Радио "Стори FM"
Клоун Федерико

Клоун Федерико

Автор: Диляра Тасбулатова

Федерико Феллини всегда огорошивал биографов противоречивостью своих «показаний». Постоянно меняя их, как хамелеон окраску, Маэстро добился на этом пути замечательных результатов: теперь уже ни один биограф не сможет определить, где правда, а где чистейший вымысел

...Он был чуть ли не профессиональным мистификатором, чьи туманные намеки на то, чего на самом деле никогда не было, превратились в «факты биографии».

Скажем, цирк, на котором Феллини был помешан с детства, с тех самых пор, когда отец взял его на представление. В те времена он был настолько мал, что его привезли туда едва ли не в люльке. Оглушенный, завороженный, даже испуганный, с тех самых пор маленький Федери (или Фефе, как звали его дома) всю свою жизнь будет поминать цирк. Завидовать циркачам, восхищаться ими, искать с ними дружбы, почитая это «устаревшее», по мнению снобов, искусство недосягаемой вершиной. Цирк – с его смертельной опасностью, трюками, воздушными гимнастами и дикими зверями – стал для маленького Фефе чуть ли не вторым домом: пока цирковой шатер был раскинут прямо напротив дома семейства Феллини, он проводил там почти целые сутки.

Позже родилась легенда, проникнувшая в так называемые «серьезные» исследования его творчества: якобы Феллини в подростковом возрасте удрал с циркачами в неизвестном направлении, оставив безутешных родителей на попечении брата Титты. На самом деле – и Феллини сам признается в этом уже в середине восьмидесятых, будучи пожилым человеком, – «удрал» он всего на несколько часов, заставив домочадцев ждать до полуночи.

...В школе, прознав об этом, его решили «опозорить», обозвав «клоуном»: некий Джованнини, учитель, громогласно объявил в начале урока, что, мол, «среди нас завелся клоун», выразительно посмотрев на Федерико поверх очков. К вящей радости «опозоренного», который чуть в обморок не упал от счастья – быть клоуном для Феллини, маленького или взрослого, было высшей наградой, а не оскорблением.

 

Человек Наоборот

Если это и правда (кто его знает, но похоже), то свидетельствующая еще об одной мании Феллини: чуть что – «включать дурака». Всю свою жизнь он с пеной у рта доказывал, что ничего серьезнее «Трех мушкетеров» в руках не держал, что интеллектуалы наводят на него священный ужас (недаром в одном из своих фильмов он «повесил» зануду-критика – правда, в воображении), что книжки Фрейда напоминают ему нотации директора гимназии, что математика , как, впрочем, и вся остальная школьная премудрость, навевает могильный холод... 

И так далее и тому подобное. Вплоть до того, что вся культура – огромное кладбище, где на постаментах золотыми буквами выведены имена культуртрегеров, от Джойса до Пруста, на других же – названия «дисциплин», от философии до геометрии.

Между прочим, такого же туману – строить из себя малообразованного наивного провинциала – любил напускать и наш Параджанов, уверявший всех и вся, что его настольная книга, его «библия» – «Мойдодыр». У Феллини же всегда был про запас свой собственный «Мойдодыр» – то комиксы, то Майн Рид, то незатейливые комедии, не говоря уж о цирке. На самом деле – это и правда, и неправда одновременно. 

Мистификатор по своей природе, Феллини скрывал свои знания и даже своего рода ученость (особенно, кстати, в области психоанализа, на котором он собаку съел), Прятал книжку, если кто-то заходил в комнату, чтобы, не дай бог, не «застукали» за чтением какого-нибудь там Гегеля... (Кстати, Параджанов делал то же самое: под пыткой вы не добились бы от него признания, что он почитывает серьезных авторов.)

Интересная фобия, согласитесь. В то время как все остальные прикидываются более образованными, чем они есть на самом деле, соревнуясь в количестве прочитанного, «властитель дум», к которому половина планеты прислушивалась как к гуру, «непедагогично» призывал смотреть всякую ерунду, трэш, читать комиксы и вообще особо не грузиться.

