Алла Боссарт – нечто большее, чем журналист или, скажем, кинокритик. Скорее писатель, – даже тогда, когда не воспроизводит свой мир, а идет вслед за очередным визави. Это еще смотря какой визави: если сам Юрий Норштейн, то…
Прочтите ее эссе о великом мультипликаторе, перемежающееся разговорами с ним.
Кино такого цвета
Заснеженное русло реки.
Трескучий мороз.
Воздух позванивает и искрится. Легкий снег сухо скрипит под лыжами. Вдоль пологого берега гнутся на ветру сухие желтые стебли, увенчанные метелочками. Их четкие тени похожи на нотные линейки. Самая маленькая метелочка касается гребешком снега, мотается под ветром туда-сюда, вычерчивая ровную дугу. Словно знак «диез» под линейкой. Или что-нибудь другое.
– Вот такого цвета должно быть кино, – говорит Норштейн. – Все есть, больше ничего не надо.
На зимние фестивали он берет с собой лыжи. Теперь мы катаемся по утрам вдвоем. У Норштейна – красное лицо, рыжая борода заросла инеем. Он похож на Деда Мороза. Метелочка рисует синюю лунку в голубом снегу. Это анимация. Хармс писал своей возлюбленной, цитирует Норштейн, что поэзия – это «чистота порядка». Я знаю эту возлюбленную. Это Клавдия Васильевна Пугачева, артистка. Она была моей соседкой.
О вас надо бы сочинить повесть, говорю я Норштейну, про человека, который стремился к совершенству и поэтому не мог закончить труд своей жизни.
К тому времени, когда мы катались по ледяной Оке, Юрий Борисович уже порядочно корпел над «Шинелью», но мы были еще на «вы». Ну, допустим, лет 20 тому назад. Последний раз я видела Юру на его дне рождения в сентябре, и работа над великим нескончаемым мультфильмом была в разгаре. Как говорится, люди столько не живут.
Ну, разве что японцы.
В Японии Норштейн – что-то вроде почетного гражданина. Там его любят за то, что он понимает чистоту порядка. Он научил японских коллег смешной песенке «Пчелочка златая». Госпожа Хироко, госпожа Шиба и господин Сайтани поют песню: «Пчерочка зратая, сто зе ты зуззис?». Им аккомпанирует Миша Тумеля, режиссер из Минска, изумительный художник.
Цирк сгорел, клоуны разбежались
Когда-то они все были гостями Открытого анимационного фестиваля в Тарусе, потом в Суздале. Он потому и называется открытым, что сюда приезжают, кто хошь: хоть японцы, хоть белорусы. Хоть Масяня. Сейчас в основном всё закрылось. Цирк сгорел, и клоуны разбежались.
Лариса Малюкова пишет о последнем суздальском фестивале заметку про «все оттенки серого». А тогда…
Юрий Борисович Норштейн стоит, любуясь японской совокупностью небес и снегов. Воспользовавшись этой художественной паузой, я догнала его на лыжне и как бы между прочим спросила невпопад:
– Как вы думаете, Ваня Максимов – заложник своих уродов?
– Я люблю Ваню – он умный и талантливый человек, – подумав, сказал Норштейн.
А я не люблю, что ли? Как можно не любить этого фрейдиста в драных портках и бандане во всякое время года? Как можно не плениться его шизофреническим бестиарием, извините за выражение?
Иван Максимов – наиболее совершенное воплощение «фишки». Теория фишки принадлежит мне. Это стиль, сжатый, сгущенный до знака. Или идея, сведенная к знаку же, к иероглифу. Черный квадрат. В противоположность белому руслу с клавиром цвета ржавых чернил на полях.
Уникальность Норштейна в том, что наперекор времени, упрощающему всё – от мебели до законодательства – он последовательно усложняется. В этом смысле режиссер «фишку не рубит». Или не сечет. Поэтому ему доступен и внятен шум времени и рисунок мироустройства.
Угадал исторический факт
– У меня возникла идея одного фильма на японском материале. Я придумал такой сюжет: человек ушел в горы от императора. Ушел,
чтоб быть свободным. А император ему отомстил. И вот однажды в Японии я увидел акварель 17 века. Отшельник с длинными мочками ушей, как у Будды. На Востоке это признак мудрости. Я спросил у переводчицы, что за сюжет. И она рассказала мне историю монаха-диссидента, приближенного ко двору. Он ушел от императора в горы, и тот убил его. Это исторический факт. Но я-то сам сочинил это!
