Венедикт Ерофеев: Вверх по лестнице, ведущей вниз

Беседовала Диляра Тасбулатова

24 октября Венедикту Ерофееву исполнилось бы 85: разумеется, до возраста патриарха он бы не дожил – с его неосторожностью и жизнью на разрыв. Писатель, чья поэма, как он ее назвал, «Москва-Петушки» давно стала национальным бестселлером, а то и настольной книгой для нескольких поколений, читающих по-русски.   

В прошлом году вышел сборник «Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве», который составили и прокомментировали литературовед Олег Лекманов и исследователь Илья Симановский.

В 2019 году они же, совместно с Михаилом Свердловым, получили за биографию «Венедикт Ерофеев: посторонний» престижную литпремию «Большая книга». К концу этого года ожидается выход еще одного подготовленного Лекмановым и Симановским сборника, который делается совместно с музеем-резиденцией «Арткоммуналка. Ерофеев и другие» (г. Коломна).

В него войдут мемуары о Ерофееве и интервью с его друзьями, никогда не публиковавшиеся фотографии, документы и другие уникальные материалы.

Редакция Story расспросила тех, кто был связан с Ерофеевым или лично, или стал его биографом, годами, как Илья Симановский, копаясь в архивах и собирая по крупицам сведения, весьма разрозненные, об этом необычном человеке.   

 

Ольга Седакова, поэт, христианский философ, переводчик, близко знала Венедикта Ерофеева.

Венедикт Ерофеев был, как мне кажется, одним из самых сложных писателей в мировой, не побоимся этого слова, литературе, несмотря на видимую «простоту» поэмы, как он ее назвал, «Москва-Петушки», самого известного его произведения. Можно ли сказать, что он работал совершенно вне традиции русской литературы или, наоборот, ее русле, но на свой особенный лад? Как вам кажется?  

- Очень интересный вопрос, вернее, два вопроса: о сложности и о «русскости».

Начну со сложности. Сложной обычно называют вещь, с которой читателю трудно (слишком трудно) иметь дело: требуется совершить какое-то усилие над собой и т.п. («это слишком сложно!» - обычно говорит «простой» читатель, отказываясь что-нибудь читать).

Но у «Москвы – Петушков» отношения с читателем противоположные: от этого чтения невозможно оторваться. Так было со мной, когда я впервые читала это сочинение, только что законченное, - в школьной тетрадке, заполненной убористым Веничкиным полууставом, полу-печатными буквами. Так, я думаю, было со всеми, кто читал это – и даже в переводах.

Мгновенная мировая слава «Петушков» меня удивила: ведь там знать не могли о том, из чего сделана эта проза. О марксистско-ленинских цитатах, о газетном советском языке, о безбилетных электричках, свирепых официантках и т.п. Оказалось, что можно понять и без этого контекста (уже позже вышел богато комментированный немецкий перевод). Эта проза так втягивает в себя, что о ее сложности не успеваешь задуматься.

Безусловно, она сложна, вы правы. Но повторю: поразительно то, что эта сложность никого не отпугивает. А то, чем «Петушки» притягивают, я думаю, - как раз необыкновенная для «литературы» прямота. В том числе – и прямота социального высказывания: такого креста на советской идеологии и всей советской реальности никто не ставил.

Мы можем представить, что монологи-проповеди о первой любви и последней жалости или о звезде Вифлеема произносит, скажем, герой Шекспира. Или герой Достоевского.

Но – герой! А в «Петушках» это говорит сам Веничка, сам автор и герой происходящего. Венедикт писал все это не так, как пишут «писатели», он писал собственной жизнью (вплоть до проколотого горла в конце) – а уже потом записывал убористым почерком в школьных тетрадях. Кстати, как мог записать всё это тот, кого в конце повествования убили, кто уже «никогда не придет в сознание»? Вот это уникальный поворот.

Один канадский исследователь заметил, что такого конца – с убийством самого повествователя – больше ни у кого в литературе мы не встретим. И простейший вопрос: если рассказчик убит, то кто же рассказывает нам - по порядку - о том, что с ним было до того, как его убили? – этот вопрос почему-то не приходит в голову читателю. Или рассказчик повествует уже с того света? Или он умер и воскрес? Никаких намеков на ответ Веничка не дает. Это только один пример той сложности (невидимой для читателя), о какой вы говорите.

