Архивный материал
Автор: Светлана Новикова-Ганелина
Смоктуновский был, несомненно, актером выдающимся, мирового уровня. Умер он довольно рано, но Светлана Новикова-Ганелина, наш автор, сумела встретиться с ним и взять интервью. За несколько лет до его ухода.
В фильме «Москва слезам на верит» известные киноактеры - Конюхова, Юматов и Харитонов - сыграли в одном эпизоде самих себя в молодости. Помните, как звезды, приехавшие на премьеру фильма, поднимаются по ступенькам лестницы Дома кино, (еще старого, на Поварской) в окружении восторженной толпы поклонников? И Юматов кивает молодому человеку, скромно стоящему в толпе, которого Катя и Людмила тоже принимают за актера. И на вопрос девочек, как ваша фамилия, он, улыбаясь своей обаятельной, теперь уже всемирно знаменитой улыбкой, отвечает, что, мол, его фамилия ничего вам не скажет. «Ну а все-таки? – не унимаются девочки. - Ну, Смоктуновский».
Сейчас трудно представить, что тогда, в середине 50-х, его действительно никто не знал. Хотя к тому времени он успел переиграть кучу бессловесных ролей в драмтеатрах Красноярска, Норильска, Махачкалы и Волгограда, изображая лакеев с известной репликой «кушать подано», и, конечно, грезил о настоящих ролях. Мечта заставляла его переезжать из города в город, искать, стучаться и не сдаваться. Иначе как он, к своим тридцати так и не сыгравший ни одной большой роли, мог бросить налаженную жизнь и наудачу заявиться в Москву? Чтобы обойти один за другим чуть ли не все столичные театры и везде услышать: «Вы нам не подходите»; ночевать на вокзале, покупая на последние деньги билеты во МХАТ — самые дешевые, на галерку…
Как-то, выступая по поводу телефильма «Болдинская бессонница», Смоктуновский высказался: «Мне по душе такой художник, которому не все просто дается».
В его биографии тоже не все просто: в годы войны — фронт, плен, побег, партизанский отряд и снова армия... То, что он был в плену, в определённые годы портило ему анкету и, соответственно, жизнь.
С провинциальным надрывом
Иннокентий Михайлович, война закончилась, а ваша борьба продолжалась — за свой талант, за право на актерскую индивидуальность, на большую судьбу. Что придавало вам сил?
- Говорить о судьбе, пожалуй, преждевременно: судьба предполагает законченность, завершенность, а я еще не собираюсь ее завершать. Действительно, откуда брались силы? Наверно, само преодоление препятствий, неприветливых взглядов и закрытых дверей, то есть полного отторжения, способствовало чувству самоутверждения. От противного, так сказать. Если бы было легко и просто, реактор самоутверждения, веры в себя и свои силы, в то, что я что-то значу, не заработал бы. Это было, возможно, неосознанно, но, наверно, все-таки во мне было.
У меня есть фотография, на которой запечатлены мои первые шаги на сцене - в Красноярском драматическом театре, куда я пошел работать статистом в 42-м, в 17 лет, откуда меня через несколько месяцев призвали в армию. На фото я в крошечной бессловесной роли, по ходу которой должен бросить стрелу в Ивана Грозного, но промахиваюсь и убиваю юродивого. На обороте моей рукой написано: «42-й год, начало моего пути».
Много лет спустя, когда мне во многих театрах Москвы говорили, что я не нужен, не подхожу, я шел смотреть спектакли этих театров, чтобы понять, кто же подходит. Смотрел один, два, три спектакля, но актёров, чья работа покорила бы, заставила бы затаить дыхание и насладиться этим мигом, не видал. И вот, проанализировав увиденное, я сидел и думал: хочу ли я работать в этих театрах? Нет, думал я, не очень-то. Во многих, в общем, работать совсем не хотелось…
Сцена из спектакля "Чайка". Доктор Дорн - И.Смоктуновский, Тригорин - А.Калягин
Но мхатовские «Дядя Ваня», «Мёртвые души», «Глубокая разведка» мне очень нравились. Вот в этот театр меня тянуло, звало, но я не смел им показываться, понимая свою несостоятельность… Мне, одетому в лыжный костюм даже в самые жаркие летние дни (другого-то не было), оставалось смотреть на сцену с верхотуры и наслаждаться. От этого моего «высокого» положения спектакли не становились хуже. Ещё помню «Плоды просвещения» — удивительный спектакль!