 

Плохая память

А все потому, что по сравнению с интуицией, чувствами, запахами утраченного детства, по сравнению с первым посещением цирка, знакомством с комедиями Чаплина, безумной клоунадой братьев Маркс (к сожалению, эти блестящие комики-абсурдисты мало известны в нашей стране), по сравнению со всем этим книжная ученость выглядит, согласитесь, бледновато. Как, собственно, и наличие так называемой «хорошей памяти», откладывающей на жестком диске вместо ощущений и запахов тщательно разложенные по полочкам «мемуары»? Сродни тем, что убогий Эккерман оставил о Гёте – куда пошел, что сказал, во сколько лег спать.

И какая, в сущности, разница, в каком это было году, в компании с кем, при каких обстоятельствах? Кому нужны эти околичности? Разве важно, что именно происходило в промежутке между тридцатым и тридцать первым годами – где был, с кем дружил, кого встретил?

Сам Феллини, отвечая на ласковые «разоблачения» своих визави – мол, в прошлый раз вы говорили совсем другое, маэстро, – говорил, что уже не помнит, существовал ли такой персонаж на самом деле или он его выдумал. То со смаком расписывал, что, застав в темноте кинозала местную шлюшку Градиску совершенно одну, он, четырнадцатилетний, сумел подкрасться к ней, чтоб погладить по коленке; в другой раз эти самые вожделенные «коленки» обнаружились уже у аптекарши в точно такой же ситуации: темный зал кинотеатра, крадущийся подросток, многоопытная матрона, пускающая сигаретный дым, сливающийся с лучом кинопроектора...

 

Суеверность

В общем, хотите верьте – хотите нет. Ваше дело.

Однако – в чем и состоит фокус – хочется непременно верить, как в детстве верил, что можно одной шпагой пронзить сто человек подряд. (Забавно, что такие чудеса действительно случались – назначивший дуэль ровно ста противникам Сирано де Бержерак вышел из поединка живым и невредимым.) Веришь и россказням Феллини, с упоением расписывающего, как в детстве «видел» звуки: рев быка, запертого в хлеву, мог вызвать видение гигантского красного ковра, который, постепенно сжимаясь и превращаясь в тонкую красную полосу, входил в ухо маленького Федери. А звон церковных колоколов оборачивался серебряными дисками, постепенно скрывающимися прямо в голове юного фантазера...

Тут уж не до школьной премудрости: вечно рассеянный на уроках, невнимательный, ничего не усваивающий, он потом не мог вспомнить ни одной стихотворной строчки, ни одной формулы, уравнения, цитаты.

Ибо жил в другом измерении – в самом сердце волшебства мира, с его ревущими быками, соблазнительными женскими коленками и мальчишескими играми. Уже зрелый, взрослый, увенчанный и уважаемый, Феллини продолжал прислушиваться к голосам извне: до такой степени, что мог утвердить актера на роль только потому, что случайно – за окном своего автомобиля – увидел рекламу мороженого с именем персонажа. Или – воспротивиться снимать фильм, давать интервью, назначать встречу из-за того, что его взгляд упал на газетный заголовок «Роковая ошибка»...

Но при этом, с виду мистик и волшебник, склонный к тайному созерцанию, он – так же, как и псевдоумничания, – не переносил дешевой эзотерики, высокомерия медиумов и экстрасенсов. Как, впрочем, и высокомерия всех остальных – от политиканов до священнослужителей. Даже странно, как на протяжении всей жизни он так и не примкнул ни к кому – ни к так называемым интеллектуалам, ни к мистикам, ни к церкви, ни к прогрессистам, ни к разнообразным направлениям и учениям, ни к философии, психоанализу, ни к правящим или оппозиционным партиям... Ни к чему и ни к кому, в общем. Удивительно и то, что помимо этих соблазнов, так сказать, метафизических, он сумел устоять и против материальных, которыми его искушал могущественный Голливуд.

Кстати, с этим Голливудом, о котором мечтают все кому не лень – кроме Феллини, в здравом уме никто от него не отказывался, – у него были довольно забавные отношения. Знаменитые голливудские продюсеры то и дело наведывались в Рим с тайным желанием уговорить Маэстро поставить фильм в Америке – условия предлагались фантастические, денег немерено, какие угодно звезды, декорации, гонорары! Бесполезно: не в силах отказать на берегу, решительно и без всяких яких, Феллини уклонялся, давал невыполнимые обещания, тянул время, даже соглашался на путешествие по Америке – якобы в поисках натуры... Бесполезно.

