Сериал «Молодой папа», неторопливо повествующий про бытие вновь избранного римского Папы Пия XIII (в миру Ленни Белардо), откровенно выходит за границы предложенного формата, никак не помещается в скромную рамку телевизора, требует для себя очень качественного воспроизведения и активного зрительского внимания.
Новый многосерийный фильм Паоло Соррентино бьет рекорд по важнейшим показателям качественного кино. Прежде всего, сериал объединяет профессионалов самого высокого уровня. Сам Соррентино, как режиссер и сценарист, в течение двух последних десятилетий многократно отмечен самыми высокими премиями и наградами Венецианского, Каннского, Берлинского кинофестивалей, является номинантом Оскара.
Со времен «Великой красоты» и «Молодости» с ним бессменно работает оператор Лука Бигацци, обладающий изысканным вкусом и партнерским чутьем. Лаконичные выразительные саундтреки создает талантливый композитор и музыкант Леле Марчителли, получивший высшую премию Золотого глобуса в 2013 году за музыку к «Великой красоте». Лучшие актерские силы привлечены к проекту.
Все грехи мы ему отпустили за те мгновения, когда умел хитроумный кардинал быть трогательным, заботливым, наивным и даже немного влюбленным в очаровательную сестру Мэри. Красавице Сесиль де Франс досталась роль расчетливой и циничной главы пресс-службы Ватикана Софии. Но в памяти остались не столько ее меркантильные проекты, сколько искренний задор и тонкий юмор соучастницы «шалостей» Папы.
Джеймс Кромвелл в роли кардинала Майкла Спенсера, наставника Белардо, грезившего о папстве, показал нам оборотную сторону мужчины-победителя. Тони Берторелли, в роли старейшего и мудрейшего кардинала Калтаниссетты с профилем тициановского Папы с жутковатой улыбкой Френсиса Бэкона, кажется сошедшим с тех самых полотен, мимо которых проносится комета молодого Папы.
Скотт Шеперд так достоверно сыграл роль рыжеволосого легкомысленного Эндрю - друга детства Ленни Белардо по сиротскому приюту, что мы снисходительны не только к его загулам и пьянствам, но готовы не замечать намерение кардинала Дюсоле - миссионера, епископа из Гондураса, предать своего друга Бернардо. Ведь «заслан» он к Папе для того только, чтобы выведать информацию о готовящейся речи на конклаве и для лоббирования интересов консервативного папского окружения.
Доброго и душевного алкоголика Монсеньора Гутьерреса играет импозантный испанец - актер и сценарист Хавьер Камара. Парадоксально, но этот закомплексованный персонаж выглядит самым надежным в нынешнем окружении папы. В какой-то момент даже отвратительный прелюбодей архиепископ Куртвел, отправленный Папой на Аляску, вызывает искреннее сочувствие. Его играет популярный американский актер, мастер ролей второго плана Гай Бойд.
Еще два десятка известных и малоизвестных актеров, которые исполняют роли второго плана, блестяще «выносят на себе» сложнейшие эпизоды, навсегда врезаются в память уникальностью облика и характеров. Все вместе они создают торжественную монументальную фигуру, приличествующую моменту. А по отдельности - карикатурны и забавны. Как будто памятные «Похороны в Орнане» Оноре Домье решили отменить ввиду несогласия покойника с обстоятельствами смерти.
Кто знает, может быть именно такое парадоксальное соотношение гармоничного целого с его несуразными частями и послужило причиной интереса фаворита кинофестивального сообщества к «развлекательному» формату телесериала? Ясно одно, не поступившись ни единым режиссерским принципом, свою новую работу Соррентино сделал специально для телевизора. Именитый автор легко получил благословение и бюджет от трех теле гигантов — британского Sky Atlantic, французского Canal+ и американского HBO.
