Автор: Диляра Тасбулатова
Марк Рудинштейн – человек совершенно легендарный, человек убойной энергии, когда-то из любви к российскому кино создавший буквально из ничего огромный фестиваль «Кинотавр», позже ставший почти государственным.
Чем-то судьба Марка Григорьевича Рудинштейна, экс-президента сочинского кинофестиваля «Кинотавр», напоминает судьбу довлатовского брата Бори. Того самого, который то делал блестящую карьеру, то вдруг на нары попадал, нахулиганив из чистого озорства. Чтобы потом снова, как ни в чем не бывало, начать с чистого листа.
Примерно то же самое происходило и с Марком Григорьевичем: из огня да в полымя, то – миллионер, то заключенный.
Видимо, при Советской власти иначе было невозможно: тот, кто хотел что-то делать и что-то делал, всегда был на подозрении. Личная инициатива, как известно, не приветствовалась…
Возможно, в избытке личной инициативы и состояли «стилистические разногласия» Рудинштейна и Советской власти.
Послевоенный ребенок
- Я ведь сразу после войны родился, после возвращения родителей из эвакуации, в 1946-м… В 41-м мама и отец из Одессы все же успели уехать, а вот бабушка с дедушкой наотрез отказались ехать… Ну, их и расстреляли: прямо у стены собственного дома… Следы от тех пуль почему-то никогда не замазывались: вот это я отчетливо помню… Как бы тщательно их ни шпаклевали…
Вообще все мое детство прошло среди тех, кто или прятал, спасал евреев, или, наоборот, доносил на них в комендатуру. Тетя Галя, наша соседка, которая меня, между прочим, обожала, была как раз среди тех, кто евреев выдал. Но я ее, как ни странно, не осуждаю: если бы она не сделала этого, то ее саму бы расстреляли…
И вот тетя Галя, которая совершила такой грех, она потом всю жизнь этим грехом страшно мучилась и потому словно бы старалась загладить свою вину: подкармливала меня, баловала и все такое прочее. Хотя – странно устроен человек! – у нее, например, стояла наша мебель. Она ведь и мебель нашу взяла, из нашей квартиры, когда дедушек моих и бабушек расстреляли… Но, с другой стороны, она ведь не знала, что мы вернемся, вот и взяла эту мебель – надежды, что кто-нибудь вернется, было очень мало, многие под бомбежкой погибли…
Вы так философски к этому относитесь…
- Ну а что делать, Диль? Я природу человека понимаю, знаю, на что человек в принципе способен, меня не удивишь…
В одном и том же дворе жили и другие люди – как раз те, кто спасал еврейских детей, прятал их. Я лет 10 назад был там и с одной очень старой женщиной разговорился – ей было уж 90, наверно… Она мне многое порассказала, чего я не знал прежде. Она-то как раз и спасала детей… Так что люди были разные.
Ну а после войны, зная, сколько евреи пережили, антисемитизм поутих? К примеру, эта ваша зловещая тетя Галя? Она же вроде раскаялась в своем роде?
- Ничего подобного: после войны антисемитизм был в самом разгаре. Процветал, так сказать, на бытовом уровне, несмотря на то, что пережили евреи во времена оккупации Одессы. В школе мне приходилось всячески избегать столкновений со своими одноклассниками, а заодно и со слободскими хулиганами, которые вечно норовили меня избить. В нашей школе было всего два еврея – я и директор. Ну, ты ж понимаешь, не с директором же мне ходить на разборки? Или, что - все время ему жаловаться?
Сам справился?
- Не совсем. Наконец в нашей школе появился еще один мальчик-еврей – но при этом страшный хулиган, и накачанный такой здоровяк, Леша Ройтенбург. Он мне и сказал как-то: давай, мол, свою банду организуем и будем всех мочить, чего это мы должны от них прятаться? Ну, мы и организовали свою собственную, еврейскую банду, которая постепенно разрослась и начала представлять угрозу даже для Молдаванки и Пересыпи. Кончилась, ясное дело, вся эта Лешина затея грандиозной массовой потасовкой, стенка на стенку, да еще и с поножовщиной. Дрались, кстати, прямо на знаменитой Потемкинской лестнице и, как всегда, причиной была женщина: красивая девочка из другого района, из-за которой полгорода и передралось.
