еще раз, уже почти в упор поглядел на ребро ладони, а потом и на второе, не менее грозное. На миг рефлекторно перехватило дыхание. Так у Паши бывало всегда в предчувствии открытия или опасности.
«Спасибо, браток!» – хрипловатым низким голосом поблагодарил слепой и протянул руку с шапкой к Пашиным соседям. Те не отреагировали. Зато мысленно отреагировал Паша: «Стоп! Почему «браток»? Откуда знаешь, что мужчина? Я молчал. Как почувствовал купюру? А зрячая палка… Да ты сам зрячий! Или просто подслеповатый. Таких много, работают под слепых. Но опыта нет. Увидел пятьдесят, столько редко дают. Поблагодарил в порыве. Руки каратиста. Ребра ладоней. Высокий. Линия скул? Похоже. Форма ушей? Похоже. Рост? Очень похоже. Борода не выбрита, голова бритая. Зачем, почему? Вшей боится? Зачем в холод голова бритая? Спокойно, Паша, только спокойно…»
Слепой уже продвинулся к следующей скамье, оставалось еще две, и он перейдет в другой вагон. За спиной на белесых от времени лямках, похоже, полупустой рюкзак. Паша мысленно еще раз напомнил себе, с кем он, возможно, имеет дело. Словно желая заправить шарф поглубже под кожаную куртку, он просунул руку до подвешенной сбоку кобуры, аккуратно отстегнул ее и поставил пушку на боевой взвод. При этом громко кашлянул, чтобы «помочь» поезду заглушить щелчок затвора. Посмотрел на часы, потом в темное окно, зевнул, поставил сумку на колени, расстегнул молнию, словно собираясь что-то оттуда достать, застегнул снова. На самом деле, если не считать подготовки пистолета, он машинально производил какие-то действия, лихорадочно выстраивая план.
«Вдруг не он? Ничего страшного. Извинимся. Остановка минут через пять, станция Белая. Если он – выходить не будет. Точно едет до конечной, до Торовска. Там узловая. Скорые поезда на запад и на восток. Где брать? Здесь, в тамбуре, шандарахнуть сзади пистолетом по затылку и связать. А если не он? Неприятности, позор, скандал: слепого покалечил. Позвонить дежурному в Случанск. Дать приметы. Пусть встречают в Торовске на платформе. Я сзади, страхую. Брать резко, жестко, человека три минимум. Предупредить, что вооружен. Наверняка вооружен. Если не он, по крайней мере, башку не разобью неизвестно кому. Там возьмем. Если что – извините, бывает… Компенсируем как-нибудь. Решил. А вдруг раньше выйдет? Вдруг меняет электрички, страхуется. Он же ас, не забывай… Вообще-то и я не пальцем деланный. Тоже могу досочку перебить и шею сломать. Но надо наверняка, а вокруг люди. Так, до Торовска еще четыре остановки. Сейчас моя-Синицино, потом короткий перегон и – Поляны, потом еще короткий и Ленино, и конечная – Торовск. Впереди два вагона. Вряд ли назад пойдет попрошайничать. В первом засядет, а потом? Выйдет до конечной или нет? Отставить. Решаем так: курю в тамбуре, слежу, продвигаюсь во второй, мимо него, дальше в первый. Оттуда контролирую. Если выходит до конечной – буду брать сам. Если в Торовске – прозвоню, они успеют подготовиться. Заметано».
Паша наблюдал, как за слепым закрылась дверь вагона. Досчитал до десяти, встал, доставая сигареты, медленно пошел к тамбуру. Раздвинул дверь.
Взгляд направо, налево. Слева у наружной двери стоял слепой, курил. Паша решился. Он щелкнул зажигалкой, со вкусом затянулся и встал напротив слепого, прислонившись к стене. Они были одни.
«Все к черту! Работаю сам и сейчас!»
СОНЯ: ИСПОВЕДЬ
– Ладно, я тебе расскажу, – устало и обреченно произнесла Соня. – Мне уже наплевать. Его не вернешь, ничего не вернешь. Жить я все равно не хочу, надоело. Он меня уничтожил. Только… убери его!
Марьяна встала, чтобы снять фото со стены.
– Нет, стой, не надо, пусть висит. Пускай слушает…
– Ну вот, – мягко, с улыбкой упрекнула Залесская. – Теперь сама в мистику ударилась.
– Это случилось давно, когда мы жили в Козловске, мне тогда было четырнадцать. Он на машине ехал, случайно задавил мою бабушку, которую я очень любила. Бабушка меня вырастила, а мать пила по-черному. Суд его не посадил, приговорил условно и штраф большой, тысяч не помню сколько. Он сам приходил, деньги приносил частями, мать расписки давала и сразу пропивала все подчистую. А когда последний раз приперся, поняла, что кончилась малина. Они вместе выпивали, она меня позвала, уговорили с ними… Чуть не насильно влили, а потом я сама рискнула. Сколько девчонке было надо! Запьянела, они меня уложили, а потом сговорились. Мать меня через несколько дней упросила потерпеть, пока он меня поласкает, а за это денег пообещала на новые джинсы и мороженного до отвала – я мороженное очень люблю. Так началось. Тебе подробно рассказывать, как он меня совращал, или детали опустим?
– Конечно, не надо.
– Он меня всему обучал, потом приятеля привел, потом еще одного. Все платили, у меня деньги появились, мне понравилось покупать, что хочу. Пить научилась потихоньку, потом курить. А знаешь, зачем он меня под других подкладывал? Чтобы себя обезопасить. Если бы мать протрезвела в какой-то момент и решила бы его шантажировать, мол, совращение несовершеннолетней, гони бабки, а то заложу, – у него отмазка была бы: табунами к ней ходили, а я так, к матери, деньги отдавал и помогал, чем мог, чтобы вину загладить. Мразь! Он ведь на суде каялся, рубаху на себе рвал… Получается, судью убедил. Только я в это не верю. Подмазали судью. У Толика отец был мент. Нашли ходы. Если бы этот судья Дымков посадил его, у меня вся жизнь могла бы иначе сложиться, понимаешь?