Не зная тайных кодов этой страны, чужой и совершенно по-другому «пахнущей», он не видел никаких причин начинать постигать ее с нуля – тем более что считал процесс постижения абсолютно безнадежным. Америка казалась ему готовым театральным задником – прекрасная страна, обустроенная, сверкающая, как сон о будущем, как фантастическая декорация художника-футуриста. Феллини же чувствовал себя уютно только в пустом павильоне студии «Чинечитта»: и чем безлюднее и темнее был этот павильон (под номером 5 – сейчас там музей Феллини), тем больше он возбуждал его фантазию.

Явившись на студию один и чуть ли не тайно, он, зажмуриваясь от удовольствия, оглядывал гулкий ангар, больше похожий на заброшенную конюшню. И тут же начинал населять его фантастическими физиономиями, запахами, типчиками, или, как говорят умные люди, типажами, образами, один фееричнее другого, от гигантской женщины до павлина в заснеженном Римини, городе его детства.

Какая там «Америка»!

Отказавшись от лестного предложения «экранизировать» дантовский «Ад» (как будто это возможно!), он только посмеивался: мол, американцы надеются, что только я могу им объяснить, зачем это Данте понадобилось спускаться в преисподнюю! Нет уж, увольте: все эти научно-фантастические драконы, клубы пара и бледные «грешники» не для меня!

...То, что в свое время казалось упрямством, глупостью, нежеланием прислушаться к мнению других, ленью и даже трусостью, оказалось на поверку мудростью, которая в том и состоит, чтобы избегать соблазнов и идти своим путем.

 

Плачущие медведи

Как-то раз девушка-феминистка спросила его: «Синьор Феллини, вы делаете фильмы только о проститутках? Неужели вам ни разу не встретилась труженица, интеллектуалка, рабочая – в общем, настоящая, нормальная женщина?»

Действительно, зачем? Почему этот образ – проститутки, жрицы любви, ночной бабочки – так настойчиво пронизывает многие его картины? И почему феллиниевские проститутки такие трогательные, забавные, а порой величественные?

«Я знаю, знаю, что у человека в 50 лет всегда должны быть чистые руки, и я их мою по два, по три раза вдень... Но лишь тогда, когда я вижу, что они у меня грязные, я вспоминаю себя в ту пору, когда был мальчишкой» 

Из сценария "Амаркорд"


Феллини говорил, что вторую половину жизни мы изживаем комплексы, привитые нам католической церковью в первую половину. И в отличие от интеллектуалов, с ужасом и отвращением вспоминающих о контакте с проституткой, от старорежимных русских интеллигентов, все мечтающих склонить «падшую» к общественно полезному труду, он испытывал к этим женщинам ...нежность.

Второй по частоте задаваемый вопрос был: и зачем вы, синьор Феллини, приглашаете на роль жалкой проститутки, обделенного существа, свою собственную жену, известную актрису и уважаемую даму, принятую в лучших домах римской аристократии? Звучит смешно, и тем не менее: Италия иногда судила об искусстве с позиций деревенского кюре. Интересно, что в свое время Джульетту Мазину, этого клоуна в юбке, искусством которой восхищался сам Чаплин (видимо, чувствуя тайное родство с нею), не утверждали на роли, как некрасивую, неэффектную, «неинтересную» женщину. 

Из-за чего сценарий «Дороги» провалялся без дела многие годы, пока упрямец Феллини не доказал, что именно Мазина с ее клоунскими повадками, и никто другой, сможет изобразить Джельсомину. В результате «Дорога», как мы знаем, стала чуть ли национальным брендом, над чем ироничный Феллини впоследствии потешался, чувствуя некоторую неловкость: уж на что-что, а на «символы» Италии ни он, ни его жена нисколько не претендовали.

Знаменитая «улыбка Кабирии» – в финале фильма, когда она, в очередной раз обманутая, брошенная, оскорбленная, бредет, улыбаясь и плача, – эта улыбка сквозь слезы до сих пор не дает никому покоя. Если верить, в частности Евтушенко, который сумел добраться и до Феллини, подружиться и с ним, над «Ночами Кабирии» плакали даже... медведи. 