В этом «угадывании» действительно есть большая загадка: фантазия художника совпадает с реальностью, которой он не знает. То, что могло бы стать конкретным прототипом, на самом деле становится архетипом, неведомым источником, из которого растут наши вымыслы. Когда смотришь кино Норштейна, хочется плакать, невесть почему, — как на фильмах Феллини и Тарковского. Не от того, что на экране, а от того, что там, ЗА кадром. От той истории, что УГАДЫВАЕТСЯ за пределами экрана. В мультипликации, мне кажется, этой тайной владеет он один.
"Ёжик в тумане"
Тайна – вообще самое интересное в искусстве. Именно концепция тайны занимает одно из главных мест в жизни Норштейна. Хотела написать – «и творчестве», но поняла, что это – тавтология.
Никто не знал, что воскреснет
– Слово и изображение находятся в очень сложных отношениях. Фантазия расширяет экран. За символом должна стоять история – иначе он превратится в дорожный знак. Конкретные изображения христианского искусства вовлекаются в мощный мифологический поток и потому несут тайну, как символ креста. Если бы Христос родился в гостинице, на кровати, с повитухой? Всё. Мгновенно теряется тайна, а значит и пища для фантазии. «И тропа расширялась», – пишет Бродский.
В восстании Спартака вдоль всей Аппиевой дороги стояли кресты с распятыми, и никто из них не знал, что воскреснет.
Не знал этого и Христос. Я подхожу к этому моменту вольнодумно. Когда речь идет о таких грандиозных именах и событиях, то чем ближе они к нам, к земле, тем сильнее для души и выше по вертикали. И шире тропа. Мог, мог Он родиться в гостинице... Но обрати внимание: Моисея нашли в реке, в корзине... все личности такого сорта имеют тайну.
Ушел в свет
Если долго слушать и смотреть на Норштейна, возникнет образ вампира, который питается искусством. Помню, как он слушал Седьмой квартет Шостаковича во время работы над «Шинелью» – словно высасывал что-то из этой музыки. У него был любимый композитор Михаил Александрович Меерович, к слову сказать, один из самых светлых людей, кого я знала. Он написал музыку почти ко всем фильмам Норштейна.
"Шинель"
Режиссер пишет о нем в книге «Снег на траве»: «Сейчас, рассматривая фотографии Мееровича, поражаюсь красоте его уха. Какой мощный аппарат! Казалось, приникни... И услышишь музыку, дремлющую в могучей голове. Ему пошла бы грубая
одежда доминиканского монаха... Он к роялю-то подходил, как подходит к штанге атлет – потряхивая кистями рук... Мир его душе.
Теперь мне всегда будет казаться, что он ушел следом за длинной тенью Волчка, по слепящему коридору... туда – в свет».
Прекрасное лицо старухи
– Ты высасываешь слово, высасываешь музыку, пьешь кровь из этого художественного вещества, наполняющего мир, питаешься
им – и это дает тебе силу. Так?
– Отчасти так... Но что я «высасываю» из искусства? Все, бывшее со мной. Что с этим не соотносится, мне неинтересно. Поэтому я люблю изобразительные сочинения, которые пронизаны очень высокой страстью. Это последняя работа Микеланджело, которая манит невероятно высоким напряжением. Рембрандтовское «Возвращение блудного сына», последние работы Гойи – про тюрьмы и сумасшедшие дома. Это не значит, что я привержен трагизму... Я привержен правде. Но если нету рядом с такой правдой прекрасного, жить просто невозможно. Вот, например, лицо старухи – оно некрасиво. Но оно – прекрасно. Оно не сможет соврать – потому что выбито изнутри ее жизнью.
«На фотографии мой дед. Ко времени снимка дед пережил смерть двух старших сыновей. Один покончил с собой в 48 лет, другой, мой отец, умер 51 года. (Младший, дядя Иосиф, не дожил до 50.) Сам дед был когда-то бравый солдат. В первую мировую воевал. Имел три солдатских креста. Глядя на фотографию, вспоминаю стариков Рембрандта, его автопортрет, написанный после смерти сына Титуса. В его улыбке – скорбь мира, как есть она в каждом, кто много страдал и потому знает истинные ценности...» («Снег на траве»)
***
– Может, все потому, что... Сколько себя помню, не забывал, что я – еврей. И это было так жутко и так сильно...
– Детская травля?
– Да, что еще страшнее. В школе вообще не знали другого языка. Мне один парень что-то сказал на тему жидовской морды – как же я его бил, прямо на уроке. Я хотел его убить... Я это помню. Тяжелый был момент.
– Тоже вошел в твое кино?
– Конечно.
