Мы продолжаем публиковать прозу Леонида Бахнова – повесть «Дворы моего детства», это уже третья часть (надо же, автор не сбавляет темпа, вызывая, судя о откликам, постоянный интерес читателей)
Возвращение в Эдем
…Некоторым может показаться, что Полянка была для меня раем земным.
Если смотреть из сегодня, то да, раем. Но если глядеть из того времени моими тогдашними глазами, то нет.
Раем для меня была Уфа. Потерянным раем. Откуда меня увезли (чуть не написал «вероломно», но вовремя остановился). Во-первых, там была Матенька. Дядя Лёка. Бабушка Екатерина Дмитриевна, наконец. Во-вторых, Сашка Шапошников, его младший брат Кока, Жанка, Ирка-пискля – мои друзья.
Вообще – двор. Не чета московскому. Не такой большой, конечно, если сравнивать, но зато весь свой. Где любой взрослый был тебе родителем. И приласкают тебя, и отругают. Нормально. Можно было выбежать во двор с куском хлеба с солью – и ничего. Одно наслаждение. А в Москве попробуй!
Да еще баба Аня. Матенька со мной цацкалась, а баба Аня как приехала из своего Харькова, сразу принялась меня ломать об колено. Воспитывать то есть. Ну, а мое уфимское нутро, избалованное пониманием, что было мочи сопротивлялось.
В Харькове баба Аня жила одна. То есть у нее была комната. Ее сын приобщался к знаниям в институте, покорял творческие вершины, выпутывался из разных ситуаций, обретал друзей и врагов, нашел спутницу жизни, оседал в Москве, становился известным, сын у него появился, и т.д. и т.п., – а она все жила одна в своей комнате и работала в проднадзоре. Она и до войны была по этой части – товароведом в продмаге. Неподкупным и принципиальным до такой степени, что не могла сыну даже конфетку выделить из магазинных запасов, его втихаря угощали тети посердобольнее.
И вот такой женщине, упертой до основания, свалилось на голову счастье стать бабушкой почти шестилетнего внука, которого она не видела никогда в жизни.
Можно посочувствовать обоим.
И в родной мальчишеский социум я вливался не то чтобы без скрипа, случались трения и обиды. Была и попытка пересадить меня на другую почву. Я имею в виду, детсадовскую.
Правда, недолгая, всего на одно осенне-зимнее полугодие. Но мне этого хватило. Шкафчики помню, куда полагалось складывать одежду. В смысле, отделения в длинном шкафу. С дверцами. На мою была приклеена картинка с желтым цыпленком.
Как же я его ненавидел, эту потасканную цыплячью сволочь! Его было не отлепить, намертво пристал и как-то он весь облупился-потерся, а еще кто-то, может, мой предшественник, процарапал посередине гвоздем, отделив таким образом голову от нижней, «ноговой» части.
И вот я его ненавидел. Наверное, оттого, что с него начинался мой день – день, который мне предстояло провести в плотной детсадовской массе.
Для меня это было пыткой.
Где-то у меня хранится фотография – такой веселый кудрявый мальчик в новенькой черной матроске. Помню, кстати, как мне ее покупали, в один из первых дней в Москве. Мы тогда встретили мамину знакомую, и она спросила, куда мы направляемся.
- Одёжу покупать, - угрюмо сказал я.
Обе почему-то рассмеялись.
В этой матроске меня и запечатлел явившейся в детсад фотограф. Нас тогда подняли с кроватей во время дневного сна, стали готовить к фотографированию. А я в носу заковырялся, вытащил здоровую «козу» и не знал, куда ее спрятать. А тут моя очередь сниматься. Ну, я ее и вытер о штаны. Сзади. И вот – фотография. Улыбка, вихры, молочные зубы… И никто не знает, что сзади, на штанах, у меня здоровущая антиэстетическая сопля.
Изнанка искусства.
В детсад я проходил до лета, потом была дача, а в сентябре – я даже не мог поверить! – меня дядя Валя везет в Уфу. На целый месяц!
В бывалые райские кущи. Ну, счастье.
Дядя Валя – это старший брат дяди Лёки и младший – Матеньки. В Уфу он только наезжал, но застревал там надолго. Или мне так казалось по причине особенностей движения детского времени.
Да, был я избалован любовью родственников.
Правда, тот же дядя Валя однажды меня проучил. Увидел у меня в руках коробок спичек, подозвал к себе. Усадил на колени, отобрал коробок, зажег спичку и, не моргнув, поднес к моему пальцу. Такая вот педагогика.
