Пляж на Лазурном Берегу. Женщины топлесс. Девочка лет семи угрюмо поливает из лейки гладкие грудки. Я её понимаю.
– Зачем тебе этот купальник?
У тебя же ничего нет! –
Бабушка. Мама. Тётя.
Каждая по три раза –
достаточно, чтобы понять:
всё – это грудь, это груди.
И много пришлось сносить
лифчиков, чтобы открылось:
тогда у меня всё было.
Только тогда. А теперь –
Грудь со звёздчатым шрамом
да страх за любимых. И только.
Ничего не было – долго. Почти у всех одноклассниц уже было. К щенячьей радости одноклассников. Которые проверяли, носим ли мы лифчик, проводя рукой между лопаток. И убегали с диким ржанием независимо от результата исследования. Милехин однажды проверил Тихомирову. А она ка-а-ак развернётся, ка-а-ак врежет ему, недомерку! Результат? Сотрясение мозга. Тихомирова начала носить лифчик раньше всех. Я – из последних.
Утёнок был гадок и гадко-прегадко одет,
с худыми ногами и тонкою длинной косою.
Лишённый особых царевно-лебяжьих примет,
он громко, нахально, прилюдно гнушался собою.
Открылось утёнку, что все, поголовно, скоты,
что радости нет и, наверное, больше не будет.
И страх темноты перевешивал страх высоты.
И больно чесались невылупившиеся груди.
Вылуплялись – по одной. Пришлось идти к врачу. Хирургу. Потому что правая росла, а левая нет. Ну и насмешили мы с мамой этого врача! И выслушали лекцию про то, что природа не знает симметрии. «Всё будет хорошо, амазонка!» – напутствовал меня хирург. Читательница приключенческих книг, я знала, что Амазонка – это такая река. Врач ошибся – симметрия победила. «Вера, у тебя красивая грудь!» – сказала бабушка, поливая меня из ковшика – отключили горячую воду. А бабушка была всегда и во всём права.
Под свитерком его не спрячешь,
мой первый лифчик номер первый,
когда, гуляя по двору,
его ношу, и всякий смотрит,
и всякий видит, несмотря
на то, что складываю плечи
и что крест-накрест руки. Трудно
дышать – затянуто дыханье
подарком, сделанным мне мамой
вчера, как будто между прочим.
Как – сразу первый? Вы правы, милые читательницы. Сначала – нулевой. Ямб попутал.
А кто такие амазонки, стало ясно после встречи с другим хирургом. Который с операционного стола на руках отнёс в палату – через весь коридор, в другое крыло больницы, – приговаривая: ничего-ничего, сделаешь пластическую операцию, я сам сделаю. Жалел меня, двадцатилетнюю.
Тает заморозка.
Не заплакать силится
безымянных тёзка
и однофамилица.
Не услышишь стона
в чистой, светлой, праздничной
операционной.
Крики в перевязочной.
В палате нас, амазонок, было шестеро. Мне принесли из дома гитару. Мы пели песни про любовь. Секстет назывался «Мастит».
С симметрией было покончено. Но не с млекопитанием! И дитя засыпало у груди, и я засыпала следом, и только молоку не спалось. И текли, текли молочные реки в кисейных берегах…
Только кормившей грудью
видна красота уха.
Только вскормлённому грудью
видна красота ключиц.
Дадена только людям
Создателем мочка уха,
только ключицами люди
немного похожи на птиц,
в ласках нечленораздельных
ночами туда летя,
где, колыбель колыбельных
качая, плачет дитя,
где на воздушной подушке
не спят, но делают вид,
звёзды, его игрушки.
И не одна говорит.
Грудное молоко молитвы… Так хотелось, чтобы молока было побольше, что съела за один присест банку сгущёнки с сахаром. Бедная Лиза с головы до ног покрылась сыпью.
Моя любимая икона – Млекопитательница. «Древнейшее изображение с этим сюжетом представляет собой фреску в римских катакомбах св. Присциллы (вторая половина II в. н. э.). Это одновременно является древнейшим известным на сегодня изображением Девы Марии». (А я и не знала! Спасибо, Википедия!)
Меня не видели ни среди
живых, ни среди мёртвых,
когда Младенец спал у груди.
На лицах, ликах и мордах
дрожали отсветы ночника.
У девочки – страх, усталость –
почти что не было молока.
Но – чудо! – и мне досталось.