***
«В первом ощущении фильм гудит, как стиховой ритм. В какие-то мгновения из тайны сознания выдергивается жест. Поворачивается... чье-то лицо. И не важно, в какую часть фильма врифмуются потом эти видимые тебе одному строчки. Появились – значит, найдут место».
***
– На «Сказке сказок» был простой такой рисуночек: сидит человек на кровати, и я думаю – ну где же я это видел? Сумерки, тень на стене... И я позвонил Люсе Петрушевской: знаешь, что мы будем делать после «Сказки сказок»? «Шинель».
– У тебя в мастерской висит фотография Шаламова – этот последний знаменитый снимок в богадельне. Где он сидит на кровати...
– Я без нее просто не могу. С ней была мистическая история. Вначале Акакий должен был сидеть у нас за шкафом. И вот я начал рисовать, и шкаф стал мешать. Стало тесно. Я понял, что нужна самая простая мизансцена: угол. И сидеть, говорю, он должен на кровати. Так будет точнее. И тот рисуночек из «Сказки...» опять толканулся в голову. Все стало вставать на свои места. Рваные обои, все будет наполняться пылью... Я видел одну фотографию – в тифозной избе. Такое чувство, что от этой фотографии можно заразиться тифом. Я говорю: Франя (Франческа Ярбусова, художник-постановщик всех фильмов Норштейна - АБ), нужна такая атмосфера, чтобы все пахло... В 86-м – мы уже вовсю работали над персонажем – я увидел книжку, которая называлась «Колымские рассказы». Я ничего не знал. Открыл и стал читать. И туда просто упал. А потом отвернул обложку… Боже мой! Мизансцена – как в «Шинели». Точно, как Акакий. Кровать, только миска не на коленях, а на тумбочке.
Шинель
– Ты многие годы работаешь над «Шинелью». И все эти годы думаешь о Гоголе – день и ночь. Какие отношения сложились между вами?
– Наверное, я научился достигать такого слияния с текстом, чтобы чувствовать, как каждое слово исходит от меня. Упоительное ощущение свободы. Как-то раз услышал реплику одного известного режиссера: мы должны бережно прикоснуться к тексту... И это о текстах, которые называются «Страсти»! Всё. Ничего не будет, кроме ликбеза, иллюстрирования событий. Гоголь... Тайная музыка владела его душой. Его тексты ритмически объединены ужасом одиночества. Эти параллели по-другому заставляют взглянуть на «Шинель». Мне до сих пор непонятно, что владело Гоголем, когда он сочинял «Шинель». ЧТО и КАК творилось с Башмачкиным? Пока я сам не проживу эту историю, я не пойму, что произошло. Вот у нас в Марьиной Роще сидели урки, играли в карты. Они набирали карты, а потом начинали их медленно открывать. И я, маленький, просто сходил с ума. Меня это действие завораживало. Как это медленно разворачивается, пальцы эти страшные помню с короткими грязными ногтями, такая сгущается жуть… Так же у меня с Акакием – что там откроется?
"Шинель"
– Есть художники, которые пишут разные тексты. Закончил – и закончил. А есть такие, которые всю жизнь пишут один Метатекст…
– Гоголь так писал.
- И ты, по-моему, всю жизнь делаешь один фильм. Все было истоком «Шинели», разбегом для «Шинели», хотя все само по себе самоценно. Вот не будет такого: ты закончишь «Шинель» и даже не завершишь, но для себя скажешь: все, конец. Не будет ли это концом твоего Большого Фильма? Или начнется новый?
– Все имеет естественное развитие. Я и не думал никогда о «Шинели», пока не влупился в нее, не врезался с разлету. А до этого ничего близко не было. Читал Гоголя абсолютно не «творчески». А когда врезался – вспомнил вдруг, при каких обстоятельствах впервые прочитал «Шинель», и тогда...
– А при каких?
– У нас был двор в Марьиной Роще, куда выходили окна ткацко-прядильной фабрики. Это впечатление сумеречного света – оно так и осталось во мне на всю жизнь. Тусклые фонари на улицах, в нашем проезде, когда кругом темнота, особенно осенью – ужасно. И фонарь высвечивает что-то в холодной черноте – и это ужасно, ужасно. И вот эта фабрика. Работали там в три смены. Поэтому все свое детство я слышал неумолчный гул станков. А станины были гигантские – 8-10 метров, и вдоль них ходили работницы. И потом уже мне не нужно было объяснять, что такое нить Ариадны: я это видел. Ощутил в полной мере. Они ходили все время вдоль станины – и я не мог отлипнуть от этого окна, где все тонуло во мгле. Эти лампы с металлическими абажурами, тени, перспектива...
– Какой-то Орсон Уэллс...