За это вас в первый раз и укрыли – и прямо в колонию?
- Ну, разумеется. Как зачинщика массовой драки. Был суд, потом - детская колония, от которой, между прочим, мой отец-коммунист, авторитетный человек в городе, директор магазина «Военная книга» (что по тем временам кое-что значило), вполне мог меня спасти. Однако не спас. Хотя я говорил ему на свидании, что если он меня отсюда не вытащит, последствия могут быть самыми печальными: выйду законченным бандитом (и я тут не врал совершенно). Однако отец, коммунист по убеждениям, и человек патологически прямолинейный, с промытыми мозгами, свято верящий в идеологию компартии, считал, что меня нужно проучить, что я совершенно отбился от рук и что всякое преступление должно, понятное дело, заканчиваться наказанием.
Да уж… Отсидели полный срок? Или по УДО вышли?
- Вышел, как ни странно, уже через два месяца. И без вмешательства отца…
Как это?
- А за примерное, так сказать, поведение: я не пил и не курил, исправно трудился и даже, смешно сказать, какие-то там деньги заработал…
Ха, смешно…
- В общем, отец приехал меня забирать из колонии, и вот идем мы с ним по улице, и он идет с таким выражением на лице, что типа долг свой выполнил, честно поступил, как настоящий коммунист. Это меня и взбесило, я его в этот момент чуть ли не возненавидел… Во всяком случае – невзлюбил. И настолько невзлюбил, что взял и пересел в другой трамвай – и прямо из колонии уехал в город Николаев - со своими сорока рублями, которые в колонии заработал. А в Николаеве устроился учеником судосборщика и проработал так до самой армии – первый советский крейсер «Москва» на воду спускал. Я, кстати, там очень даже неплохо зарабатывал и принципиально посылал домой, чтобы отец убедился, что я не бандит какой-нибудь, а приличный человек, который может не только себя самого содержать, но и семье помочь.
Кстати, забегая вперед – когда отец, после долгих уговоров, подписал-таки брату разрешение уехать в Израиль, его все же исключили из партии. И он, прежде верный коммунист, эту партию, наоборот, люто возненавидел - с той же силой, с какой прежде любил беззаветно.
Вы же учились в ГИТИСЕ?
- В детстве меня часто ставили на стульчик: сейчас нам Марк стишки почитает. И я читал, старался вовсю. А когда меня в армию призвали, я так и сказал, что могу читать стихи и так постепенно прекрасно устроился: был ведущим всяких там концертов, работал в ансамбле песни и пляски. Даже на гастроли ездил и в конце концов поступил в ГИТИС, проучился год, а потом пошел в армию дослуживать.
И тут-то опять со мной приключилась беда: на носу уже дембель был, все идет прекрасно, просто отлично, как раз должен был выйти «на свободу». Тогда как раз вышел указ о переходе с трехгодичной службы на двухгодичную, и тот, кто провинился, того отпускали в декабре, а того, кто не имел нареканий, уже в мае.
И вот мы даем концерт 2 мая, а после концерта решили взять девчонок, выпивки и пойти отпраздновать. Ну и отпраздновали себе на голову. Сидим, веселимся, и тут вдруг кто-то в дверь стучит. Ну, я подошел к двери и кричу: «Какого х… ! Кого там несет?» А там, за дверью оказался не кто иной, как начальник политотдела армии, который меня и взял в этот самый ансамбль. Он, правда, будучи довольно интеллигентным человеком, ничего мне не ответил, но я все равно понял, что не видать мне дембеля – дослуживать пришлось уже не в ансамбле, а, как это водится, мыть сортиры.
Сколько я тогда этих сортиров перемыл, до сих пор снятся: со «стариками» в армии особо не поспоришь, понятное дело.
Ну и после этого мой курс в театральном уже далеко вперед ушел, я бы не догнал…
Правда, через три года я поступил в Щукинское, успел целых три года проучиться и вот тут-то в нашей семье приключилась новая драма…
О господи! Из огня да в полымя….