Что касается вашего вопроса, работал ли он «совершенно вне традиции русской литературы», с этим я решительно не соглашусь. Это очень русская книга.

Всего заметнее связь с Достоевским (которого Венедикт очень любил: заметим, в то время он считался «архиреакционным» автором и был по сути полузапрещенным). Герой-повествователь - явно родной героям Достоевского, его экстравагантные попутчики и его сотрудники по укладке кабеля – тоже как будто оттуда. Выламывающийся из мира герой, кроткий, страдающий ни за что; гибель мира или его спасение; жалость к самому жалкому и низменному и неприязнь к «правильному» и «героическому» как фальшивому…

Но можно идти и дальше Достоевского, к старинной «Повести о Горе Злочастии», и ближе к нашим временам, к Василию Розанову (тоже любимому автору Венедикта). Но главное – общий тон. Замечательный американский славист Д. Бетеа (David M.Bethea) в своем большом томе «Формы апокалипсиса в новой русской литературе» проследил в больших сочинениях русской словесности этот ведущий сюжет: мир в перспективе конца света. «Петушки» прямо в него вписываются. Венедикт в конце жизни принял католичество, но все его темы, весь его состав остались здешними. В «Шагах командора» «форма Апокалипсиса» или конца света в отдельно взятой психбольнице еще более демонстративна. Гибнут все.

Это ничуть не отменяет других интересов и влияний. Скажем, откровенное ницшеанство в ранних сочинениях. Сам Венедикт любимым поэтом называл Данте. В извитии словес, в оборотах мысли «Петушков» я часто слышу голос Августина из «Исповеди». Венедикт ссылался, как на образцовую прозу, на Стерна. Я думаю, открытый Стерном метод болтовни невесть о чем, многое подсказал Венедикту. Но попробуйте прочитать страницу «Сентиментального путешествия» Стерна – а следом страницу «Петушков». В стерновской волшебной чепухе как будто поднялся ветер Апокалипсиса.

Мне кажется, он самый ускользающий русский писатель – может быть миллион интерпретаций его прозы, от фольклорных до библейских. А вы как думаете?

- Да, интерпретаций много, и они не кончаются. Помню, Борис Гаспаров (не М.Л. Гаспаров, а американский профессор) прочел «Петушки» как своего рода пародию на Евангелие (пародия совсем не значит сатира). Каких только отсылок в «Петушках» не обнаруживали! Но знаете, любое большое произведение одним ключом не открывается. Оно в принципе открыто для интерпретаций. В «Петушках» определенным остается не смысловой итог, а общее впечатление – какого-то взрыва общепринятой реальности. И по моему впечатлению – трагического поворота. (Хотя для некоторых читателей существенней пародии, афоризмы, комическая сторона этой вещи).

Как вы думаете, он был первым или был кто-то еще, кто обогатил русский язык, используя его возможности «нелинейно», а как в джазе, вплетая разные лексические приемы в свою прозу?

Я думаю, он был первым. В то время ни о каком постмодернизме еще не думали, это позже «лоскутное одеяло» стало общим постмодернистским приемом. Но тогда составлять композицию из цитат никто не пробовал. Их в «Петушках» больше, чем видно невооруженным глазом.

Это своего рода новый центон, вдруг возродившийся античный и византийский образец игры с готовым словом. Можно сказать, Венедикт обогнал Умберто Эко - я имею в виду вступление к «Имени розы», своего рода манифест постмодернизма, 1980-й. А «Петушки» закончены в 1970-м. Особенно наглядно это в «Василии Розанове глазами эксцентрика». Там кроме цитат ничего почти и нет. Цитат неожиданных и неожиданно соединенных. И конечно, совершенно новым было соединение в одном, совсем небольшом сочинении, множества жанров и легкость скачков от одного к другому. Тем не менее, я не согласна с теми, кто относит Ерофеева к постмодернизму (еще тогда не родившемуся). Для меня это скорее финал модерна. Того модерна, в котором работали Кафка, Джойс, Андрей Платонов.