– Точно. Впечатление совершенно невероятное. Бесконечные нити в перспективу... Вперед-назад, переключаются и опять: вперед-назад... Нити рвутся, нужно успеть прихватить и соединить. Пока станок не встанет, нельзя прервать процесс. Свет из этих окон падал на бревна, которые лежали там с незапамятных времен. На этих бревнах мы сидели и читали всякие страсти. Можно было, казалось бы, пойти домой почитать, но мы сидели и читали при этом свете под этот гул… Еще в сарае собирались, ребята даже умудрились электричество провести, провод в окошко закидывали…
– Там ты и прочитал «Шинель»?
– Да. Там состоялось открытие Гоголя. Именно с «Шинели». Она мне попалась на книжном развале, такая брошюрка. Стоила копеек восемь… А дальше уже по школьной программе – для начала «Тарас Бульба». Но это был не гоголевский Тарас. У Гоголя он – кровавый убийца. Помнишь, как огнем и мечом он прошел по костелам, как детей поднимал на пиках… Не надо думать, что Гоголь патриот Малороссии, каким его хочет видеть Украина. Но это я понял много позже…
– Смотри, как интересно. «Шинель», «Тарас Бульба», начало «Мертвых душ» писались одновременно. Будто у Гоголя в мозгу работает как бы несколько процессоров…
– Он – абсолютный, идеальный художник. Артист. И каждый персонаж у него – в принципе самостоятельное явление русской жизни. Однокашники Гоголя-гимназиста вспоминают его тошнотворный физический облик: сопли, уши гноились, мерзкий запах… Но когда он начинал говорить – цепенели. Пластику его слова я бы назвал божественной. Но тогда его никто не мог понять. Для своего времени он был Мейерхольдом. Его мысль обитала в ХХ веке. И в театре, и в прозе. Он описал Петербург, как описал бы его сюрреалист…
Бывают художники герметичные. А Гоголь не просто НЕ герметичный, он проделывал с русской литературой, с ее настоящим и, главное, будущим невероятные фокусы. Его фраза наполнена таким дыханием живого, – при всем его трагизме, при всей нелепости сложений внутри действия… Откуда он берет слова? «Гремят и становятся ветром разорванные куски воздуха…» «Чуткое ли ухо дрожит во всякой вашей жилке»… Этот хрестоматийный отрывок о птице-тройке – питательный раствор для будущей литературы, вообще для грядущих искусств. Или финал из Сорочинской ярмарки, сумасшедший по красоте и кинематографичности. Он описывает свадьбу, когда все гремит, а старухи, покачивая пьяными головами, не смотрят на молодую чету, глаза их устремлены… в смерть. Это сочетание общего вихря, «как от взмаха смычка», – со смертью… это же абсолютное кино. И как это все уходит по степи, все дальше, «глухо, как рокот моря», пишет Гоголь. Вот наглядное пособие для молодых режиссеров.
– Что ты помнишь из «Шинели» с детства?
– «Зачем вы меня обижаете…» Обижаете – так может сказать только ребенок. Вот эта фраза, это слово ударили меня тогда, как током. Уже потом, когда я стал работать над фильмом и соединять для себя разрозненные литературные фрагменты в общую литературную ткань, я услышал те же слова от юродивого Николки из «Бориса Годунова», которого обижали мальчишки. Акакий – блаженный. Теперь я думаю: все, что было потом, делалось через эту прививку моих двенадцати лет.
Три гения русской литературы
– Один профессор-филолог затеял в соцсетях такую игру: назовите трех гениев русской литературы. Я назвала Гоголя, Хармса и Платонова – назвала потому, что только они открыли новые пути в словесности, изобретя свой язык.
– Что значит изобрести язык? Поменять порядок слов... Да, Гоголь, наверное, близок и к Платонову, и к Хармсу, в которых я в свое время рухнул и полюбил навсегда. Но он прежде всего – психо-физиономист слова. Через слово он понимал все. И делал все понятным. Помнишь, что сделал с осетром Собакевич?
– Доехал!
– Да! Доехал осетра! Вот что я называю психологией слова. Поэтому театр не случаен в его судьбе. Он был не только драматургом, но и режиссером по сути своей. Абсолютное чутье на поведение и словарь каждого психотипа. Как-то они с друзьями сидели в трактире, им подали котлеты, из которых волосы торчали. Друзья возмутились, а великий человек сказал: стойте. Запомните, что будет говорить половой: «Какие волосы? Откуда здесь взяться волосам?» Подходит трактирщик и повторяет всё слово в слово. Компания стонет от хохота.