Новый сериал, вовсе не похожий на традиционную мыльную оперу с бесконечно разворачивающейся сюжетной линией, все же находит баланс между коммерцией и искусством, привлекает хорошо образованных зрителей, интересен людям разных возрастов и конфессий. Обращаясь к противоречивым темам «Молодой папа» не превращается в политическую или религиозную сатиру, фильм полон самоиронии и оттого легок для восприятия. Многочисленные метафоры и иносказания не слишком затуманивают смысл, и мораль «басни» отчетливо проступает сквозь эстетский флер, философский запал и высокий литературный слог всех без исключения героев.
Стало общим местом сравнивать Соррентино с Феллини, приводя в качестве аргументов многочисленные цитаты и омажи мастеру и учителю. Но дело, конечно, не в посылках «с неба», напоминающих кадры «Сладкой жизни» со статуей Христа, подвешенной к вертолету.
Открыто следуя за Феллини, Соррентино наслаждается мелочами и бытовыми подробностями, но не трепетно, а скорее бесстрастно перебирает детали, чтобы не столько сложить картину в целое, сколько разложить ее на составляющие и выявить подноготную. Так же как и Феллини, мастер внимательно вглядывается в лица и пытается постичь характеры своих героев. Но видит в них не космос души, а черные дыры подсознания. И если у Феллини персонажи сами источают свет и тьму, красоту и безобразие, любовь и равнодушие, то у Соррентино эти категории равноправно присутствуют в мире наряду с героями и их переживаниями.
У Феллини пейзажи становятся отражением состояния героев, они наполнены эмоциями, которые переливаются через край переживаний. У Соррентино - тоже прекрасные пейзажи, роскошные артефакты и просто красивые люди заполняют кинопространство. Только все эти предметы и явления равнозначны и равновелики. Фигуры выступают из фона и через какое-то время растворяются в нем, иногда навсегда. Каждый герой и даже предмет – включая самого папу Пия XIII, статуэтку Венеры Виллендорфской или разгуливающего по садам Ватикана кенгуру, лишены полноценной собственной истории. Каждый персонаж готов поведать отрывок или даже обрывок своей или чужой биографии.
Целой истории просто не существует, прошлое – это море фрагментов. Потому Вы можете до бесконечности расшифровывать содержание мелькающих шедевров живописи, скульптуры и архитектуры, трактовать футбольные или политические аллюзии. Лабиринт достоверных и вымышленных деталей будет все дальше уводить Вас от истины.
Мы никогда не узнаем, чем закончился сердечный приступ Ленни, как никогда до конца не выясним, действительно ли что-то подобное происходило в Ватикане, правдой или чистым вымыслом являются истории про влиятельную монахиню, хитроумного секретаря, кардинала гомосексуалиста, раскаявшуюся красавицу-грешницу и так далее, и так далее.Зато мы узнаем палитру и гармонию шедевров Ренессанса, будем хвататься за знакомые формы и сюжеты как за спасительную соломинку в надежде соединить в собственном сознании осколки прекрасной мозаики, щедро рассыпанной перед нами авторами сериала.
И все-таки, на мой взгляд, не стиль, не сюжеты и даже не художественные приемы Феллини стали двигателями постмодернистского кино Соррентино. Современный режиссер принял в дар от мэтра три главные идеи, три кита, на которых стоят все его фильмы. Это идеи Красоты, Молодости и жизненной Правды, которые спасут если не мир, то кино точно спасут и выведут на новые орбиты. Красота как оптическая система, через которую вглядывается автор вместе со зрителем в суть вещей.
Молодость как заряд жизненной силы и движущий мотив всего сущего. Это практически перефразированное «либидо» Фрейда, как главный инструмент адаптации и развития. И Правда не в смысле исторической достоверности и копирования действительности, а в плане реалистичности деталей, точного и непредвзятого анализа чувств, мотивов и поступков героев.
Своеобразная трактовка режиссером этих коренных понятий, их особое сосуществование в новой киноэпопее погружают в проблематику эпохи posthuman про будущее человечества. Почему-то из нашего сегодняшнего дня грядущее выглядит устрашающе бездушным, с потерянными границами «я», неконтролируемыми атаками субличностей, невозможностью преодоления детских страхов и комплексов, социальной детерминированностью личности.
