В окаянном 1994-м я купил предмет роскоши, за бешеные деньги, чтоб не соврать, 1000 долларов – видеокамеру. Panasonic, нет? Не могу точно сказать, – всего не упомнишь. Купил я этот прибор не в России, где тогда был жуткий страх перед подделками и жуликами, к нам же свозили всякую дрянь – а привез из самой Америки. Я попервах не мог оторваться от игрушки, снимал я на нее все что ни попадя, это ж было чудо, по тем временам. После я смотрел свою незатейливую съемку на японском же ТВ и приговаривал: ну б...ть ваще!
Как-то я заехал к куму на его деревенскую дачу и потряс его этим артефактом как бы из светлого будущего. Он охал и ахал, мы оба были счастливы, что дожили до такого торжества прогресса. Казалось, что такое возможно только в фантастических книжках – и вот на тебе, мы держим этот невероятный магический фонарь в руках!
Кум выпросил у меня камеру на неделю, до следующих выходных. Он захотел поснимать своего пацана на добрую долгую память. И то сказать, – много ли у кого остались видео с тех дремучих лет? То-то же. Потом-то много всего наснимали, но это уже не цепляет.
К моему следующему приезду на лоно природы кум приготовил фильм ужасов, правда, не полный метр – а клип на 10 минут.
Я сел смотреть. Вот дачный сосед, которого все называли Миньком, а настоящее имя его неизвестно, сидит на траве у крыльца, метрах от него в десяти. Поза у него странная, как бы собачья – он сидит на согнутых ногах, наклонившись вперед и опираясь на вытянутые передние лапы. На голове у Минька зимняя, даром, что лето, старая-престарая ушанка. Одет он был в линялую спецовку, со следами былой синевы, и кирзовые сапоги. Все бюджетное, дешевое, ношеное, впору на помойку. Рабочая одежда, в которой человек вот пришел в гости. Правда, к ближайшему соседу. Впрочем, в деревне простые нравы, там все так ходят. А наряжаются на похороны, ну или когда по каким делам едут аж в райцентр – к примеру, в скобяную лавку.
- Ну, что скажешь? – спрашивает за кадром кум. Тон такой с издевкой, хотя непонятно еще, в чем выражается падение Минька. От его позы веяло какой-то безнадегой, безысходностью... Видать, нажрался гость и теперь не может встать без помощи. Которую ему никто пока не спешит предлагать. В целом вид у Минька довольно непотребный. Но что тут особенного? В деревне – там бухают все, разница разве что в градациях, в нюансах. В которых иногда и таится вся суть!
Степени же бывают такие, по оценкам алкашей.
- Я пью, но не напиваюсь, под стол не падаю!
- Под стол падаю, но под забором не валяюсь!
- В канаве по пьянке валяюсь, зато потом встаю, умываюсь, похмеляюсь и иду на работу!
- Ну, могу на неделю уйти в запой, и что тут такого? Все так живут. Зато я хороший мастер, меня ценят на производстве! А бухаю на свои, не ваше собачье дело и т.д.
Вообще все это жесткое пьянство – оно от старой привычки к недоступности алкоголя, он был же предметом роскоши. Когда на зарплату можно покупать по бутылке водки в день и больше ничего, то всякая пьянка отдавала большим праздником. С первой рюмки начиналась эйфория, – все, серые будни смыты! А уж если на банкет куда попадешь – щастье! И за бутылку можно было нанять мужиков на любую работу. Водка как роскошь, ее слабая доступность — про это лучше всех разъяснил Достоевский, который уж знал русскую безумную жизнь как никто. Он писал в «Мертвом доме» про то, что в день рождения зэк должен любой ценой, во что бы то ни стало достать водки — и напиться так, чтоб упасть. Кто не доводил праздник до такого высокого градуса, тот считался дурак. На пьяного отвратительного товарища зеки смотрели с пониманием и ждали своего праздника...
Однако смотрим кассету дальше. Санёк, отец кума, подходит к гостю, оказать помощь. Берет его под руки и пытается поднять, но удается ему только приподнять пьяное тело. И в этот момент преодоления силы земного притяжения мы видим голую сраку Минька – штаны, как выясняется, были приспущены. Зачем? В, можно сказать, общественном месте, – в деревне, перед домом!
Да не эксгибиционизм ли это?
Минёк снова садится, точней, падает обратно, опускает на зеленую травку свой ослепительно белый зад. Санёк ругается по матери – и снова тянет Минька вверх, но тот опять срывается как щука с крючка. Проклятая сила тяжести! Санёк тянет-потянет друга наверх раз за разом, – но тот, вместо того чтоб встать, делает три шага вперед, на коленях. А тогда просто не было такой моды, чтоб чуть что – вставать с колен.
