Магазины детства. Которых нет. Съели их сети. Нынешняя «Орхидея», «Вкусный Билл», «Семерка, туз». А раньше прабабушка, в заметенном уже 197… году, говорила: «сходила в «пьяный»».
Это не значит, что прабабушка ходила за алкоголем. Просто рядом с продуктовым был еще небольшой магазинчик, с отдельным входом. «Вино-воды». Там всегда стояли алкоголики. А обычные граждане не стояли – просто заходили за вином, водкой и коньяком. Ни один не вышел с трехлитровым березовым соком в авоське. А других соков и не было. Да кому вообще нужен сок. Все стояли пьяными или выходили, обещая это. Вот продуктовый магазин рядом с ним «пьяным» и назвали.
Или вот (в другую сторону) «исполкомовский». Там сталинский дом, в нем орган власти. Но магазина, конечно, никакого по бокам исполкома не было. Зато был в ста метрах от: угловой, сиротский, советский.
Хлебный отдел, гастрономия, в гастрономии – сало, докторская колбаса, шоколадное масло (о, шоколадное масло – потом уже взрослым купил его, не смог есть, хотя вряд ли оно сильно по рецептуре изменилось).
И еще отдельный прилавок: молочные коктейли. Отреза́ла продавщица, вечно неприветливая, половину пломбира, засовывала его в металлический огромный стакан, туда молока, какого-то сиропа и ставила этот стакан в аппарат, похожий на небольшой пылесос. В серебряный бок его. «Пылесос» начинал гудеть. Кажется, это был лучший молочный коктейль – и это не ностальгический крем: просто, думается мне, поменялось не только шоколадное масло, но и мороженое, и молоко.
А в хлебном отделе лежала ложечка на веревочке, которой можно было потрогать буханку или батон: не зачерствел ли?
Это просто поразительно: всё это было и ухнуло. А ведь казалось вечным: всегда будем – и через десять лет, и через двадцать – ходить в этот исполкомовский магазин, только уже взрослыми, а иногда заходить в «пьяный». Купим тот сок – взрослые почему-то нам никогда его не покупали: «вы же не будете это пить, он не вкусный». А алкоголь покупать не будем. Мы же бывшие пионеры, нас в исполкоме потом в комсомольцы будут принимать.
Но время морщит, морщится (то ли от твоей глупости, то ли, потому что кисло ему), потом слезает, как старые обои, как кожа со змеи, потом, изменив неловкой твоей метафоре, бежит, как сумасшедший пес, возможно, бешеный, потом вообще летит, как видео на перемотке.
И вот вспомнил тут на днях свое несколько лет назад уже записанное в инет-сети бытовое приключение.
«– Три тысячи пятьдесят восемь рублей!
Женщина на кассе начинает рыться в кошельке: отдала три тысячи, потом искала пятьдесят, потом начинает в неудобном кармашке кошелька набирать восемь рублей.
Я стою и думаю, что сейчас взорвусь.
Три кассы были почти свободны, черт меня дёрнул встать сюда.
Женщина набирает свои рубли. «Ты, что, картой не могла?» — думаю я. На душе февраль, на улице слякоть. Наконец последняя монета моего терпения найдена.
Тётка отходит на шаг.
– Мне пакет, – говорю я кассирше.
– Ой, – говорит кассирша, – вы передали рубль, девушка!
Тётка со своими тесными деньгами возвращается. Ой, ой. Спасибо, что вернули. Начинает долго убирать монету в кошелёк.
(У меня мутится в глазах. За что, за что?)
Наконец моя очередь.
Кассирша, не отдавая мне пакет, начинает пробивать мои продукты, и сама же их в пакет складывает.
– 666 рублей, – говорит она.
– У меня карта.
– Прекрасно.
– И вообще я восхищен вашей выдержкой. Вот у вас нервы.
– Я люблю свою работу!
Потрясённый, уполз.
Вместе со своим фискальным чеком на 666 рублей.
Это урок».
… Мое воспоминание тоже морщит, рябит, трескается и потом, как и когда-то Советский Союз, рассыпается.
Я выхожу из сияющего, какого-то вечно-небесного круглосуточного супермаркета, где никогда не гаснет свет, и вообще не понятно, откуда он там льется, этот свет – источник его таинственно скрыт.
Возвращаюсь домой, открываю ленту Телеграма, а там «лесная куница в Северном Тушино притворилась птицей». Видео.
Потрясенный кот с этой стороны стекла наблюдает, как на толсто заснеженном уличном подоконнике, в сугробах окна зорко и быстро двигает головой серая краснокнижная хищница. Зачем ей подоконник, этот заоконный сугроб, что она хочет тут найти и почему она не боится кота (ведь она не должна знать, что такое стекло), совершенно непонятно.
Но вот она ничего интересного не нашла, метнулась и ускакала.
Всё притворяется не тем, чем является: масло – шоколадом, куница птицей, стекло воздухом, обычный продуктовый – пьяным, а потом переобулся, стал «Орхидеей» (зачем вообще на две трети съедобному супермаркету притворяться цветком?).
И только кот никем не притворяется.
Поворачивается, потрясенный, к хозяйке и говорит человеческим голосом: «Мать! Ты такое когда-нибудь раньше видела? Лично я – никогда».