Актуальные вопросы задают создатели киноэпопеи себе и своим зрителям: способен ли атакуемый внешними и внутренними демонами субъект по-прежнему ощущать себя «венцом творения»? Чем заменить изжившую себя идею антропоцентризма? И, наконец, жизнеспособна ли эсхатологическая идея о конце света, искуплении и загробной жизни, о судьбе Вселенной и её переходе в качественно новое состояние? А где граница между земным существованием и потусторонним, между жизнью и искусством? Что есть искусство, наконец?! И что там у него внутри? Что с обратной стороны холста или экрана?
О том, как рассказывает Соррентино историю про воцарение нового Папы в Ватикане, становится понятно с первых кадров фильма. Режиссер раз и навсегда задает свой тон, провозглашает язык нарочитых жестов, кордебалетно выверенных массовок, замедленного движения камеры, ритмичных проходов героев, приторной красоты фона, из которой выплывают торжественные фигуры людей, животных и предметов. Чего стоит знаменитая титровая заставка – проход Ленни Белардо – Джуда Лоу вдоль галереи тщательно подобранных полотен старых мастеров, рассказывающих душераздирающие истории о вере и безверии, о борьбе за власть, о любви и предательстве.
Каждое полотно дышит гармонией и соразмерностью, но если мы составим себе труд приблизиться и заглянуть внутрь представленной истории, мы ужаснемся открывшимся картинам кровавых бойнь, безвинных жертв, неуемных страстей и трагических расплат. Через все эти тернии предстоит пройти герою сериала.
Однако уже в заставке режиссер намекает: новоявленный Папа не прошествует, а пронесется по сказочному Ватикану как комета. Пройти живому человеку сквозь этот строй лжи и коварства, не потеряв свою молодость, красоту, здоровье, простодушие и искренность, невозможно. Вообще обычному человеку здесь не место. Только Простак, Шут, Иванушка-Дурачок – как хотите назовите, способен протоптать новую дорожку там, где старые уже давно заросли, и к добру привести никак не могут.
Так бывает со сказочными героями. Так бывает и с обычными людьми, которые на пути своего взросления, мужания, инициации вдруг осознают, что привычные установки на сочувствие, эмпатию или доверие уже не работают, а новые убеждения еще не сложились, или психика противится их принять. Образуется пустота в душе, сопровождающаяся нравственным вакуумом.Тогда со дна подсознания вылезают химеры природных импульсов, неосознаваемых ранее желаний и влечений.
Парадоксальность ситуации заключается в том, что в этот сложный момент обескураженная личность не затормаживается в своем движении во времени и пространстве, не останавливается в недоумении и растерянности, а получив новый толчок психической энергии, следует дальше в ускоренном темпе, обуреваемая новыми идеями и страстями. Это путь Иванушки-дурачка, который все делает невпопад, зато искренне и с юным задором.
Обществу, застывшему в позе показного величия, подобные пассионарии нужны как воздух. Только прорвавшийся сквозь тернии и интриги зов природы может открыть благословенный путь. Отсюда такая яростная надежда всех присутствующих на чудо, на всемогущую силу веры. Ленни, как кур во щи попавший в кресло римского папы, старается поверить в собственную звезду ничуть не менее истово, чем в бога. Тем временем режиссер пытается отрезвить зрителя, и откровенной сатирой, иронией пробует увести с дороги слепой веры.
Автор недвусмысленно заявляет: папа Пий XIII – шут гороховый! Вспомните хотя бы «вынос тела папы», увенчанного золотой тиарой в византийском вкусе на встречу с кардиналами, выбор нарядов, туфель для целования и так далее. Папа курит в сакральных местах, держит в руке голую грудь прекрасной Эстер, вместе с другом детства гуляет по ночному городу в спортивном костюме, фантазирует на тему жесткого секса, обменивается философскими суждениями с проституткой и так далее. Все это не для того, чтобы развенчать молодого «реформатора». А для того только, чтобы напомнить лишний раз нам с вами – святость героя имеет оборотную сторону!