 

Александр Давыдов, писатель, один из основателей и руководителей редакционно-издательской группы «Весть», выпустившей в 1989 году одноименный альманах, ставший первым независимым изданием в СССР. Первая публикация полного текста «Москвы-Петушков» в Советском Союзе состоялась именно в этом альманахе.

Так все-таки, где были впервые у нас напечатаны «Петушки»? Иногда называют журнал «Трезвость и культура».

- В «Трезвости и культуре» были, по сути, опубликованы только отрывки из "Петушков". Венедикт Васильевич, разумеется, наслаждался этим парадоксом (в связи с ним слово «трезвость» звучит, конечно, забавно, сами понимаете). А в альманахе "Весть" поэма была напечатана целиком, причем автор имел возможность внести любые поправки. Только ненормативная лексика была с отточиями. По-моему, невелик ущерб, поскольку слова общеизвестны.

Я задаю всем, кто согласился поговорить о Венедикте Ерофееве в дни его юбилея, примерно одни и те же вопросы. Ну, например: был ли он, по вашему мнению, одним из самых сложных писателей в мировой, не побоимся этого слова, литературе, несмотря на видимую «простоту» поэмы, как он ее назвал, «Москва-Петушки»?

- Сейчас очень легко относятся к превосходным степеням. Писатели, художники, режиссеры объявляются «великими», «гениальными»… При всем моем уважении к Венедикту Васильевичу, я все же не стал бы его называть «одним из самых сложных писателей в мировой литературе». Как раз побоялся бы. Даже не решусь сказать, прост Ерофеев или сложен, но уж никак не простодушен. Да и какой меркой измерить сложность и простоту? Надо еще заметить, что «сложность» и «путаность» - это абсолютно разные вещи, а «простота» действительно гениальных писателей бывает тончайше организованной.

Но вообще-то современникам лучше не присваивать высших регалий, тут только история рассудит.

Как вам кажется, можно ли сказать, что он работал совершенно вне традиции русской литературы?  

- Как же вне традиции? Образованнейший Ерофеев освоил и усвоил всю русскую классику, прекрасно выучил ее уроки. В «Петушках» очевидны переклички (случается, «перемигивания») и с Гоголем, и с Тургеневым, и с Чеховым, даже с Толстым, часто ироничные. При этом он, конечно, исключительно своеобразен, он - уникальное явление русской литературы. Он сделал литературным фактом существенную субкультуру своей эпохи, - мир уклонившихся от советской реальности, пусть и посредством не добродетелей, а пороков (это не в осуждение: я сам отчасти к ней принадлежал или, по крайней мере, был где-то рядом), до него, находивший выражение, пожалуй, только в андеграундной поэзии. Ерофеев очень точен в слове, полностью органичен в авторском образе люмпен-интеллигента своего времени, сочетавшем лиризм с цинизмом - казалось, в умело взвешенной пропорции. Но он, разумеется, ничего не «взвешивал», а был таковым и в жизни.

Вы, конечно, знаете, что о нем недавно вышла книга - «Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве»?

- Хотя о нем написано достаточно много, эту книгу, недавнюю, Олега Лекманова и Ильи Симановского, я прочитал с огромным интересом– это сборник, богатый фактами, составленный Олегом Лекмановым и Ильей Симановский. Там больше загадок, чем отгадок. В этом случае это не недостаток, а как раз наоборот. Ибо сколько не разгадывай тайну личности и письма Венедикта Васильевича, единственной, внятной как дважды два четыре, истины заведомо не отыщешь.

Мне кажется, он самый ускользающий русский писатель – может быть миллион интерпретаций его прозы, от фольклорных до библейских. А вы как думаете?

- Собственно, я уже ответил на этот вопрос. Но и каждого большого писателя сеточкой собственных определений не уловишь. Но вам, видно, очень хочется обозначить его как «самого». Да, он занимает в русской литературе свое место, где он и есть «самый», «тот самый» Веничка Ерофеев, как он сам себя называл. Причем вовсе не в ущерб другим «самым», коих, как мудро заметил один великий музыкант, много.