Неизвестно, насколько это правда и кто тут больше привирает, Евтушенко или Феллини, но маэстро как-то похвастался, что, по свидетельству Евтушенко, «Ночи Кабирии» показали на китобойном судне с помощью передвижного киноаппарата. Растроганы были все, от эскимосов до белых медведей. А еще Евтушенко поведал ему, что любит заглядывать в глаза тюленей – у них, мол, такой же нежный и влажный взгляд, как у его жены. Затрудняясь сказать, приятно ли женщине слышать, что у нее «тюленьи» глаза, сам Феллини сравнивает взгляд Мазины с взглядом потерявшейся собачонки. Та же растерянность, нежность, тоска, смешанная с надеждой и отчаянием...

 

Клоун и клоунесса

Любопытно, что этот «комплимент» обращен к одной из самых самостоятельных, решительных женщин своего времени: к той, которая никому не давала спуску. Когда критики заподозрили, что в «Джульетте и духах» Мазина играет самое себя – зависимую, слабую, страшащуюся одиночества женщину, возмущению Мазины не было предела: скорее это женская ипостась Феллини, нежели моя, заявила она во всеуслышание. Это скорее его комплексы, фобии, страхи, заключенные в женское тело, нежели мои собственные... Гм... Трудно сказать: иной раз Мазина признавалась, что ее муж – трудный человек, не считающийся с ее мнением и заполняющий собой слишком много пространства.

С другой стороны, она как-то резко парировала в ответ на вопрос, трудно ли жить с гением, что, дескать, уж лучше с гением, чем с дураком. Разумеется, в их содружестве первым был он (учитывая уникальность этого человека, иное и невозможно), но ведь и Мазина в своем роде была уникумом. Это совсем не тот случай, когда режиссер снимает свою жену (он как раз снимал ее довольно редко и был чрезвычайно требователен – требовательнее, чем к другим), тут другое. То, что называется «судьбой», когда клоун встречает свою клоунессу, чтобы никогда не расставаться. В буквальном смысле: когда Феллини заболел, Мазина тут же слегла – возможно, просто потому, чтобы быть к нему поближе: ее положили в соседнюю палату.

Несмотря на трудности сосуществования с гением, Феллини на свой лад «сделал» Мазину – в конце концов, она блеснула у режиссера, какие рождаются раз в столетие, в ролях, каких немного в мировом репертуаре. Но это – с одной стороны. С другой – Мазина, актриса, без всякого сомнения, выдающаяся, снималась очень мало. Если прибегнуть к арифметике, то получается вот что. За всю жизнь Мазина сыграла в двадцати семи фильмах, из которых лишь четыре можно назвать значительными, достойными упоминания. Семь, снятых самим Феллини, – выдающимися. Два из этих семи – «Дорогу» и «Ночи Кабирии» – шедеврами. 

Парадокс же состоит в том, что Мазина в отличие от других актеров, находящихся в постоянном нервном ожидании приличной роли, эти самые роли – более чем приличные, сам Антониони в ногах валялся, – отвергала с королевским презрением. Еще бы. После тех головокружительных вершин, той планки, какую задал ее муж, опуститься хотя бы на миллиметр ниже не представлялось возможным. Когда же речь идет о Феллини, отсчет идет уже не на миллиметры; от других режиссеров – даже от Антониони, не говоря уже о прочих, – его отделяет пропасть.

Как бы там ни было – «угнетал» Феллини свою жену или нет, не нам судить, «самостоятельная» и «независимая» Мазина не смогла пережить своего мужа, так и не став профессиональной вдовой: после его смерти она прожила менее полугода. Видимо, как бы ни отбрыкивалась Мазина, по крайней мере изустно, от своей фатальной «зависимости», называя себя существом отдельным, зависимость все же была. До такой степени, что после смерти Феллини у нее тут же констатировали рак... 

Вероятно, спровоцированный чудовищным стрессом: смерть Феллини была в какой-то степени неожиданной – еще вчера он, так и оставшись семидесятитрехлетним ребенком, сбежал из больницы, переодевшись чуть ли не монахиней (!), а уже сегодня газеты с прискорбием сообщили, что его больше нет на свете. Кстати, переодеваться и дурить врачей ему помогала Мазина – два пожилых человека, уважаемые люди, словно два сорванца, вместе перемахнули через больничный забор.

 

Тигры и консьержки

...Года за два до этого одна итальянская газета предложила Феллини незатейливый тест: что вы любите и чего вы не любите?