Красота композиций кадра, прекрасные лица и фигуры в стиле Высокого Возрождения, изыски подиумных костюмов – вся эта манящая Красота является зрителю отнюдь не для наслаждения. Соррентино вещает нам не про торжество гармонии, а про ее разложение.
Расчленение объекта – важная тема искусства 20 века. Вспомните, сколько духовной мощи вкладывали абстрактные импрессионисты в символические жесты уничтожения картины, с каким жаром Барнет Ньюман вспарывал свои полотна в середине прошлого века, и как совсем по-другому – отстраненно, холодно и несколько пародийно Лучио Фонтана выстраивал свои дырявые, с аккуратными надрезами композиции про «конец бога», «ожидание» и космос.
Какое пространство иллюзорно? Какое тело прекрасно? Может быть молодое? Вторая после Красоты приманка Соррентино – Молодость. Молодость древних картин, когда мимо них танцующей походкой проходит новоиспеченный Папа, снимающий пафос происходящего одним лишь задорным подмигиванием. Молодость и свежесть взгляда на вечные истины самого режиссера, жонглирующего двусмысленностями и представляющего нам в эксцентричной манере своих высокопоставленных персонажей.
Молодость героя, не чурающегося спортивных занятий и чувственного массажа. Знающие люди свидетельствуют: ради водных процедур в прекрасной ванной комнате, Соррентино отошел от правды воспроизведения покоев понтифика. Беззастенчиво обнажающийся папа настолько прекрасен, что мы начинаем сомневаться в необходимости целибата.
Молодость как символ близящегося заката - тема, уже исследованная ранее Соррентино в одноименном фильме, завоевавшем Оскара. Не первый раз размышляет режиссер о возможностях соотнесения нынешнего нашего тела, сиюминутных ощущений с воспоминаниями, прекрасными картинами прошлого. Но молодость – это не только статное здоровое тело, это – беззащитность и глупость, нуждающиеся в покровительстве опыта и старости ничуть не меньше, чем Ленни нуждается в любви выдуманных своих родителей-хиппи.
Младенцы как символ витальности – жизнестойкости и осознания собственной индивидуальности, появляются в первых кадрах фильма. Но груда расползающихся новорожденных так сильно напоминает события Варфоломеевской ночи, что сразу возникает опасение за судьбу героя. Не случайно, одна из картин знаменитой заставки –«Варфоломеевская ночь» Франсуа Дюбуа ( 1572 г.).
Мы предчувствуем печальный финал: обманутая молодость, брошенные дети, распростертые тела младенцев, фигура выбирающегося на волю мужчины в белоснежной сутане – все эти символы и метафоры предвещают не только скорое взросление героя, но и неминуемую расплату. Похоже, рано или поздно бремя ответственности станет невыносимым, а молодость – неуместной.
Юность борется со своими страхами и желаниями, а череда стариков стоит в очереди за вожделенной порцией утра жизни. Действительно, что как не страстная жажда молодости со всеми присущими ей привилегиями движет согбенными телами кардиналов, лихо манипулирующими чужими судьбами и плохо справляющимися с собственными недугами?
Апофеозом темы жажды душевного и телесного контакта становится сцена с умирающей Роуз (Жан Хоаг) - подругой отца Бернардо, летающей в сюрреалистических своих видениях на собственной кровати. Придавленная болезнью и непомерной полнотой к собственной кровати, Роуз получает от Бернардо благословение на операцию. Его теплое участие и внимание производят чудо. У больной словно вырастают крылья, и она взмывает вместе со своим ложем с девятого этажа в воздух при помощи специального крана через выломанную в стене дома дыру.