Он первым или был кто-то еще, кто обогатил язык, используя его возможности «нелинейно», а как в джазе, вплетая разные лексические приемы в свою прозу?

- Ну да, смело применял все пласты современного русского языка. Не берусь, однако, судить, насколько он его обогатил. А вот тема «Ерофеев и музыка» действительно очень интересная, она достойна серьезного исследования. Известно, что он любил музыку и прекрасно ее знал. И я чувствую «музыкальность» не в звукописи, а в самом построении его «Петушков».

Илья Симановский — исследователь жизни и творчества Венедикта Ерофеева. Совместно с Олегом Лекмановым и Михаилом Свердловым автор биографии «Венедикт Ерофеев: посторонний», получившей в 2019 году премию «Большая книга».

- Ерофеев был заядлым грибником и обожал систематизацию. Поэтому, наверное, закономерно, что работа над его биографией и наследием часто напоминает сбор грибов и требует постоянного пополнения множества таблиц и списков.

Например, у меня есть список дневников и других рукописей Ерофеева, который регулярно уточняется, а нередко и пополняется. Дело в том, что литературный архив Ерофеева волей разных обстоятельств оказался рассеян в буквальном смысле по множеству квартир, — просто составить его опись и понять, какие рукописи сохранились, когда они написаны и где находятся, — непростая многомерная задача. (К слову, знаменитая зеленая тетрадка, в которую Ерофеев, как он сам утверждал, сразу начисто занес текст поэмы «Москва — Петушки», таинственным образом пропала в девяностые, и вполне вероятно, нас еще ждет ее сенсационное обнаружение).

Другая таблица — адреса Ерофеева. Тут тоже, как для большинства людей, не обойдешься списком, не превышающим десятка наименований. Ерофеев кочевал по множеству квартир, дач, общежитий, — в Москве, Ленинграде, Владимире, Орехово-Зуеве, Павловском Посаде, Коломне, Абрамцеве, на Кольском полуострове и в Узбекистане…

Я вас сейчас утомлю одним перечислением. И так далее, так далее. Следующий список — именной указатель к гипотетическому будущему изданию дневников Ерофеева, который я составляю. Он перевалил за тысячу имен, — и это только те люди, с которыми Ерофеев общался лично! Если ограничиться только очень короткими дефинициями, — полное имя, годы жизни, иногда род занятий, а к этому указателю добавить еще указатель имен исторических, — набирается толстый том. Про значительную часть знакомых Ерофеева ничего или почти ничего не известно, но регулярно что-то удается найти и уточнить, я вношу правки в этот файл еженедельно.

Но вернусь к уподоблению сбора сведений о Ерофееве собиранию грибов. С одной стороны это увлекательное и благодарное занятие, — ты постоянно находишь что-то новое, а это новое, в свою очередь, часто дает дорожку к другому новому. Аналогия работает прекрасно — наклонившись за грибом, ты часто примечаешь следующий, а срывая следующий, замечаешь еще один, и так далее. С другой стороны, если всерьез втянуться в процесс, он становится изматывающим. Корзинка уже тянет руку, давно пора домой, к другим делам, а ты все собираешь и собираешь, потому что нельзя же просто так остановиться и не заглянуть еще вон на ту заманчивую полянку, благо она в двух шагах.

Происходящее таким образом накопление информации о Ерофееве, с одной стороны, конечно, многое фактологически уточняет, — в его биографии полно белых пятен, большинство имеющихся сведений, особенно о его жизни пятидесятых-шестидесятых, приблизительны.

С другой стороны, если мы говорим об интерпретациях, в случае Ерофеева количество очень плохо переходит в качество. За последние годы мы с Олегом Лекмановым расспросили более полутора сотен человек, общавшихся с Ерофеевым, прочли множество мемуаров о нем и большую часть его дневников.

