Увидел тут в интернете:
Nascebatur, spem parentalem demebat, moriebatur.
Перевод, который дается там же, неправильный: «Родился, разочаровал родителей, умер». Если онлайн-переводчик не врет, переводится это на самом деле так: «Он родился, он любил родительскую надежду, он умирал». Но мне больше нравится первый вариант, неправильный.
...Это какая-то загадка. Собрался на днях постирать белье, всё загрузил и – точно помню – бросил в барабан стиральную капсулу. Поставил на самое долгое время, периодически поглядывал за крутящимся барабаном. Нет пены.
Куда я дел капсулу? Не могла же она ускользнуть в прореху бытия.
Дождался конца стирки (два часа, два), открыл, понюхал белье: оно не пахнет вот той стиральной свежестью. (То есть я, как баба на Руси, просто отполоскал белье на камнях в реке, долго полоскал, бил по камням).
Забросил другую капсулу и поставил уже на тридцать минут всего.
Пена появилась. Вот она, вот – та пена, которую я ждал и высматривал.
Пена дней.
... Однажды меня спросил человек: «Как писать стихи, чтоб они были живыми?»
Я ответил: писать текст надо так, как будто ты находишься над возрастом и над полом.
Смысл текста – чтоб его мог присвоить себе, сделать своим любой. В этом жест соучастья. А иначе зачем нам чужой текст? «Это про меня», — вот что, в сущности, говорим мы, когда нам нравится чье-то стихотворение.
Если же в тексте слишком много тебя (запаха твоей кожи, твоей личнoй судьбы), есть опасность, что он станет только документом твоей собственной жизни. (Впрочем, и насытив текст как будто общим, ты все равно можешь оставить его не-живым.) Но мысль моя все равно была проста: не поднявшись над возрастом и над полом – ты сильно обедняешь собственный текст.
Напиши его так, чтоб он мог быть присвоен и мужчиной, и женщиной.
Иногда кажется, что сегодня нельзя писать «Я помню чудное мгновенье: / Передо мной явилась ты».
Что женщине-читателю делать с этим текстом? Кому переадресовать? По-моему, ей в этом стихотворении скучно. Ведь сама она не может таким образом признаться в любви мужчине. Что, она должна написать: «Я помню чудное мгновенье: / Передо мной явился ты»? Какой-то нонсенс.
Одна моя приятельница, поэтесса, ныне покойная, согласилась со мной: «Например, у Лермонтова в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» – ну какой тут гендер? А вот у Пушкина стихотворение «Признание», в котором есть строки «Ах, обмануть меня нетрудно!.. / Я сам обманываться рад…» – чисто мужское».
Вот и я думаю: чем больше будет в твоем тексте всяких оптик, тем интересней. Например, можно посмотреть на мир глазами осы, как бы надев некие очки. Потом снимаешь их и надеваешь другие – и видишь мир глазами, например, крота. И тогда и возникает поэзия.
Да, она новая. Она не похожа не предыдущую. Но уже в предыдущей были ростки этого: у тех же обэриутов, потом у концептуалистов. Или у того же – будете смеяться – Чехова.
У Чехова в его общеизвестном рассказе «Каштанка» такое тоже происходит на уровне местоимений и имен, по ходу развития сюжета: сначала она – Каштанка, но потом теряет имя, потому что её никто никак не окликает. Затем она попадает в цирк и становится Тёткой – текстуально это сделано филигранно. И в какой-то момент происходит катарсис: ребёнок кричит «Каштанка», и она бежит к нему, вновь обретая своё имя и свою жизнь, возвращаясь к ней, как Одиссей.
Вот так и делается новое женское стихотворение. Оно присваивает себе все оптики. И получается у женского стихотворения это лучше, чем у мужского. Барабан крутится – и капсула там есть.
Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова
кокетства, игры, бравады,
лести, неправды, фальши,
жалобы, наглости, злобы,
умствованья, юродства…
Буду писать тебе письма,
в которых не будет ни слова.
(Вера Павлова)
Иногда мне кажется, что настоящий поэтический взгляд на мир имеет фасеточную структуру, складываясь из мужского, женского, животного, – то есть зрение осы, стрекозы. Многие столетия мир описывался с точки зрения мужчин.
Ну была там одна Сапфо:
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться:
Лишь тебя увижу, уж я не в силах
Вымолвить слова.
Перешедшая потом в ахматовское:
Было душно от жгучего света,
А взгляды его — как лучи.
Я только вздрогнула: этот
Может меня приручить.
Наклонился — он что-то скажет…
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.
И это прекрасно: и первое, и второе. Но, кажется, теперь этого уже недостаточно. Теперь женщины получили право голоса и навёрстывают упущенное.
Поэтому я и люблю читать на своих выступлениях не свои стихи, а других поэтов. Во-первых, мне неинтересно читать свои стихи, просто не хочется. Когда ты читаешь свои стихи, чувствуешь себя как будто голым. К тому же когда читаешь свои старые стихи, а сейчас у меня они все старые, возникает эффект по типу «не перечитывать письма былых возлюбленных». Ну было и было, что теперь это ворошить. Но вторая причина – почему я это делаю и часто читаю именно стихи поэтов-женщин – в том, что они дают мне возможность новой оптики. А это же здорово – увидеть мир другими глазами: с вершины горы или зрением стрекозы, или из середины цветка.
Вот что напишет мужчина про прошлое, про пену дней? Например, Евгений Рейн.
***
Жизнь прошла, и я тебя увидел
в шелковой косынке у метро.
Прежде - ненасытный погубитель,
а теперь - уже совсем никто.
Все-таки узнала и признала,
сели на бульварную скамью,
ничего о прошлом не сказала
и вину не вспомнила мою.
И когда в подземном переходе
затерялся шелковый лоскут,
я подумал о такой свободе,
о которой песенки поют.
Это прекрасное стихотворение. Но женщина напишет не так. Она вообще напишет сейчас – куда-то «в сторону». Например, вот так.
Анна Долгарева:
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы.
Только вот это мы носим в себе, Юра,
смотри, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.
Где-то несколько лет назад, в сумерках, я лежал на кровати, на кухне крутился барабан стиральной машинки, и вдруг я услышал, как кто-то расчиркивает, проезжая мимо моих окон, асфальт на роликах. Шых, шых, шых. И тут ко мне стали стучаться строчки, еще только гулом. Та-та-та-та-та-та-та. Без слов. Это возвращались стихи. И тогда я подумал, что на роликах ехала какая-то девочка. Потому что именно девочки (девушки, женщины) сейчас возвращают миру новое звучание, новые, всклокоченные, еще не причесанные с утра стихи.
Ну и положить капсулу в бак стиральной машины тоже не забывают.