- Именно что. Видно, судьба моя такая…
Ну вот, как раз в это время мой брат вдруг засобирался в Израиль – ну, я рассказывал, как отец на это реагировал, ни за что не хотел ему давать разрешения на выезд. В доме были постоянные, непрекращающиеся скандалы: брат орал, что убьет отца, потом себя, отец орал свое…
А брат мой к тому же закончил военное училище, то есть у него был такой диплом, который, как ему казалось, в Израиль нельзя было вывозить. А диплом ему там был позарез нужен – чтобы вновь не проходить аттестацию… И тут еще такое интересное совпадение: интересы Израиля в СССР тогда представляло голландское посольство, которое находилось как раз в одном здании с Щукой. Ну и брат меня попросил передать его диплом послу: мол, за ним уже следят, он не может сам это сделать. И я совершенно спокойно, ничего не опасаясь, прошел к послу в кабинет и передал ему диплом брата.
Откуда мне было знать, что девушки-секретарши, что служили в посольстве, все как одна, состояли на службе в КГБ? Ясное дело, меня тут же сдали ректору Щуки, Захаве, и через три дня уже вызвали на Лубянку. Они мне не поверили, что я заходил к послу отдать диплом, подозревали в чем-то «страшном», за диплом-то меня не выгнали бы из Щуки…И, хотя потом это выяснилось, что я именно диплом передал, а не, скажем, стратегические планы СССР, меня все равно исключили…
Так, еще один поворот…
- Ну да…Вся моя жизнь состоит из таких вот поворотов…
В общем, несмотря ни на что, я ничуть не растерялся, устроился администратором, был директором Дома культуры одного, а потом даже пристроился на завод Госзнак.
И не кем-нибудь там, а замдиректора по хозчасти – крупная должность, между прочим. Что меня лишний раз убедило в том, что и КГБ не всесилен: с такой биографией, с братом за границей, и замдиректора Госзнака? В общем, прозевали они меня тогда…
Но когда уже и мама засобиралась в Израиль на ПМЖ, опомнились ребята. Просто я у них высветился при проверке всех родственников… И я тут же всего лишился – и квартиры, которая вот-вот должна была у меня появиться, и работы, и всего…
Правда, кое в чем я их, ребят из КГБ, таки перехитрил. Это меня мой друг один научил, художник Киблицкий. Дело в том, что у них, у органов то есть, в те годы была такая манера: мол, вы должны подписать вот здесь и вот здесь, что всё, о чем вы здесь услышите, не подлежит разглашению.
На самом деле тебе давали подписывать бумаги о сотрудничестве. И на этом многие попадались: Казимиру Прунскене потом обвиняли в сотрудничестве и пособничестве, хотя она всего лишь подписала бумаги о неразглашении.
Так вот, Киблицкий мне и говорит – когда тебе предложат подписать такие бумажки, ты им сразу скажи, чтоб они при тебе просто не произносили того, о чем нельзя рассказывать. Я так и сделал.
И добавил: «Ребят, если что, увижу, например, еврея на Красной площади с бомбой, так непременно вам доложу. И еще приведу его к вам, потому как люблю свою родину. А бумаги не буду подписывать».
Они только посмеялись – мол, кто тебя этой штуке научил? А, говорю, Киблицкий и научил, за которым вы тоже вечно ходите. Они еще больше развеселились.
А я продолжаю: «Зачем я вам нужен-то? Письма брата вы сами можете на почте взять – это же нетрудно». Мы потом с этим кагэбэшником, который меня тогда допрашивал насчет посольства и прочего, подружились. После перестройки, когда их всех с работы повыгоняли.
Он у меня был директором кинотеатра «Мир» на Цветном. А до этого, до перестройки, ему еще поручили сорвать знаменитый рок-фестиваль, который я организовал. Так он рубильник рвал на себя, а я рвал обратно, в общем, каждый делал свое дело (смеется).
В начале восьмидесятых вас вроде опять посадили за что-то?