И при этом мы не можем, (лучше скажу только за себя, — я не могу) ответить на многие фундаментальные вопросы о нем, не прибегая к бесконечным «с одной стороны», «с другой стороны». Ерофеев ускользает от всех определений, и при этом остается совершенно цельной и внятной фигурой. Это и обескураживает тех, кто пытается его понять, и одновременно дразнит и интригует.

Исследование биографии и текстов Ерофеева не дает забыть, как сложна, парадоксальна и неуловима человеческая личность. Во времена, когда многое начинает казаться простым и черно-белым, это особенно ценно иметь в виду.

 

Олег Лекманов – литературовед, доктор филологических наук, преподаватель, лауреат премии «Большая книга».

Ерофеев был, как мне кажется, одним из самых сложных писателей в мировой, не побоимся этого слова, литературе, несмотря на видимую «простоту» поэмы «Москва-Петушки», самого известного его произведения. Можно ли сказать, что он работал совершенно вне традиции русской литературы, как вам кажется?  

- Как известно, сам Ерофеев главным своим литературным учителем называл англичанина – Лоренса Стерна. Но не будь Достоевского и Радищева, «Москвы – Петушков», таких, какими мы их знаем, тоже не было бы.

А ведь есть еще, например, повесть «Серебряный голубь» символиста Андрея Белого с очень важными, как мне кажется, точками схождения с «Москвой – Петушками» (между прочим, у Белого и Петушки упоминаются). И русская поэзия, которую Ерофеев обожал и прекрасно знал, отсылками к которой пропитана его поэма (об этом есть очень хорошая статья покойного Николая Алексеевича Богомолова). Короче говоря, Ерофеев, конечно, сделал английскую сентименталистскую прививку, но сделал он ее всё-таки русской литературе.  

Что такое писать о нем книгу? Езда в незнаемое или постепенное возведение здания по имени Ерофеев, разгадки и отгадки? Или то и другое? Или что-то еще?

- Это было страшно интересно, но и просто страшно. Страшно интересно потому, что масштаб Ерофеева-человека, по-моему, был не меньше, чем масштаб Ерофеева-писателя. И поэтому же страшно – уж больно ответственность большая. Он был человеком, который однажды решил для себя – буду делать только то, что захочу, что считаю для себя по-настоящему важным, а на всё остальное (включая семью, карьеру, социальную жизнь) – буду плевать с высокой колокольни.

А еще страшно потому, что Ерофеев же не Пушкин, и даже не Мандельштам, он жил совсем недавно, и еще (слава богу) живы многие его друзья, приятели, враги и т.д. Помните, как у Есенина – «лицом к лицу лица не увидать»? Страшно было «не увидать», страшно было обидеть людей. Мы старались изо всех сил, а как получилось – судить, конечно, не нам.   

Мне кажется, он самый ускользающий русский писатель – может быть миллион интерпретаций его прозы, от фольклорных до библейских. А вы как думаете?

- Это, по-моему, совершенно справедливо, и количество работ о «Москве –Петушках», на много тысяч страниц превышающее количество страниц в самóй поэме, может послужить весьма выразительной иллюстрацией к вашим словам. А еще от интерпретаций ускользал и ускользает сам Ерофеев – бесконечно деликатный и хамоватый, заботливый и равнодушный, знавший себе цену и скромный – сотканный из несводимых к единому знаменателю качеств. И при этом очень цельный.

Он был первым или кто-то еще существовал, кто обогатил язык, используя его возможности «нелинейно», а как в джазе, вплетая разнообразные лексические приемы в свою прозу?

- Не думаю, что первым: скажем, у Гоголя (вот еще одно имя, которое обязательно нужно назвать, когда мы говорим о Ерофееве) тоже это было. И у Андрея Платонова, например (совсем по-другому, разумеется, чем у Ерофеева).

Ерофеев одним из первых, если не первым, гениально выразил в «Москве – Петушках» то ощущение абсолютного разочарования в социальных и политических путях выхода из вечного русского тупика, которое многими овладело после августа 1968 года - ввода советских войск в Чехословакию. Я думаю, это ощущение разочарования (хотя и не только оно) делает его поэму чрезвычайно актуальной.

фото: АО «Коммерсантъ/FOTODOM; Виктор Баженов