– А как писал женщин, при том, что никогда не любил, даже платонических романов не было!
– О, да! Описывает женщин, будто не вылезал из постели. А ведь считал их исчадиями… Но в римских вещах – кровь в жилах закипает. А что за плотская, телесная ведьма Панночка? Тебя охватывает пожар. Но для описания страсти ему, вообще говоря, не очень нужна собственно женщина. Вместо женщины у него… Вот шинель у него женщина. Он поженил Акакия с шинелью. С буквами…
***
…Набоков писал, что «Шинель» – это «гротеск и мрачный кошмар, пробивающий черные дыры в смутной картине жизни... Подайте мне читателя с творческим воображением, эта повесть для него». Похоже, что он ждал и дождался именно Юрия Борисовича. Но это творческое, то есть иррациональное чтение привело к тому, что один художник увяз в другом и не может от него отделаться... Словно стихия Норштейна стремится одолеть стихию Гоголя. Как два вещества, вступающие в реакцию. И под воздействием слова, как реактива, изображение обретает собственную волю.
***
– Вот эпизод, когда Акакий приходит домой. Я не предполагал, что он будет таким длинным. Он сам стал себя развивать. У Гоголя всего-то 20 строчек о жизни Акакия в его каморке. Невский проспект намечен фрагментарно. А для меня образ «Невского проспекта» становится центральным вместе с героем. Акакий сидит у себя в келье, а тут бурлит адское варево. Всё в этом аду бессмыслицы. И нет выхода. В этот момент мне попадаются черновики «Мертвых душ». Гоголь записывает тему города: тему бессмысленного вранья. И это в точности совпало с моим внутренним ощущением. Я перепечатал фрагмент, он в павильоне висит. Смотрю на него и питаюсь им больше, чем самой «Шинелью». У Гоголя была своя оптика, свой объектив в глазу. Он мог менять фокусное расстояние. Помнишь вот это стремительное движение по Невскому, когда Пискарев бежит за дамочкой: тротуар несся под ним!
"Шинель"
– А люди неподвижны... Это же фантастика! И это мне сразу раздвигает строчки «Шинели», втискивается между ними. Вот такая прививка. Только так, я думаю, может взаимодействовать текст литературный с кинематографическим.
– Гениальное изображение, которого вы с Франей добились, проникнуто тревогой, мрачным ожиданием, чуть ли не саспенсом, депрессией… Твой Гоголь – мрачный, безнадежный автор?
– «Скучно жить на этом свете, господа…». Это ощущение свойственно Гоголю, особенно позднему. Но какая повесть кончается этой фразой?
– «Как поссорились Иван Иванович…»
– Да, самая смешная из Миргородского цикла, а может, и из всего Гоголя. Да, жизнь – мелочна, глупа, переполнена дурацкими, бессмысленными страстями… Но – смешное лезет во все щели! Он обладал удивительным умением чувствовать целостную атмосферу жизни, небывалым чутьем на юмор абсурда, который дает силы и азарт жить. Это напряжение комизма слишком мощно, чтобы зачислять Гоголя в разряд мрачных духом.
– И все же чем дальше, тем сильнее разрастается в нем безумие, пока не захватывает целиком. Психопатическая личность, как всякий гений, всё так. Но были ведь и внешние причины, которые свели его с ума?
– Да… Ему было страшно печально на родине. Он хотел видеть ее «из своего прекрасного далека». Италию же не просто любил. Это, считал Гоголь, единственная страна, где можно жить, и жить счастливо. Писал оттуда одной из корреспонденток: «А воздух, воздух… кажется, что 700 ангелов влетают к тебе в ноздри, а каждая – величиной с ведро…».
В Италии он написал первый том «Мертвых душ». Но в 1846 году Николай Васильевич вернулся на родину. Это возвращение могло бы стать одним из многих его временных наездов… Но тут он начал второй том. И вот, я думаю, это роковым образом совпало. Гоголь, русский автор, хотел найти положительного героя внутри России. Но Гоголь-гений понимал, что это противоречит всему его художественному составу. Расщепление уходило все глубже. И все же он не мог не остаться Гоголем. Второй том заканчивается словами губернатора – нас не завоевывают двунадесять языков, мы сами всем своим существованием делаемся врагами себе…
***
…Я никогда не спрашивала Норштейна, почему он не уезжает из России. Это был бы глупейший вопрос. Не потому, что ЮБ далек от политики или ему так уж сытно живется в Москве. Он прекрасно всё понимает и знает всему цену. А в бытовом плане ему вообще ничего не надо, как и его Фране, круглый год обитающей в небольшом домике в деревне среди природы, частью которой сама себя ощущает. (Юра с восторгом рассказывал мне, как наблюдал однажды: Франя сидит на корточках перед курицей, и та клювом расчесывает ей ресницы.) Каждый в этой семье устроился так как хотел: дочь и внуки в Америке, сын – священником скромного прихода. Родители всё принимали и одобряли, сами же – и как художники и как личности – вросли в Россию, в ее почву, и их корни уходят гораздо глубже актуальной «повестки».