Не оставил меня равнодушным и Малый театр. Лучше всего был «Пигмалион» Шоу. Михаил Иванович Царев в роли профессора Хиггинса покорил меня и своим чувством собственного достоинства, и замечательной речью. Хороша была и Констанция Роек в роли Элизы Дулитл...
Интересно, сколько вам было лет, когда вы поняли, что театр — ваше призвание? Оно и сформировало вас как личность?
- Сформировала сама жизнь - всё, что окружало. Детство прошло не в родном доме, а в Красноярске, у бездетных родственников. У моих родителей была большая семья, девять детей. Жили бедно, даже голодали… Да, да, не без того… Когда мне исполнилось пять, родители отдали меня из деревни в город, сестре отца, тете Наде. У тети Нади и дяди Васи мне жилось хорошо, плохо было только, что я рос без сестер и братьев. Жили мы в районе Старого базара Красноярска, и вот с этим районом и связаны самые яркие впечатления детства…
Когда я учился в школе, во мне не было ничего такого замечательного, кроме, пожалуй, самостоятельности. Самостоятельность мышления, как ни странно, у меня присутствовала. Но, может, думаю, это было всего лишь упрямство? Помню, как мы решаем на контрольной задачу, и учительница объявляет, что в ней три действия. А я решаю в четыре, потому что вижу, что иначе никак нельзя. За моей спиной ребята перешёптываются, им тоже кажется, что в три действия не решить, но раз учительница оказала, значит, всё. Но я оказался в тот раз прав.
Могли бы стать математиком?
- Да нет. В математике я не был силён. А вот литературу, историю и немного географию - любил. И любил бегать на поляну, что недалеко от нашего дома. Эта огромная поляна по весне затоплялась водой речушки Качи, притока Енисея. О, это было место удивительной свободы и каких-то том-сойеровских мечтаний! Хотя о будущем, о признании, тогда ещё не думалось, я и слова-то такого не знал. Это пришло позже - года через два-три, когда перешёл в другую школу. Вот там-то я увидел первый самодеятельный спектакль и тут же записался в драмкружок.
И когда вам удалось увидеть настоящий профессиональный театр?
- В Красноярске такой, конечно, был, но впервые я попал туда лет в 14. Не помню, что за пьеса шла, но помню, как поразил меня актер, который с пафосом, бешено вращая глазами, да так, что белки были видны, с надрывом хрипел: «О, металл, ты обманул меня!» И прижимал к груди кинжал. До сих пор ищу и не могу найти, из какой пьесы это…
Смешно.
- Ну да. Играл он кошмарно, но это я сейчас понимаю, какое это дурновкусие, но тогда, будучи четырнадцатилетним, я вышел из театра совершенно потрясённый – и его игрой, и вообще всем спектаклем. Должно быть, я был очень добрым зрителем или во мне уже тогда заговорило нутро, я почувствовал, что театр – это мое, как будто бы попал к себе домой.
Сцена из спектакля "Кабала святош", И.Смоктуновский в роли Людовика Великого
Ну и в нашем драмкружке мне сразу же дали главную роль — очевидно, по мне сразу видно было, какую страсть я испытываю к театру: даже по моим глазам было видно, как страстно я хотел играть. А может, ещё и потому, что, провожая после первого же занятия домой нашего руководителя, актёра Синицына, я задавал ему странные, нелепые для ребёнка вопросы - об актёрской профессии. Чисто профессиональные, между прочим. Которые меня уже тогда, как это ни странно, волновали.