- Ёпта, да что ж ты делаешь? – восклицает волонтёр. И отходит в сторону, поправляя на плечах наброшенный на них старую дубленку из синтетики. Минёк в своей собачьей позе еще и роняет голову, как младенец – кажется, у него не осталось никаких сил. Голова опускается все ниже и ниже, и вот она уже роняется на грудь. Кажется, пьяный сейчас распластается по земле и даже вожмется, вдавится в нее. С Минька в те мгновения можно было лепить скульптуру – «Сил нет». Санёк же в следующем кадре сидит уже у крыльца за столом и курит сигаретку без фильтра.
- Надевай штаны, – ровным голосом, затянувшись, дает он указание Миньку. Тот живо откликается действием – а именно поднимает голову. Камера подъезжает ближе, blow up, значит, и мы видим, что бедро павшего, то есть упавшего, испачкано чем-то цвета бледной охры... да точно ли глиной? На этот счет у зрителя появляются сильные сомнения и неприятная догадка.
Санёк, добрый человек, продолжает разговор с гостем:
- Я покурю и подойду к тебе, и все сделаю. Вот щас помогу тебе штаны надеть.
- Не нужно, – угрюмо отвечает друг. – Я сам разберусь.
- Сам?
- Да.
Но от Минька прямо-таки веет бессилием, страшной какой-то нехваткой энергии и дефицитом воли.
- Небось, курить хочешь?
Тот молча кивает. Чтоб издавать звуки, это ж надо сколько сил приложить, сколько энергии израсходовать! Санёк подходит к пострадавшему, к терпящему бедствие соседу, присаживается рядом с ним на траву и достает из красной пачки одну примину. Дает ее в зубы гостю, тот, медленно дрожащей рукой – тремор внушительный – прикуривает от поднесенной спички, – и сразу кажется, что в нем проснулась жизнь, по крайней мере, интерес к ней. Курево – это огромная в жизни радость, для множества людей, которым прочие удовольствия недоступны, по куче разных причин.
- Значит, алкоголик ты.. Видишь, до чего пьянка доводит!
- Причем тут алкоголь? Х...ёль! Вот прохватит тебя понос, тогда узнаешь!
- Самый настоящий ты алкоголик.
- Понос, я тебе говорю! Иди в п...!
Минёк роняет примину в траву. Рука-то плохо слушается.
- Тьфу б...ть! – сокрушается он.
Тогда Санёк дает другу свою дымящуюся сигаретку, предлагает затянуться из своей руки. Курнув, гость иеняет концепцию – переворачивается на спину и предпринимает попытку натянуть штаны на свой девственно белый зад. Но это не так просто... Что знает всякий, кто хоть раз обсирался по пьянке.
- Ты зачем крутишься по траве? Залезешь в свое говно, и будешь вымазанный...
Минёк в ответ начинает счищать эту свою мерзкую охру с сапога – пучком травы, вырванной тут же. Сапог становится чуть чище. Не так ли и все мы пришли в этот мир, чтоб сделать его хоть немного лучше?
- От натура, а? От же натура! – непонятно о чем говорит Санёк.
- Это я себе похлебку такую сварил, поел ее и вот, видишь, как...
Санёк сваливает друга на бок и одной рукой пытается натянуть тому штаны.
- Щас оденешься и пойдешь домой...
- Говно сначала надо убрать! – звучит за кадром женский голос, недовольный. – Тут же дети малые бегают!
- Уберу щас! – отвечает Санёк.
Минёк меж тем медленно начинает разуваться, стягивать кирзу, поддевая один сапог другим. Очень медленно, делая неверные движения непослушными руками. Про Паркинсона того мало кто слышал, слова такого в деревне не знали. Дальше Минёк в рамках своей новой концепции, разувшись, стягивает штаны. А также белые свои семейные – даром что живет один – трусы.
- Да как же ты домой пойдешь?!
- Щас вот, жопу оботру – и пойду...
Он таки обтерся, кое-как, пучками травы – и попытался надеть свои штаны. Но когда он в них, в их изнанку, заглянул, увиденное там его так огорчило, что он сообщил о своем недовольстве самой Богоматери. Но помощи он попросил не у нее, а у Санька:
- Дай мне какиенить рваные портки! Рваные-рваные, самые вонючие.
Дальше он посмотрел прямо в камеру и погрозил оператору карающим перстом:
- Я те дам!
Тут, пока Санёк искал ненужные штаны – а пойди еще такие отыщи, в хозяйстве ж всему можно найти применение! – появился еще один персонаж – Лёха. Оценив ситуацию, он спросил оператора:
- Это ты, что ли, его заставил раздеться?
Что он при этом подумал? Что тут снимается порнофильм ужасов? «Заставил»... Ну да русский народ еще и не такие издевательства терпел, и ничо страшного!
Лёха замахал рукой, заслонил ею лицо, как бандит в суде:
- Не надо!
Санёк меж тем принес-таки ненужные портки – кто ищет, тот всегда найдет! И в четыре руки они стали надевать неценный подарок на несчастного пострадавшего. Они оба громко и безрезультатно выражались матом какое-то время, а потом к ним присоединился и Лёха. Всё получится и штаны будут надеты, втроем оно всяко сподручней! Получалось у них, однако, не очень.