Да и как вывезти весь материальный мир «Шинели», всю рукотворную «машинерию», целый павильон? Техника, в которой работает Норштейн, называется «перекладка». Это мельчайшие детали фигуры, лица, одежды, интерьера и т.д., которые накладываются друг на друга и передвигаются под камерой на специальном станке. Я видела сотни «носов» и «ртов» Акакия, которые занимают два здоровенных ящика в мастерской.
Безумная технология
– Мультипликация – очень свободное искусство. А ты сознательно ограничиваешь возможности, и тебе приходится со страшной силой их преодолевать. Для чего?
– Когда меньше возможностей, начинает более активно работать... я не знаю, творческий фермент... ум, фантазия... Я боюсь возможностей без ограничений. Свобода без берегов – это лужа.
"Сказка сказок"
– Это не технология. Это метод работы. Нужно ограничить средства, и тогда эти средства начинают работать интенсивно. Вот, например, мы ставим кинокадр. Я говорю Саше Жуковскому (оператор, ближайший друг и единомышленник; трагически погиб. - А. Б.): действие развивается от этой точки, дальше идет вниз, вбок. При этом фигура должна разместиться вот так. «Как обычно, – роняет Саша, глядя в окуляр, лучшая точка – на грани невозможного». Выворачиваем камеру так, как она технически совершенно не приспособлена. Подставляем какие-то щепки, винты... А потом, когда смотрят эти кадры за рубежом, спрашивают, какая у вас была камера...
– А чем плохо, если бы эта суперкамера была? Ты же заказывал в Таллине мультстанок по собственным чертежам – такой, как нужно именно тебе, для твоей работы?
– Технологический момент в мультипликации абсолютно равен творческому. Твой эмоциональный поток должен пройти через ряд рациональных моментов. Самая страшная сторона мультипликации. У живописца его нерв, карандаш, рука точно воспроизводит его внутреннюю вибрацию. Здесь твоя внутренняя вибрация проходит через рациональные фильтры.
– Слишком мощные фильтры поглощают вибрацию?
– Да, Технология должна сопротивляться замыслу.
***
Из воспоминаний ЮБ о режиссере Владимире Кобрине: «Его фантазия обтекала компьютер. Я хотел посоветоваться с ним о возможности сделать эпизод «Ночной Петербург» с помощью компьютера. В кадре необходимо было создать летящую перспективу... взлетающие из тьмы громады домов. Володя... ответил не сразу. «Сделать, конечно, можно, но... снимай, как снимал. Компьютер съест вибрацию, которую ты хочешь получить». От себя добавлю – скульптура шара, сотворенная руками, будет тяжелее, объемнее выточенной на токарном станке».
***
Однажды собратья вручили ему шутливый приз, «Золотую черепаху». Рыжая черепаха с поседевшей бородой, с цепкими глазами хасидского мальчика, воспаленными от раннего чтения Торы и других книг. С лапами, израненными в кровь о камни и колючки, которые иной раз красиво называют «терниями». Или улитка на склоне. «Тихо, тихо, ползи, улитка, по склону Фудзи вверх, до самых высот». Исса, сын крестьянина.
Норштейна так любят в Японии еще и потому, что он понимает природу времени. Понимает, как монах, как отшельник, как столетний Хокусай.
"Сказка сказок"
«Длинный эпизод под названием «Вечность»... – записывает ЮБ о «Сказке сказок». – Действие составляется из простых жестов... Главное там – молчание... Когда беседа тянется медленно, перекладывается долгими паузами, и эти паузы не тяготят. Времени в этом эпизоде как бы вообще не существовало. Оно стало шарообразным. Без начала и конца».
***
– Когда-то мне попалась в руки папка делегатов какого-то съезда. Вырезал с обложки целлулоидную пленку — боже, какая роскошь! Откуда? Оказывается, заказывали аж в Англии! Для папок! Ну вот я добился, чтобы нам из Англии привезли этот астралон. В общем, внедрил я его на студии, мы делали на нем «Сечу при Керженце». И вот, вспомнив эти свои прошлые наигрыши, мы с Франей начали работать «Шинель» на этом английском целлулоиде. С легкостью необыкновенной! А я чувствую, что всё – не туда. Нет, говорю, слишком упоительный материал, слишком красиво. В полном противоречии с внутренней задачей. Слишком...