В кружке мне досталась роль Ломова в «Предложении» Чехова — того самого, который спорит со своей невестой о Воловьих Лужках и о том, какой был Откатай: подуздоватый или нет. Я должен был убеждать свою невесту в собственной правоте с проникновенной страстностью, со слезами на глазах. Так вот, уже на спектакле в этом самом месте меня охватило вдруг ощущение невероятной свободы и счастья, мне стало так хорошо, что я истерически захохотал. И так, видимо, заразительно, что и зрители начали хохотать. Какое-то непредвиденное, неуправляемое веселье, я уже перестал что-либо соображать и управлять собой. Интересно, что я каким-то краем сознания все же понимал, что с перепугу делаю не совсем то или, вернее, совсем не то, но даже видя из-за кулис изумлённые глаза руководителя и ребят, ничего не мог с собой поделать. Хохотал в голос. Дали занавес, спектакль остановили – вот и кончилась моя актёрская карьера, даже не начавшись, думал я тогда… Из кружка меня, разумеется, сразу же выгнали.
Война
Потом началась война…
- Да. В 42-м погиб на фронте отец, а в январе 43-го я был мобилизован и попал в военно-пехотное училище. Учили нас быстро, и в августе того же года я уже был на фронте. Мы, двадцать пятого года рождения, ещё успели форсировать Днепр, освобождать Киев и Варшаву, брать Берлин. Многие мои сверстники, увы, так и остались лежать там… Не знаю, можно ли сказать, что погибли лучшие… По-моему, павшие были такими же прекрасными, как прекрасны все в юности, - сильные, полные надежд и желания жить. Сейчас смотрю на восемнадцатилетних и думаю: боже мой, какие дети! Прекрасные, замечательные, но дети. И вот такими детьми мы шли на войну... Не буду врать - было страшно, хотелось жить, очень хотелось. О патриотизме и гражданственности скажу лишь одно: патриот, с моей точки зрения, - это просто честный человек, любящий свою Родину.
Я, восемнадцатилетний паренёк, в первом бою отчаянно боролся со своим страхом. Хотелось вжаться в землю, а надо было прорываться вперёд... Наше подразделение попало в окружение. Плен. Это было самое страшное время в моей жизни. Я был не один, с товарищем. Пленных не кормили, мы буквально умирали с голоду, а немцы, нарочно дразня нас, обжирались при нас и соблазняли перейти к ним, пойти в полицаи. И вот мой друг не выдержал, пошел. Сказал: «Ты, Кеша, худой, тебе еды много не надо, а я больше не могу»... Я до сих пор мучаюсь, хотя прошло сорок лет, не понимаю, как он мог так поступить?
Вот вы спрашивали, что сделало меня таким, каков есть. Да всё вместе, должно быть - армия, плен, побег... Побег требовал немалого мужества: здесь уж точно знаешь, что убьют, а идёшь... В надежде выжить и быть со своими.
Я тоже немножечко Плюшкин
Допустимы ли, как вы считаете, хотя бы маленькие компромиссы? Как провести границу: это можно, а это уже нельзя?
- Не могу сказать, что я всю жизнь жил кристально честно. Порой идёшь на некоторые обманы, маленькие неправды, которые, впрочем, совсем не влияют на ход обстоятельств, но ведь все равно это ложь. Понять по-человечески такие мелкие прегрешения, пожалуй, можно, но оправдывать, думаю, не стоит. Когда моей дочери Маше было три года, она начала сама подходить к телефону. Однажды я шепнул ей: скажи, что меня нет. Она остолбенела: «Как нет? Вот же ты, тут». Для нее это был не обман человека, который меня звал, а, не знаю, как сказать… обман действительности, что ли… Ведь ты здесь, как это случилось, что тебя нет? Вот таким - чистым и честным, как ребёнок, надо бы быть. Это, конечно, трудно, но все же нужно стараться.
Ну…Вы ведь, как Сальери, никого не травили и, как Скупой Рыцарь или Плюшкин не стали же патологическим стяжателем, не подчинились власти денег. Интересно, на что вы опирались, на какой опыт, когда готовились к этим ролям?