Как я орал! Не столько от боли (хотя – вы представьте!) сколько от неожиданности и от обиды. Прибежала Матенька, стала ругать дядю Валю. Я понял, что за меня заступаются, вышел на крыльцо и прокричал неизвестно кому:
- Плакса, вакса, гуталин, на носу горячий блин!
Слезы мгновенно высохли, и обида на дядю Валю улетучилась.
Куда я кричал? Наверное, в космос. Никак не меньше.
… В общем, я в Уфе. В родном доме. В родном дворе. На родной улице. Выхожу за ворота, сажусь на скамейку.
В тот год я решал трудную, очень трудную и даже неразрешимую задачу. По телевизору в Москве крутили разные черно-белые фильмы, где женщины часто закрывали глаза и часто играли губами. Глаза были с длинными ресницами, а губы, хоть экран черно-белый, было видно, что хорошо накрашены. Красивые губы. И вот я никак не мог решить, что у женщины важнее: глаза или губы? Сижу на скамейке и думаю, что, наверное, все-таки глаза. И воображаю себя такой красивой девушкой, которая только что вернулась с фронта и которую кто-то – скорее всего, тоже я – люблю, но не видел много лет. Сейчас мы встретимся… вот… уже!.. И от восторга я аж закрываю глаза – конечно же, с черными, длинными, такими необыкновенными ресницами. Закрываю – и жду.
А когда открываю, меня уже лупят – ребята возвращаются из школы по нашей улице Крупской. Один оказался знакомым из соседнего двора.
- Ой, - говорит, - а ты откуда тут взялся? Вернулся?..
Вот и разрешай тут неразрешимые задачи.
Друзья, общение, шанежки-беляши… Конечно, Матенька и бабушка стали расспрашивать, как я живу там, в Москве. А у меня, понятно, за год накипело. И я стал им рассказывать. Не сразу. Порциями. В основном почему-то бабушке.
Как-то я с ней остался один на один. И она меня снова давай расспрашивать. Я ей уже чего только ни наговорил, а тут понял: всё, другого случая не представится! Если я так не хочу обратно в Москву, пора колоться по-настоящему.
И пошел раскрывать свое житье в деталях. И как мне баба Аня жизни не дает. И как в детский сад ходить заставляют. И как чуть что, в угол ставят. И как – вот здесь, у вас, я всякое вкусное ем, дядя Лёка с рыбалки рыбу привезет, – а в Москве как наготовят на неделю, так и ешь эти котлеты. И еще там посуды нет. Одна кастрюля. В ней и суп готовят, и котлеты жарят.
Говорю, а у самого, кажется, аж слеза по щеке потекла.
– На неделю? – ужасается бабушка. – Как же это у них у них получается – в одной кастрюльке и котлеты, и суп на неделю?
— Вот так, - говорю, понимая, что пора бы притормозить. – Сперва котлет нажарят, а потом суп.
- А котлеты куда же?
– Прячут, - говорю, чуть подумав.
Тут, видать, бабушке крыть стало нечем, потому что продолжения разговора не помню.
Да и зачем? Все равно меня вернули в Москву.
Друзья
Сколько я прожил на Полянке? С ноября 1953-го по май 1957-го.
Три с половиной года. По нынешним меркам ерунда. По детскому времяисчислению – целая жизнь.
Друзей помню так, будто видел их только вчера. Санчистка, Вовка Строганов, Володька Смирнов… Андрей-психованный… Игоряшка… Манюня… Где они сейчас, живы ли, узнали бы мы друг друга?
Харизматическим лидером был у нас Санчистка. Учился в какой-то другой школе, жил в подвале, брат у него сидел, отца не помню, а с матерью он лаялся. Мог ей прямо на весь двор крикнуть: «Ты чего, опупела?!» – и ничего. Небеса не разверзались. Мать, приземистая, крепкая тетка так и продолжала стоять руки в боки, в голову не придет, что сын ей грубит.
Но при этом у него было врожденное чувство справедливости, и, ежели чего, призывали разобраться его.
Он чаще других бывал у нас дома. Наверное, из-за телевизора – с некоторых пор у нас стоял КВН-49 с линзой, не у всех было такое чудо. Днем (что иногда затягивалось до позднего вечера) папа уезжал работать к «Костюкам» – у Костюковских была не одна, а целых две комнаты. И вот Санчистка, а иногда и другие ребята, смотрели у нас футбол.