– Безупречен?
– Безупречен. Да. И тогда вот что произошло. Помнишь, он там в одеяло кутается? Знаю, что мне нужно, но не знаю – как. И я просто
попробовал. На один слой целлулоида, процарапанный шкуркой, наложил другой, третий, четвертый... Сумма царапанных фактур, такое звездное небо, звездная пыль, плазма... В живописи это называется фуза. Когда с палитры сгребают все подряд. Вот здесь то же самое. Фуза. Ладонью начал все это сдвигать и вдруг вижу: внутри там ворочаются такие фактуры... Такая красота... И я стал поверху, по целлулоиду рисовать прямо шкуркой. И когда на фоне этой серой массы возникал, например, угол складки, она тут же становилась реальной. Щелкнуть осталось, чтобы покатилось в нужном направлении. Но надо было к этому прийти, доползти! Поэтому я говорю, что мы с Франческой прошли огромный путь познания.
– Ты здорово ее тиранишь?
Франческа Ярбусова
– «Ах, русское тиранство – дилетантство, я бы учил тиранов мастерству»… Франя – фантастический художник. Иногда она меня убивает своим классом. Тогда я говорю: возьми карандаш в левую руку. Материя завершаема и в конце концов статична. Необходимо довести ее до такого состояния, когда она продолжала бы развиваться. Содержала тайну. И это самый болевой момент. Смотрю эскизы коллег, вижу, что человек работал над материалом. Но он каменно все завершает и начинает рассказывать мне в рисунке, как хорошо умеет рисовать. А меня эта сторона вообще не интересует.
Отшельник
– Ты чувствуешь себя сейчас – ну, я не могу сказать изгоем, но отшельником по отношению ко всем остальным в мультипликации?
– Пока нет, но со временем, думаю, я буду это сильно ощущать. У меня никогда не было чувства соревнования. Я и в карты не играю.
Если я что-то вижу на экране чужое, но хорошее, я с большей силой погружаюсь в свое пространство. Вот я посмотрел португальское «Путешествие»... Где компьютер обрабатывает анимацию в соединении с живыми актерами. Это потрясающе. Не задело сердечно, хотя ошеломило своей мощью. Но я думаю: и дальше куда?
– Может, скоро придет время маятнику качнуться в другую сторону? Пройдя через путь цитат?
– Это ты насчет постмодернизма? Что-то мы в нем застряли. Я и сам пользуюсь – не то что цитатами, а параллелями. Вот одна из фигур Микеланджело в Сикстинской капелле когда-то на меня произвела такое сильное впечатление, что косвенным образом попала в фильм. Хотя если я не скажу, то никто и не узнает. В памяти все время этот разряд от Сотворения человека — когда Бог отлетает от пальца Адама. Мне сказали, что у Эффеля в комнате висела репродукция в натуральную величину этих двух кистей. И он говорил: вот в этом пространстве между пальцем Бога и пальцем Адама – всё! Конечно, неважно, как он рисует руку, в случае с Микеланджело об этом и говорить неприлично, о РАЗРЯДЕ разговор идет. Поэтому то, что для меня – переживание, которое надо воплотить в фактуру, для другого человека – фактура минус переживание. И тогда получается подражание. Когда с придыханием начинают карабкаться на библейские высоты – ничего не получается. Кроме муляжа. Библейские сюжеты никому не нужны. При условии разряда, переживания, воплощенного в фактуру – сюжет становится библейским.
– Как рассказы Шаламова?
– Да!
– Какие отношения у тебя с религией? Понимаю, что ты не атеист, и твой сын – не случайно священник…
– Художник не может быть атеистом. Что же – красками, что ли, он пишет? Но при этом меня мутит от ритуальности, которой обрамляется всякий духовный акт. В Японии два религиозных направления: одна религия для неба, а другая для земли. Для быта. И в
этом большая правота. Это подкрепляет мое ощущение, что чем сильнее мы привяжемся к запаху земли, ко всему земному, тем сильнее будет луч вверх валить. Ну и, конечно, церковь обязана мир нести, если политики не могут…
***
«В то время одной из моих настольных книг была исповедь Марка Аврелия «Наедине с собой». Поразительно: человек, вознесенный на абсолютно недосягаемую вершину власти, царивший над половиной Европы, писал о трещинке на черном хлебе, о ползущем по корке муравье. Он не был способен изменить нравы, потому что не мог вступить в конфликт со своим временем. Единственное, что он мог себе позволить, – это не смотреть на арену во время гладиаторских боев. Я бы порекомендовал всем, жаждущим власти, прочитать ее. Чтобы они понимали относительность своего... положения и своих претензий». («Снег на траве»)
Потрафил, и был наказан
– Ты можешь сказать, что не снял ни единого кадра, которого не хотел?
