«Счастье – это когда тебя понимают…»
Глупая злоба дня,
суд человеческий...
Кто б перевёл меня
на древнегреческий,
стёртые письмена,
поздние выписки...
На арамейский, на
древнеегипетский.
Тропический остров Сент-Люсия. Бар на пляже. Воркуем. Официантка, с ленивым любопытством: «На каком языке вы разговариваете?» «На древнегреческом», – не задумываясь, отвечает Стив. Официантку это ничуть не удивляет. Она никогда не слышала русского. До нас на острове за всю историю его существования по-русски говорили всего двое – Иосиф Бродский и олигарх, залетевший сюда на собственном самолёте. Бродский был тут не раз – гостил у друга Дерека Уолкотта. Олигарх пробыл пять минут – приземлился, узнал, что за визу надо платить 50 долларов, возмутился, поскандалил и улетел.
А я сама судьбу пряду,
и не нужны помощницы.
У парки в аэропорту
конфисковали ножницы.
Упала спелая слеза,
и задрожали плечики,
но таможенник ни аза
не знал по-древнегречески.
На древнегреческом не объяснишься. Как же быть? Я учила в школе и в институте французский. Получила свою пятёрку, прочитала в оригинале «Маленького принца» и несколько страниц Пруста, но не чаяла применить свои знания на практике. Думала, что повторю судьбу моей бабушки, которая прожила сто лет, но так и не побывала за границей. Однако в возрасте сорока лет я оказалась в Париже и стала копаться в памяти в поисках подходящих французских слов. И смогла вспомнить только одну фразу из школьного учебника: «Ан кель сезон сом ну?» «Какое у нас сейчас время года?» Кому задать этот вопрос? И зачем? Но я нашлась. Осень выдалась на редкость жаркой, на международной литературной тусовке все были одеты по-летнему, и я воскликнула: «Ан кель сезон сом ну?» Все заулыбались. А я возликовала! Счастье, как знают все говорящие по-древнегречески, – это когда тебя понимают.
Воспитанные иностранцы при малейшей возможности спешат поделиться своими познаниями в русском языке. Все как один, чокаясь, говорят «на здоровье» (кто научил весь мир, абсолютно весь, этому нелепейшему обороту?). Мне приятно вспоминать итальянца на том же пляже той же Сент-Люсии, умевшего сказать по-русски всего одну фразу: «До свидания, лето!», и темнокожего «белого воротничка» на улице Женевы, который, услышав нашу русскую болтовню, приветливо крикнул нам вслед: «Карандаш!»
В Сиэтле или в Питере,
В Москве или в Торонто
родная речь спасительней
подушки кислородной:
трындеть на русском
письменном,
писать на русском устном,
вздыхать на русском песенном
и петь на русском-русском.
Официантка Оля в итальянском городке Больцано, подавая Коле яйцо всмятку: «Когда я слышу русскую речь, моя душа танцует!» А моя – поёт. Потому что, стоит мне оказаться в гостях у эмигрантов, я из-за стола очень скоро перебираюсь за пианино (у русских эмигрантов всегда есть дома пианино, а то и рояль), и мы поём. Долго. Вдохновенно. Две-три дюжины песен. Которые знают все. Вы тоже их знаете, я уверена. А слова телефон подскажет.
Он же поможет понять иноязычных. Купили сыр в дьюти-фри. На нём – этикетка: ewe’s milk. А кто это? Спросили гугл-транслейт. Овца. А как произносится? Так же, как evil? Написали: evil ewe. «Злой овец», – с готовностью перевёл телефон. И я вспомнила, как пятилетняя Наташа спросила меня: «Как зовут мужа овцы? Овец?» И подумала, что мой телефон – ребёнок, который учится говорить. Способный ребёнок. Который очень скоро научится говорить лучше меня. И вавилонская башня из телефонов достанет до неба. И мы, все-все-все, друг друга поймём.