«Предают только свои»
Через несколько дней после выступления на собрании, где разбирали и стыдили Пастернака за получение Нобелевской премии, Борис Слуцкий пришёл к Семёну Липкину без звонка. Он был небрит, красен лицом и растерян. Но Липкин не пожалел Слуцкого. «Боря, вы понимаете, что никакое собрание не может исключить из русской литературы великого поэта? Вы, умный человек, совершили поступок не только дурной, но и бессмысленный».
Слуцкий ответил как ребёнок: «Я не считаю Пастернака великим поэтом. Я не люблю его стихи».
Но Слуцкий сам понимал, что это – лепет. До конца жизни сам себе так и не смог простить, что он – предатель. Всё остальное – что за сутки до собрания Пастернак сам отказался от премии, что Слуцкий (из хороших поэтов, там выступавших) был не один (например, ещё говорил с трибуны Леонид Мартынов), было уже неважно. Собрание состоялось, и Слуцкий там выступил. И это было уже не отменить.
А до этого были танцы. Это действительно было похоже на балет или на шахматную партию.
Многие стихи Слуцкого ходили в списках (первая танцевальная фигура литературного начальства), при этом Слуцкий был фронтовиком и даже был ранен на фронте (вторая фигура). Слуцкий был ярый антисталинист, никогда этого не скрывал, и некоторые его стихи также публиковались в неподцензурной прессе за границей. Но он всегда был принципиальным противником публикаций через голову советских изданий за рубежом и считал, что писатель обязан печататься на родине (фигуры третья и четвёртая).
Но за полчаса до собрания случился просто самый настоящий балет.
По одной из версий, Слуцкого на его выступление уговаривал уже упомянутый Мартынов. Хотя Мартынов был беспартийный и как раз его должен был «уговаривать» член партии Слуцкий. И вот якобы Мартынов за полчаса до начала спрашивает Бориса Абрамовича: «А почему вы не берёте слово? Я выступлю только в том случае, если выступите вы». И растерявшийся Слуцкий ведёт Мартынова в партком, а секретарь парткома вовремя спрашивает: «А почему тебе на самом деле не выступить?»
И ловушка захлопывается.
Выступление одного писателя, клеймившего Пастернака, заняло одиннадцать страниц стенографического отчёта. Выступления других писателей – от двух до пяти страниц. Выступление Слуцкого заняло восемнадцать строк. Всего. Но и их оказалось достаточно.
«Почему всем забыли, а ему не забыли?» – спрашивает один из исследователей. Ответ: «Потому». Потому что один из лучших, потому что предательство всяких прочих не ранит. Только тех, кто ближе. Собственно, это и есть предательство. Толпа предать не может. Предать может только друг.
…У меня тоже есть такая история. Я до сих пор не читаю одно стихотворение публично, хотя его считают моим лучшим. Не читаю, потому что чувствую судорогу отвращения. Она бежит через меня, как склизкая сороконожка, и я ничего не могу поделать. Меня тоже однажды предал друг. И я ничего ему (точнее, ей) не забыл. Простил, но не забыл.
И тем не менее всё когда-нибудь должно кончиться. Даже презрение.
И вот я выхожу и читаю.
Ну вот и умер ещё один человек, любивший меня. И вроде бы сердце в крови,
но выйдешь из дома за хлебом, а там – длинноногие дети,
и что им за дело до нашей счастливой любви?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не про то, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.
Ибо вся наша жизнь – это только погоня за счастьем,
но счастья так много, что нам его не унести.
Выйдешь за хлебом – а жизнь пронеслась: «Это лето, Настя.
Сердце моё разрывается на куски».
Мужчины уходят и женщины (почему-то),
а ты стоишь в коридоре и говоришь опять:
– В нежную зелень летнего раннего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать…
Мать уходит, отец стареет, курит в дверях сигарету,
дети уходят, уходят на цыпках стихи…
А ты говоришь, стоя в дверях: – Это лето, лето…
Сердце моё разрывается на куски.
