Человек рождается с какой-то памятью о другой жизни. Эта жизнь – только отражение той, куда он хочет вернуться. Она наполнена другим цветом, другим запахом, там всё чрезмерней. Любовь в том числе. Это как герой Ростана – всем известный Сирано. Точнее – его нос. Его нос чрезмерен. Но это всё, что мы о нём помним.
Ник Кейв однажды сказал о песнях: «Песня любви никогда не бывает счастливой по-настоящему. Нельзя верить тем песням, в которых говорится о любви, но нет боли или страдания, – скорее всего, под маской любви там скрывается ненависть. Они уводят нас от права, данного нам Богом, на грусть, от человечности. В песне любви должен слышаться шёпот страдания, отзвук печали».
Это он просто как будто про Sodade сказал. Содад – это термин, встречающийся в креольском (sôdade), португальском (saudade) и испанском (saudade) языках и не имеющий аналогов во французском, английском и русском. Содад – это нечто смешанное из нежности, ностальгии и тоски и взболтанное в горле поющего. Да, такой коктейльчик с бархатными переливами. Где всё смертно, всё конечно, но так прекрасно, прекрасно – и безнадёжно.
Как правило, это песня про любовь. Которая всегда либо была сразу не к месту, не сбылась, либо вот-вот закончится. У русских таких песен нет. Нам не до бархата. У нас ямщик. И этот ямщик замёрз.
А я вот всё живу – как будто там внутри
не этот – как его – не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг и не подкожный жир,
а так, как будто там какой-то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,
а так, как будто там какой-то ад пчелиный,
который не залить, не зализать...
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?
Нет, не хотим. Мы хотим про другое. Про силу и славу, про деньги и девок, про машины и крутых пацанов. Целуй меня скорей, восемнадцать мне уже, не мешкай. Увози, пока я ещё куколка, за сто морей или, в крайнем случае, за четыре моря. Что нам до того, что одна из этих девушек, что пела это когда-то давным-давно (самая красивая, самая жгучая – Жанна Фриске), умерла? Как тот ямщик. Замёрзла в своей степи. Потеряла свои густые тёмные волосы. Какая нам разница? Пусть продлится этот бум-бум, дыц-дыц.
Но не продолжается дыц-дыц. Смолк бум-бум. Плывёт над нами наша мука и мечта. Ностальгия по тем местам, куда нам нет возврата. Но которые ты до сих пор видишь во сне и потом просыпаешься в слезах, как школьник. Это твоя родина, сынок. И она утонула.
Так пусть – гудящий шар до полного распада
в который раз качнётся на краю...
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
Я – здесь сказал, что здесь стоять не надо?
Ну да, сказал – а всё ещё стою.
Вот и стой. Ибо Sodade – это о самостоянии и любви. Которую ты потерял в ожидании, покачнулся и упал. Sodade – это о счастье. Которым ты хотел бы быть переполнен. Но только глотнул на прощание. Sodade – это о близости. Которой никогда не будет. Sodade – это тот рай, которого нет здесь. Ибо здесь только его отблеск.
Если пытаться понять смертельность и трагизм существования любого настоящего поэта (кто бы это ни был – погибший ли на дуэли, покончивший ли с собой), сложно это объяснить чем-то иным, кроме как этим нерусским Sodade. Маяковский ли, Есенин, Лермонтов, Шпаликов ли, Рубцов, Рыжий – ты понимаешь, что все эти люди упорно и честно старались найти в этом мире своё отражение и приют. Но не нашли. Быстрый пчелиный рой, цветочный цикл, облетевшая листва.
Ни восторги, ни деньги, ни слава, ни чужие города и страны – ничто не утоляло этой тоски по не возвращённому им миру. Откуда они все происходили. Откуда они вытолкнулись, как птенцы. И задохнулись.