– Ты за кого болеешь? – спросил он как-то.
А я не знал, за кого болею.
– За «Спартак» надо болеть, понял! – наставительно сказал он. – А «Динамо» – вохра проклятая.
Что такое «вохра» я не понял, но согласился болеть за «Спартак».
А как-то – кажется, рядом был кто-то еще из ребят – Санчистка спросил меня:
– А вы богатые?
Сейчас-то я, конечно, понимаю, что после подвала ему все могли представляться богатыми. А мои родители, наверное, особенно: к Рошалям-Карменам таких как он, не пускают, а у нас не только телевизор, но и люди приезжают непростые, на машинах: то дядя Нема Гребнев на «Москвиче», то Марк Бернес на «Победе», то – с ума сойти – это же Тарапунька и Штепсель!
Но тогда ничего такого мне в голову не приходило, мотивы социального неравенства – это какая-то другая, чужая планета. Совсем чужая!
В книжке про Ленина было написано, как он с детства напевал песенку: «Богачу, дураку, по ночам не спится, бедняк гол как сокол, – поет, веселится!». Вот это по-нашему! При слове «богатые» аж стыд пробирал. «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов» — даром, что ли, мы в школе такую песню разучиваем? Вот и заикнись после этого, что ты какой-то там «богатый»!
Поэтому, не помню уж какими словами, но я изо всех сил старался убедить своего друга, что на самом деле мы никакие не богатые, что это только так кажется. По-моему, самым мощным моим аргументом был такой: если бы мы были богатыми, то мы бы прятались, и ты никогда бы у нас на пороге не появился.
Не знаю, убедил ли, но к этой теме Санчистка больше не возвращался.
Я долго думал, что Манюня – такой младшенький, он даже в школу еще не пошел – был только в нашей компании. Оказалось, нет. И убедил в этом не столько фильм «Республика ШКИД», сколько уже много позже фильм «Однажды в Америке». Помните, там был такой Доминик, которого подстрелил беспредельщик Багзи? Тоже младше всех остальных.
Так вот, наш Манюня был даже физически похож на этого Доминика. Маленький да удаленький! Шустрый, компанейский, всеобщий любимчик и, как ни смешно, остроумный. По-наглому остроумный. Мог пошутить в компании, мог покрыть взрослого матом и убежать, непременно показав язык. Как-то зимой к нам подошла его мама, совсем молодая женщина с накрашенными губами, и сняла с него шапку-ушанку – наверное, хотела что-то поправить, – и вдруг оказалось, что голова у него замотана в белый фланелевый платочек, чтобы не простудился. Как у девочки.
Игоряшка, как и Санчистка, учился в другой школе. Жил в одном доме с Володькой Смирновым. Мы с ним то дружили, то ссорились. У него был вредный дед, наверное, пенсионер. Часто выходил во двор в пиджаке с орденскими планками. И тут же начинал с кем-нибудь скандалить. Однажды я краем доски случайно поцарапал Игоряшке горло. Пошла кровь. Игоряшка бросился домой, к деду. Дед гонялся по двору, чтобы схватить меня за ухо, я уворачивался, потом улепетнул в соседний двор. Когда вернулся в наш, деда уже не было. Спустя какое-то время он появился у нас на пороге с листом бумаги в руках и протянул его маме. Мама прочитала. Помолчала.
– И что вы собираетесь с этим делать? – спросила.
– Как что? – удивился дед. – Отнесу куда следует.
– Знаете, что, - сказала мама. – Мы сейчас пойдем к вам, пусть Игорь все расскажет. Надо же выслушать пострадавшего.
Похоже, деду это не слишком понравилось, но мы пошли. Игоряшка уже не ревел, но поикивал. Дед хотел, чтобы вся тяжесть преступления лежала на мне, а из Игоряшкиных слов получалось, что доску первым схватил он. В конце концов мы помирились. А дед, который все это время так и держал бумагу в руках, аккуратно ее сложил и засунул в карман пиджака. Дескать, еще пригодится.
Мы жили на первом этаже. А на предпоследнем, шестом, жил Андрей. Он был на пару лет старше меня, звали мы его Андрей-психованный. Или просто Психованный. Его мама была бой-баба, плотная, сбитая, ясно, что постоит за себя и за сына, да и за всякого, за кого ей нужно постоять. А кто поперек дороги встанет… Поэтому Андрей и был такой психованный.
Мужа у нее не было. Работала она тоже по какой-то кинематографической части, может, на студии, может, бухгалтершей, может, в Первом отделе. Нам это было неинтересно.