Ответ был пространным: нелюбимые для него, неприятные вещи и, наоборот, приятные, милые его сердцу заняли целых два длинных абзаца, целую страницу текста мелким шрифтом. Поразив в очередной раз читателей и почитателей. Оказалось, что Феллини терпеть не может не только Брехта, но и разговоры о нем, путешествия, балет, музыку (и это при том, что его нежнейшим и любимейшим другом был Нино Рота, написавший музыку ко всем его фильмам!), Магритта, «настоящих мужчин», рождественские елки (вот это действительно странно!), а также – что более понятно – политические, исторические, психологические фильмы... К этому коктейлю из нелюбимых вещей он присовокупил ...кетчуп, театральные (да и любые) премьеры, выставки, концерты, официальные речи и тосты.

Список любимых им вещей был не менее длинен: братья Маркс, тигры, горький шоколад, консьержки, балерины, Кафка, Джек Лондон, Диккенс, ризотто... И так далее, вплоть до «безлюдных ресторанов» и «молчаливых людей».

Какой подарок для зануды-психоаналитика – из породы тех, кого Феллини искренне презирал! И какой забавный «итог» – семидесятилетний человек, много повидавший на своем веку, от фашизма до терроризма, от сонной провинции на берегу моря до всесветной славы «властителя дум», спокойно сообщает, что для него куда важнее Кафки консьержки и горький шоколад!

 

Веселые похороны

И все это – в преддверии конца (к тому времени он уже тяжело болел), когда любой человек, сколь угодно сильный духом, становится отчасти ханжой, отчасти моралистом, отчасти человеконенавистником, тщательно скрывающим чувство зависти к молодым и здравствующим под маской высоконравственной персоны.

Видимо, у Феллини – редкое качество – всегда была прививка от любого рода пошлости, в какие бы одежда она ни рядилась – хоть «совести нации».

Да что там говорить, если даже похороны Феллини – в полном соответствии с его феерической жизнью – стали для итальянцев, а заодно и для всего мира... праздником. Он сам завещал похоронить себя именно таким образом: гроб выносили под... аплодисменты, а вместо похоронного марша звучала музыка его друга Нино Роты, скончавшегося несколькими годами раньше. 

Движение в Риме было перекрыто, многотысячная толпа, не переставая аплодировать, сопровождала гроб до самого фамильного склепа в Римини. Кстати, это действо, даже не похожее на похороны, где скорбь умерялась каким-то радостно-возвышенным, детским чувством восторга и умиления, транслировались по ТВ и у нас... Так что те, кто был в сознательном возрасте 15 лет назад, в 1993-м, помнят это состояние расслабленного умиления, восторга, чуть ли не счастья, смешанного с чувством невосполнимой утраты. (Интересно, что тут это клише звучит осмысленно как никогда.)

Камера выхватила из толпы и лицо Джульетты Мазины, растерянное, с неопределенной, скорбной и в то же время детской улыбкой. Улыбкой сквозь слезы, напоминающей ту самую улыбку, которая покорила мир в финале «Ночей Кабирии» – смесью отчаяния, прощения, безнадежности и в то же время – надежды.

Тут, прав Евтушенко, и медведь зарыдает...

фото: Shutterstock/FOTODOM

Похожие публикации

  • Улыбка Кабирии
    Улыбка Кабирии
    Джульетту Мазину будут помнить всегда, и в пантеон избранных она вошла легко и играючи, до слез обидно, что за свою длинную творческую жизнь эта уникальная актриса сыграла так мало, почти все время находясь в простое
  • Прости меня, моя любовь
    Прости меня, моя любовь
    Мэрилин Монро была в жизни сиротой, соблазнительницей, немного русалкой, отчасти жертвой, но почему о ней можно говорить и писать бесконечно? Эдгар Аллан По утверждал, что в искусстве нет более сильного сюжета, чем смерть молодой прекрасной женщины. И Мэрилин Монро эту классическую роль сыграла
  • Подлинная история Кевина Спейси
    Подлинная история Кевина Спейси
    Человеческая цивилизация, все народы, населяющие нашу планету, не смогли за две тысячи лет объединиться перед такими вызовами, как бедность, войны, неизлечимые болезни, коррупция, мимикрирующий неоколониализм, эксплуатация человека человеком, деградация культуры. Единственное, что может нас объединить, – мы все готовы дать отпор педофилу, извращенцу… И совсем не обязательно, чтобы вина была доказана