- Ага. Опять. В 1982-м… Причем ни за что ни про что. Вначале начальника московской торговли укрыли, а заодно и всех администраторов – до кучи, так сказать. Начались так называемые андроповские посадки, как их тогда называли: когда брали всех подряд. Хотя я был директором программ Росконцерта – тогда через меня «Машина времени» и другие популярные группы проходили – и ничего такого криминального, ясное дело, не совершал.
Пять лет под следствием! Кошмар. Если бы не перестройка, неизвестно, сколько бы еще это длилось. В тюрьме я пробыл год – но мне этого на всю жизнь хватило. Сидели в камере, где на 40 коек 72 человека, до кровати своей неделю можно было идти, и из этих семидесяти большинство были настоящие убийцы, остальные – просто хозяйственники. Если меня что и спасло тогда, так это то, что я работал в Росконцерте, и мои рецидивисты об этом знали.
Каждый вечер просили: ну, Марк, расскажи про Аллу Борисовну, про Кобзона… И я рассказывал, не жалея красок – иногда даже то, чего и не было, конечно…
Правда, инфаркт там схватил. Прямо в новогоднюю ночь… Два часа звал охрану, никто не шел. Потом, когда из больнички вышел, понял, что надо, как Мюнхгаузен, самого себя за волосы из болота тащить.
И начал прямо в камере отжиматься. Начал с двух раз, а потом по две тысячи раз на дню – ну, с перерывами, конечно, - мог отжиматься. Когда из тюрьмы выходил, меня не узнали – худой был, накачанный, любо-дорого смотреть. Как-то раз, через много лет уже, случайно встретил начальника тюрьмы – к тому времени я уже растолстел – так начал его просить, мол, посади меня еще разок. И он мне посоветовал стекло разбить…
Ой, не могу…
- Ну так вот, слушай. Вышел я прямо будто с курорта, прекрасно себя чувствовал. И, несмотря на перенесенный инфаркт, сразу же взялся за дело. Хотя, заметь, следствие по моему делу продолжалось…
Но я не боялся – хотя по тем временам, по тем законам за такое могли и расстрелять. Когда человек, находящийся под следствием, у них под носом еще и видеосалон открывает – это уже слишком, конечно… Но я изучил их уже досконально – история с Госзнаком научила…
Вы открыли видеосалон, находясь под следствием?!
- Ну да. А ко времени перестройки – когда уже начали чуть ли не награждать за то, за что раньше сажали, - я был едва ли не богаче Березовского. Наш центр «Досуг» от Парка Культуры имел на счету около 13 миллионов рублей. А это, между прочим, около четырех миллионов долларов по тогдашнему курсу, деньги по тем временам колоссальные… Так мы мало того, что успели снять несколько фильмов (и один из них, «Супермен», сумел собрать в прокате около 10 миллионов долларов!), уже могли и с «Кинотавром» стартовать…
Я же не знал тогда, что страна буквально рухнет в 1994-м…
Я настолько любил кино и верил, что оно вечно, что у меня никаких сомнений не было, никаких заначек и запасов. Думал, будем в кино вкладывать и работать…
Я вообще-то рад, что так и не стал миллионером – хотя вполне мог, ясное дело. Зато я живой человек, а миллионеры редко такими бывают… Помню, когда Черномырдин мне подписал указ о таможенных льготах, такое началось! Бандюки начали ко мне сползаться пачками, чтобы хоть какой-то кусок от этих льгот получить. И мне стало натурально страшно: понял, что могут запросто убить. И я отказался… Зато, как видите, жив… Не сказать, чтобы здоров – диабет мучает, но таки жив.
И счастлив, что сумел «Кинотавр» довести до такого состояния, чтобы этот фестиваль стал брендом, продуктом, в котором уже и само государство заинтересовано…Что смог его в хорошие руки передать…
Когда мне говорят, что в нашей стране все – стяжатели, люди порочные, помешанные на мгновенной выгоде, а дальше хоть трава не расти, я всегда отвечаю, что если бы не было в стране тех десяти человек, которые терпеливо взращивают свой сад, не помышляя о личной выгоде, о себе любимом, то ничего бы и не было. Осмелюсь и себя к этим десяти причислить. К этому штучному товару, который на то и штучный, что редкий…
фото: Архив фотобанка/FOTODOM