– Понимаю, Соня, понимаю…
– Вот и все. А потом он уехал в Случанск. А я стала нормальной, квалифицированной блядью. Причем осторожной. По подворотням, как ты понимаешь, не шаталась и на дорогах себя не предлагала. Школу закончила, там догадывались, но вела - то я себя хорошо, училась прилично, особенно по литературе. Я ведь девушка начитанная, до сих пор без этого не могу.
– Что же было дальше?
– А дальше неинтересно до конца прошлого года. В ноябре как-то вечером в клубе работала, гляжу – он. Сидел один, выпивал, приглядывал, видно… А мне что – я и подошла. Любопытно стало, как отреагирует, узнает ли.
– Узнал?
– Не сразу. Все-таки девять лет прошло. Но я напомнила, он быстро прозрел. И вижу – интерес ко мне проявляет. А мне что: работа есть работа. Даже, честно говоря, захотелось с ним… Вспомнила, как тогда на нем училась, и захотелось. Не знаю, чего больше: то ли показать, чего достигла в искусстве доставлять удовольствие, то ли просто его захотела, хорошенького такого. Ко мне в апартаменты, которые нам с девицей одной снимали, он ехать отказался, повез к себе, сюда. Здесь все и началось…
Соня опять замкнулась, увлажнились глаза, потом какая-то мелкая болезненная дрожь прошла по телу, и рыдание выплеснулось, вырвалось, и попытки Марьяны успокоить (обняла ее, гладила по спине, шептала на ухо как ребенку «ну-ну, не надо, все хорошо, все прошло!») долго ни к чему не приводили. Наконец Соня, всхлипывая, пришла в себя.
– Так что началось, Сонечка?
– Что? Сперва – знакомство. Новое знакомство мое со старым знакомым. Понимаешь, в постели был уже совсем не тот похотливый, поспешный, слюнявый молодой развратник. Он даже не стал раздевать меня. Так, слегка. Он подпоил и шептал. Шептал всякое… Такое, от чего я вдруг завелась непривычно сильно. Я себя-то знала. Думала, что знала. Я редко всерьез заводилась. Для профессии это вредно. Быстро износишься, в расход пойдешь. Про кончать почти и речи не было. Думала – фригидка. И не парилась: опять же для работы польза. Научилась имитировать, концерты устраивать клиентам такие, что какой-нибудь хмырек старенький-вяленький от меня уходил типа гигантом половым, безжалостным таким насильником, сексуальным гангстером. А тут… Я хотела раздеться – не давал. Только шепот, и руки его касались всяких мест через одежду, и губы у лица, возле ушей, целовали шею и везде.
Марьяна почувствовала, что девушка сейчас опять сорвется, и буднично-спокойными словами слегка притушила эмоции Сони, хотя сама слегка подзавелась. Та смогла продолжить.
– Он так и не взял меня в тот вечер, так и не раздел. Словами и руками довел до такого, чего со мною и не было. До конца довел, я заорала. И так это было сильно, что заорала не понарошку, в натуре, от сумасшедшего кайфа. Но чувствовала все равно какую-то неудовлетворенность. Чувствовала, что, если бы все было до конца, как положено, я испытала бы сильней, еще сильней. Он расплатился и назначил встречу через неделю. Так вот, поверишь, я себе всю неделю места не находила. Мечтала о нем как ненормальная. Пыталась понять, что со мною. И поняла, что две проблемы сразу: секса хотела с ним и только с ним и еще… влюбилась в него по уши, словно романтическая девочка, с первого взгляда. Но взгляд-то был далеко не первый. Просто он стал другим, совсем другим… Он меня словно загипнотизировал, заворожил. Я его хотела, как хотят уколоться, ломало меня жутко, о нем как о дозе мечтала, хотя еще не было с ним ничего нормального с детства, можно сказать.
– И что же дальше? – без нажима спросила Залесская, отметив про себя удивительное совпадение: покойная Голышева в своей исповеди тоже сравнивала свои ощущения от секса с Миклухой с наркозависимостью, с жаждой дозы.
– А дальше четыре встречи подряд он доводил меня до исступления, колдовал надо мной, использовал свои приемы, которые только он знал. Я кончала без него, от себя, каждый раз все сильней и чуть сознание не теряла, но он сам так в меня и не вошел. Хотя мог в любой момент, и я умоляла, проклинала, я выла, унижалась… И знаешь почему? Потому что я предвидела, что, если он войдет, будет еще более мощное и яркое что-то, вообще запредельное. А на пятую встречу, когда я решила не приходить больше, но не смогла, пришла, и уже отчаялась просить, требовать, злиться, проклинать его – он это сделал. После долгих ласк он это сделал. Но перед этим еще кое-что сделал. Мне было все равно, я только потом поняла. А тогда… Я так заорала, что стены могли рухнуть, и все соседи сбежаться могли, и милицию вызвать, и сердце могло у меня взорваться, и я вообще не знала, что способна так кричать и такое испытать. Сознание потеряла на сколько-то минут. Я просто о себе этого не знала. А потом очнулась, но лежала как мертвая с закрытыми глазами не знаю сколько. Чувствовала только его дыхание и его руку – он гладил меня. А когда я открыла глаза, он улыбался. У него была очень-очень счастливая улыбка. И в тот момент, чуть я пришла в себя, я вспомнила, что он сделал за несколько секунд перед моим…извержением. И тогда я поняла…