- Я действительно совсем не Сальери, то есть абсолютно не он, но в каждом из нас есть его черты. Увы, как это ни печально звучит - это так. Да и Плюшкин или Скупой тоже в нас дремлют. Вот вы, например, положили рядом с собой вещи: кошелёчек, книжечка записная, ключи. И все так славно в футлярчиках упаковано. И все это вроде изящно и мило, но ведь именно в этом - тоже Плюшкин.
И.Смоктуновский в роли Порфирия в спектакле "Господа Головлевы"
Ой…
- Ну да, так и есть. Да и во мне самом есть черты Плюшкина. Например, еду я на машине мимо отвалов - замечаю старое выброшенное ведро. И сижу думаю – а если подкрасить, можно, наверно, использовать для каких-нибудь надобностей, цветы посадить. А так, если подумать, зачем мне старое ведро, смешно же.
Даже в страшных, чудовищных персонажах нашей классики я вижу не застывшие метафоры, не символы, а живых людей. Гоголя ценит весь мир, потому что он точно и бескомпромиссно написал о своем народе, написал столь ярко и исчерпывающе, что его образы стали архетипическими, интернациональными.
Или Порфирий Головлев, Иудушка. Почему именно в нем воплощена суть определённой помещичьей среды России того времени? Его растленность, развращённость объясняются его неограниченной властью над другими. Когда все позволительно, все можно, человек утрачивает самое высокое в себе - душу. Никаких, ни нравственных, ни моральных, преград. «Я так хочу - в этом истина».
Мы привыкли относить Плюшкина к «отрицательным» персонажам, но у вас он другой, сложнее, и возбуждает больше сочувствия, нежели отвращения…
- Плюшкин - заблудший персонаж, а не отрицательный. Заблудший, потому что начал с маленьких компромиссов. Да еще его развращающая власть над другими... Нет, знаете, это сложно, да и я сейчас боюсь определить неточно. Вот с Иудушкой все, как мне кажется, проще: он понял огромную власть слова - ширму, за которую не только можно что-то спрятать, но спрятать и всего себя. «Я люблю тебя, но ничего не дам!» - говорит он сыну тогда, когда у того решается вопрос жизни. Но какая же это любовь? Любовь мне представляется топливом жизни! Любовь есть только тогда, когда ценность другого человека, его «охранная грамота» превалируют над лицемерным ощущением своей любви к нему, не подтвержденной действием.
Мы знаем, что у каждого актера существуют свои приемы, свои траектории перемещения в образ. Для вас что служит отправным моментом - костюм, какой-то реквизит, например, трость, ключи? Или наоборот, реквизит – лишь результат наработок?
- Это очень упрощенное представление о нашей работе, да и попросту неверное, простите. Все внешнее - только оболочка. Я прежде всего должен всерьёз убедить себя, что я не Смоктуновский, а тот, другой, что я одержим его желаниями, думаю его мыслями, а не своими. И как они, мысли эти, будут развиваться дальше у него, а не у меня...
И.Смоктуновский в заглавной роли в пьесе А.П.Чехова "Иванов"
- Ну, это уж совсем детский вопрос, вроде «А вот, папа, когда я еще не родился, где я был?» Нет, тут вступает в силу чисто рабочая платформа, технология погружения в этого человека: обязательно надо расположить себя к этому персонажу и его к себе. Иначе нельзя «надеть» его образ на себя или, напротив, не «впрыгнуть» в него. У него бьётся моё сердце — так как же он может быть мне чужим?
Ну а когда вы играете конкретного человека, подлинное историческое лицо, как вы играли когда-то Чайковского, — тоже вселяете в него что-то свое?
- Вопросы вы задаёте, прямо скажем, непростые… Да, стараюсь его черты находить в себе. Всех нас природа рождает богатыми. Потом воспитание, среда, коллектив, обстоятельства, катаклизмы мирового масштаба вытравляют это богатство или, напротив, делают его невероятно многогранным. Тогда мы имеем удивительно прекрасную личность... Такую, как Михаил Ильич Ромм. В моей жизни он значил много: Михаил Ильич — один из первых, кто поверил в меня. Тогда веры этой так не хватало, никто же не знал... что я — Смоктуновский.
фото предоставлены Издательским отделом МХТ
