Из ошибок, рваных тряпочек смысла, описок и ошметков слов состоит наше настоящее существование. Писал тут в личных сообщениях (не понял предложение собеседницы, попросил расшифровать): «Переведите вашу последнюю мысль». Вместо этого написалось: «Переведите вашу последнюю жизнь».
Автозамена бывает гениальней нас.
«Растолкуйте нам свою последнюю жизнь. В чем был ее смысл? О чем она была? Расскажите мне».
Плачущие ошибки ведут нас даже до конца чьего-то чужого пути.
...Я слышал этот выкрик об ошибке над выставленным гробом несколько раз. Самый близкий человек часто говорит (глядя в лицо уже подготовленного для погребения человека): "Это не он". («Это не она».)
Все могут смириться с тем, что человек, который лежит в гробу, не похож на себя самого. Точнее уже смирились.
И только тот, который был ближе всех, не может смириться и не узнаёт.
Я тоже однажды смотрел на ботинки Н.И., которые при закрывании крышки так неловко подвинули, что я подумал, что единственные ботинки, которые я бы не смог в этой ситуации пережить, это ботинки NN. (Мы все живем в условиях уважающих частную жизнь латинского и кириллического алфавитов.) То есть бы пережил, конечно, – люди и не такое переживали, но на какое-то время голова бы рухнула. Возможно, я тоже бы закричал: «Это не он, не он».
Это удивительно. Тебе ничего уже не надо, ты никого из прежних не любишь, ты давно уже перевел свою последнюю жизнь на понятный язык, но даже мысленного зрелища некоторых смертей ты представить не можешь. Этот хлеб нам никогда не доесть.
... У Тютчева есть стихотворение, которое я прочитал и запомнил неправильно. Так бывает: мы увидели не то, что написано, но то, что мы неправильно прочитали, оказалось лучше написанного.
Однажды я ходил по парку со своим приятелем и рассказывал, как хорошо Тютчев передал переживание клаустрофобии в одном своем стихотворении:
Нет дня, чтобы душа не ныла,
Не изнывала б о былом,
Искала слов, не находила,
И сохла, сохла с каждым днем, -
Как тот, кто жгучею тоскою
Томился по краю родном
И вдруг узнал бы, что волною
Он схоронен на дне морском.
– Смотри, как точно, – говорил я. – Человек умер, утонул, спит на дне морском, и ему снится, что он жив, что он скоро проснется, что всё закончится, и теперь он вернется на родину, – и вдруг (и вот тут и происходит ужас задыхания) он понимает, что нет, не вернется: он умер, и выхода нет, над ним толща воды. И он начинает внутренне задыхаться в своем мертвом теле, под километрами моря, на самом дне, в темной или голубой бездне. А над ним плывут рыбы. И это – навсегда.
Мой приятель посмотрел на меня странно, однако вежливо и сказал: – Дорогой мой, это край схоронен на дне морском. Не человек. Человек просто не может вернуться домой, потому что дома нет. Дом – под водой. Не сам томящийся. Его родину – затопило. А человек жив.
Мне до сих пор жаль, что Тютчев написал не «мое» стихотворение.
Впрочем, Пушкину тоже иногда не везет.
...В бытность мою учителем в школе, мне рассказала моя подруга, Татьяна Юрьевна Чернова, завуч по воспитательной работе, как один мальчик выучил (видимо, с голоса) стихотворение Пушкина «Анчар» так, что был убежден, что в конце стихотворения умирает не бедный раб у ног непобедимого владыки, а бедный рапунок. Ну был у владыки рапунок, вот он и умер. С кем не бывает.
В общем, мы не одни. Нас таких много. Поэтому будем ждать, пока к нам не придет всё проясняющий Пушкин. А он придет – как Пасха, как Новый год, как Первое Мая.
Он растолкует нам нашу жизнь, переведет на русский и омоет её от всех ошмётков, пыли, неправильных слов, опечаток и искажения смысла, и вылечит бедного рапунка, и даже непобедимого владыку тоже вылечит.
И мы за это Пушкина тоже омоем. (Был у меня такой текст в Фейсбуке год назад – вот им и хочу закончить.)
«Под Пасху всегда моешь окна. Снимаешь с книжного шкафа от бабушки оставшиеся большую розово-белую морскую раковину, фарфорового юного Пушкина, хрустальный графинчик для водки. Теперь водку из графинов не пьют, не переливают на кухне, не несут на праздничный стол, не закупоривают тяжелой хрустальной пробкой. Пробка похожа на головку огромного ферзя, ребристая, как корона. Несешь всё это в ванную. Ну а иначе как отмыть? Это же не книги – махнул тряпочкой и стряхнул пыль.
Протер на шкафу мокрой тряпкой, вернулся к пыльному Пушкину, королевскому графинчику и раковине времени. Давно ничего не слышит раковина, никакого шума. А тут на них – и на Пушкина, и на графинчик-королеву, и на раковину обрушился душ. Шум времени.
Мойте-мойте, трубочиста, чисто-чисто, чисто-чисто.
Выпустил на них с утробным всхлипом из флакона плевок шампуня. Моешь твердые мертвые белокурые курчавые волосы Саше П., завитки раковины (это сложнее всего – колются), острые хрустальные прорези на пробке. Где твое королевство? Где твоя юность, Пушкин? Где чуткая раковина?
Да вот же они.
Чистые, умытые, как на свадьбу, опять водружаются на шкаф. До следующей весны. (Если доживем.)
И пусть с первым светом, на следующий день, не останавливаемое теперь ничем, никакой пылью, никакими грязными разводами, входит огромное серое утро. Часто на Пасху бывает солнце, однако сейчас его нет. Но это неважно.
Главное, что мы теперь чистые. Начнем же новый этот год фарфоровыми и белокурыми. Пройдет время, и опять насядет на нас пыль и грязь. А пока – с Новым годом, с новым счастьем, с новой чистотой. С новым юным Пушкиным».
И рапунок жив, и никакой толщи воды над головой.