А с Андреем было всегда непонятно, когда именно он психанет. На него ни в чем нельзя было положиться. Что-нибудь начнешь рассказывать, так он – твой лучший друг, а потом вдруг пойдет психовать – красный, слюна во все стороны, только уворачивайся.
Вдруг стали продавать пробковые пистолеты. Из олова или алюминия. Серебряного цвета. Стреляли они и на самом деле пробками. Зима, он раскрыл форточку и из нее: бах! Из форточки серый дымок. А рядом со мной Санчистка стоит.
– Смотри, - говорит.
Пробка упала у самых его ног.
А ведь могла бы и в голову. Хотя не думаю, чтобы что-то случилось. По шапке же, вряд ли бы пробила.
Зима в тот год была крутая. Мороз 30-35 градусов. Мы торчим у Психованного. Радио бубнит. Вдруг замолкаем. Радио торжественным голосом объявляет, что в связи с тяжелыми погодными условиями занятия в школе на следующий день отменяются. Мы восторженно аплодируем. Так происходит уже не первый день. Один Андрей не радуется:
- А послезавтра, небось, опять в эту проклятую школу!..
… Много-много лет спустя я его встретил в одной компании. Он сильно погрузнел, но узнать было можно. Он, хоть не сразу, тоже меня узнал. Я его спросил, не знает ли он, что с Санчисткой.
– Он в Бауманском учился… А помнишь, как мы шпанили? Помнишь?
– Когда?
– Лет восемнадцать нам было. Помнишь?..
Он уже порядком принял, и я было попытался, но не сумел ему объяснить, что в наши восемнадцать мы уже сто лет как не общались. Продолжал живописать, как мы бежали от ментов, где-то прятались, называл неизвестные мне имена. А потом переметнулся в сегодняшние времена, и зазвучало: АПН, ТАСС, КГБ… Я понял, что он стал журналистом-международником, карьера его на пике, и что мы провели разлуку в совсем разных мирах.
После Перестройки я иногда слышал его фамилию, он был корреспондентом в какой-то из небольших европейских стран. Где, наверное, тоже шпанил. Или шпионил.
Отец Вовки Строганова был учителем физкультуры в нашей школе. Ходил в тренировочном костюме. Как-то я был у них дома: тесная конура с нарами, где кроме Вовки с отцом-матерью жила еще куча народу. Этого дома давно уже нет, да есть ли Вовка с отцом? Отец, я думаю, вряд ли…
Там Вовкин отец зачем-то предложил мне выпить воды из кувшина. Я не сразу понял, что кувшин необыкновенный: под горлышком были здоровые круглые дырки. Я начал пить, и вдруг вижу, что вода течет мне не в горло, а на рубашку. Отец с Вовкой смеются, Вовкин отец показывает, как надо пить из такого кувшина. Ему хорошо, у него нижняя губа в пол-лица. А у меня не получается, все снова течет на рубашку.
Как бы то ни было, в школе Вовкиного отца уважали. Он даже в трениках выглядел солидно. И вдруг однажды в раздевалке Вовка мне говорит:
– А давай залезем к этому в карман.
Под «этим» подразумевалось чье-то пальто. Все на свете учили меня, что воровать нехорошо. Но Вовка говорил так просто и буднично, что предлагаемое действие выглядело и не воровством вовсе. Ну залезем, ну поглядим. Ты че, испугался, что ли? Дурак, на нас никто не подумает, у меня же папа учитель.
В кармане оказался носовой платок и какая-то мелочь. Платок мы не тронули, а мелочь перегрузили в свои карманы. Словом, прошлись по польтам. Наскребли чего-то. И так попиратствовали еще пару дней.
Самой шикарной добычей оказалось небольшое увеличительное стекло, лупа. С прозрачной маленькой ручкой и прозрачным ободом. Ну, и пять рублей бумажкой (эта купюра в результате хрущевской реформы 1961 года превратится в 50 копеек).
Не помню, как разразился скандал. Но он разразился. Вовкин отец пришел к нам домой. Кажется, застукали все-таки Вовку, а он стал валить все на меня.
Словом, мы оба раскололись. В школе эту историю замяли.
Лупу у меня папа, сильно пристыдив, изъял в качестве вещдока моих порочных наклонностей. В силу того, что найти ее хозяина не представлялось возможным, так она у него и осталась.
Дело было в 1956, так что считайте, на сколько лет я был пристыжен.