- Отойдите, я без вас надену! – слабым голосом еле слышно орал Минёк. Втроем замучились, куда ж он один справится! Это было нереально. Маниловские мечтания.
Наконец, все устали. Настало время чуть отдохнуть. Хозяин с новым гостем сели за стол тут же у штакетника и выпили по стаканчику самогонки, чистой как слеза, из стограммовых граненых стаканчиков. Минька приглашать не стали, он был не в том виде и не в той кондиции, чтоб разделить трапезу с благородными донами. Закусывали кусочком черного, отгрызая от него чисто символически. Стаканы, питье и съестное стояли не на столе, а на скамейке, между едоками, стол же оставался чистым и свободным.
- Попадетесь вы мне, когда обосретесь! – восклицал Минёк, сидя на траве в новых портках, частично надетых. Вот возись с ним, помогай, а благодарность какая?
- Я обсираюсь дома, Минёк! – уверенно и жизнеутверждающе отвечал Санёк, беспечно не понимая, что не след зарекаться от несчастий.
- Зачем ты фотографируешь? Как мы пьянствуем? – спросил Лёха с болью.
- Внуки вырастут – и покажем! – отвечал кум.
- Ты покажи внукам, как Санёк столярничает! А что ты показываешь – когда я пьяный, что ль? Ты сфотографируй меня за работой!
В ходе своей речи Лёха то надевал, то обратно снимал свою серую шестиклинку. Видно, чтоб придать своим словам весу.
– Иди в кузню ко мне! Там и фотографируй!
А в это время Минёк уже уверенно стоял на коленях и застегивал с таким трудом надетые чужие портки. Небось, больно ему было смотреть на подлых товарищей, которые бессовестно пьют, не поднеся ему даже маленькой рюмки...
Минёк очень неверной походкой удалялся на заднем плане кадра... Слаб человек! И как он будет отмываться и отстирываться? Это ж баню надо топить, а как он справится с такой тяжелой задачей? И жены не было у него, чтоб свалить на нее эту грязную работу.
Кино меж тем продолжается. К столу подошла маленькая девочка и сказала Саньку:
- Зачем ты водку пьешь?
- А что ж мне пить?
- Чай и компот.
- Иди чаю приготовь мне там. И компоту.
Наивное дитя побежало в избу...
Минёк после забыл свою обиду и гостеприимно распахивал дверь соседям. Живя бобылем, он пускал мужиков к себе пить горькую, вдали от жен-зануд, – у него было как бы дворянское собрание. Обстановка в его доме, как и прочих там, я заглядывал, – была минималистская, или, иными словами, убогая: ничего лишнего. Собирались у него в день, когда почтальонша разносила пенсии. Шли в магаАзин, брали водки, сколько надо и даже, как им казалось, с запасом. Самогонку пили редко – ее обычно убивали в зародыше, уничтожали на стадии браги. Ближе к ночи, когда сельпо уже было закрыто, водка обыкновенно кончалась, и единогласно принималось решение – добыть еще и добавить. Ну, шли к кому-то из трактористов, поднимали его и ехали на «Беларуси» в райцентр, и там закупались у жуликов по двойной цене, как раньше мы затаривались у московских таксистов.
- Мужики, а чего ж вы сразу не закупаетесь quantum satis? – спросил их однажды я.
Они в ответ смотрели на меня с жалостью – вот, человек не понимает русской жизни. Ум у него вроде есть, но этого ж мало, тут другие нужны инструменты... До хера кругом умников, а толку с них?
После в деревню понаехал чужой человек, построил возле клуба большой дом, на первом этаже открыл магазин – и там по ночам с удовольствием торговал водкой. Те же два конца, но ехать никуда не надо, ни к чему трактора гонять. Приезжий делал вроде доброе дело, но его ненавидели вот за эту нерусскую ясную жизнь и за хватку, – и вскоре, конечно, сожгли. То-то радости было в деревне! Революция, она не на пустом месте затеялась, и евреи тут явно ни при чем, это ж не ядерная физика, в которой русские не очень.
Сгорел не только магазин – но и Минёк. Курил дома в своей постели, уронил, сонный, горящую сигарету, загорелась вата в мартасе, едкий дым погрузил пьяного в совсем глубокий сон, – и человек, угоревши, помер тихо, без мучений. Как праведник.
Сгорел и Лёхин дом – но без хозяина! Почему? Хозяин был пьян как обычно, проснулся – пожар, горит! Ну и выскочил из дома, еле успел. Погорелец сперва жил в бане, а потом переехал к соседке, сойдясь с ней, и скоро у нее там на ее перинах и помер, – поди знай, от чего. И Санька вскоре схоронили, он всё кашлял и кашлял, худел, кожа да кости, ну и – того.
Деревенских в бывшем колхозе уж почти и не осталось, этак с десяток домов, не боле. Зато дачников полно. Жизнь продолжается несмотря ни на что. Авось Россия никуда не денется, стояла тыщу лет – и еще постоит. Небось на наш век хватит.фото: личный архив И. Свинаренко