– Нет. Один раз потрафил, и был за это наказан. Когда в 67-м мы с Аркадием Тюриным делали фильм о революции, «25-е, Первый День». Задумывался он как изобразительно-музыкальный этюд. Он не стоял в плане, и мы были свободны от студии. Но, как только высунулись, мгновенно нас включили в план, и – пошли дела и против ощущения, и против совести. И вот когда я увидел разницу между задуманным и результатом, я дал себе слово: снимать кино – только в ладу с собой. И на «Сказке сказок» это произошло, и очень круто. Нам приказали сократить 10 минут – «довести до метража сценария». Это фильм перечеркивало. Я отказался категорически. И Докучаев, который у Аскольдова был директором на «Комиссаре», заметил: один уже отказался, сейчас не работает. 79-й год был не лучшим для творческого бунта.
Ушел, чтобы остаться
– Юра, вопрос дурацкий, но твоя стойкость — она же не с неба свалилась?
– Это от папы. Его в 52-м уволили с работы, знаешь за что? Ему предложили доносить. А он отказался. И работы у него в Москве не
было. Волчий билет. Не посадили только потому, что готовилась общая посадка. Всех евреев. Дело врачей, а там уже были готовы лагеря, эшелоны... И устроиться он смог только в знаменитых Петушках. Вставал в 5 утра... Это не проходит просто так. У него было, знаешь, такое болезненное чувство человеческого достоинства. Абсолютно неподкупен. Очень талантливый был человек. Абсолютный слух, оперы свистел... Знал высшую математику, хотя учился только в хедере.
– Ты и в этом похож на него?
– Да, у меня нет образования. Вместе с Эдиком Назаровым (знаменитый режиссер и педагог, автор фильма «Жил-был пес» - АБ) мы пришли на студию. Я успел поступить на курсы мультипликаторов. Ну и всё. Позже еще четыре раза пытался сдать экзамены, тупица. Дважды в училище 1905 года, потом в Строгановку и во ВГИК. Очень был настроен уйти со студии. Она меня раздражала всем. Я живопись любил.
– Вообще не хотел заниматься мультипликацией?
– Не хотел. И думаю, что это отторжение, преодоление судьбы перешло потом в фильмы. Всеми силами хотел уйти. Но – не судьба.
– Точнее, судьба. Как пишет Довлатов: «И я ушел. Вернее, остался». Понял, что бог не фраер, и оставил тебя там, где ты и должен быть?
– Только когда сам стал работать. Когда пришло это облегчение: наконец не должен никому служить.
***
«В Риме жил тогда великий русский художник Иванов. Больше двадцати лет он трудился над своим “Явлением Христа народу”. Судьба его во многом схожа с судьбой Гоголя, с той только разницей, что Иванов в конце концов закончил свой шедевр... Оба — и Гоголь, и Иванов — жили в постоянной бедности, потому что не могли оторваться от главного дела своей жизни ради заработка; обоих донимало нетерпение соотечественников, попрекавших их медлительностью...» (В. Набоков)
…В Москве, в Марьиной Роще, в бедной еврейской семье жил мальчик. Когда вырос, прочитал много книг и нарисовал много картинок, он обрел толпу учеников. Он учит их ремеслу, как учил его в детстве папа, наладчик деревообделочных станков. Хитрость в том, что правильное учение ремеслу содержит много житейской мудрости. В главном и основном она сводится к тому, чтобы не отрываться от дела своей жизни ради заработка.
За 80 с гаком лет прожитой жизни Юрий Норштейн, верный себе и товарищам, своему скромному и веселому нраву, оброс кучей друзей по всему свету, но остался отшельником. «Боюсь, наступит момент, когда я не смогу сориентироваться в том, что происходит», — признался он мне, и в этом было точное понимание своего места и своей судьбы, во многом схожей с судьбой Гоголя.
Отшельничество Юрия Норштейна — счастливое рабочее отшельничество в кругу ближайших. Когда б не донимало нетерпение соотечественников, попрекающих медлительностью...
Я всегда говорю им, с усмешкой произносящим имя «иссякшего», как им кажется, Мастера: за всю жизнь вам не прожить секунду его экранного времени. Потому что за каждым мигом там — космос и кровь сердца.
фото: Архив фотобанка/FOTODOM; kinopoisk.ru