Это грандиозное зрелище собирает многочисленную публику, провожающую прекрасную Роуз может быть в последний путь. И отец Бернардо - среди них, ждет внизу у специальной платформы, куда собираются переложить Роуз. Бернардо посылает сигналы участия и поддержки. Но торжественность мероприятия нарушается внезапным испугом больной женщины, видимо бренное тело физически не выдерживает подобных кульбитов фантазии. Кровать возвращают на место. Праздник не состоялся. Все имеет свою оборотную сторону. Режиссер очередной раз погружает нас в мир метафор и иносказаний, чтобы рассказать историю про взросление, духовный кризис и трансформацию личности.
Воспоминания то и дело накатывают на Ленни Бернардо. Многочисленные флешбэки старательно разрезают полотно сюжета. А сюрреалистическая подоплека выдает парадоксальность происходящего. Но авторы сериала не дают нам возможности утонуть в «сюрре», уйти в миры абстрактной утопии. Вымысел облекается в реалистические формы, многочисленные приметы быта приближают нас к принятию любых поворотов сюжета и рациональному пониманию происходящего.
Реалистическое видение, правдивость деталей – третья обманка Соррентино. Достоверность - пожалуй, главный козырь создателей «Молодого папы». По крайней мере, именно на правдоподобие декораций и костюмов была потрачена львиная доля бюджета в 45 мл долларов. Масштабы реконструкций римских архитектурных памятников не укладываются ни в какие пространные описания. Но для чего такие траты и усилия? Для чего такая невероятная дотошность в воссоздании не только архитектурных сооружений, но фресок Гирландайо, Микеланджело и других гениев Возрождения?
Можно предположить, что Сикстинская капелла, базилика Сан-Марко, папская библиотека и другие шедевры были тщательно воссозданы именно потому, что католическая церковь запретила их снимать. Об этом неоднократно рассказывалось в анонсах и многочисленных предпоказных интервью. Про что эта история? Может быть про то, что не всё гладко в «датском королевстве» и неминуемо явится некто, готовый вывернуть наизнанку устои и каноны, игнорируя высшие повеления и запреты? Или искусство в данном случае демонстрирует свои почти безграничные возможности, а Соррентино решает сложную задачу contemporary art – выйти за пределы искусства, выяснить, где его границы?
Собственно говоря, исторический авангард с начала 20 века именно этим и занимается - пытается внедрить искусство в жизнь, преодолеть тонкую грань правды и вымысла, и таким образом повлиять на реальность, попытаться в ней поучаствовать. Что может и что не может искусство? Может, например, создавать новые материи, которые так похожи на оригинал, что вводят зрителя в заблуждение относительно истинности природы вещей. Этим самоотверженно занималась команда талантливых декораторов под руководством Лауры Казалини.
Роскошные интерьеры, фрески и даже садовые ландшафты были возведены заново в кротчайшие сроки. Иллюзия подлинности происходящего такова, что вспоминаются не кадры киноленты, а живые картины садов, дворцов и фонтанов. Не случайно предприимчивые туристические агенства уже предлагают экскурсии по местам съемок фильма. "Главное - погрузить аудиторию в заслуживающее доверие пространство, избегая ошибок, сохраняя реальность и правдоподобие", - говорит художник фильма Людовика Феррарио.
Конечно, Правдивость Соррентино также мистифицирована как Красота и Молодость. Во-первых, множество деталей предусмотрительно изменено, во-вторых, создается намеренная путаница правды и вымысла. Достоверность манеры Соррентино – отнюдь не распахнутая дверь в мир тривиальных историй, это - приманка, ловушка, силки, красное ядовитое яблочко для любопытствующего зрителя, готового вплотную приблизиться к миру демонов представленных героев. Но чтобы опыт непосредственного общения с пороками и соблазнами не оказался слишком травматичным, киноповествование пришлось завернуть в красивый фантик.
Иезуитство Соррентино заключается в том, что все слабости персонажей, теневые стороны их личностей, просто неприглядные поступки он погружает в практически стерильный сосуд прекрасных интерьеров и пленеров, достаточно условно соотнесенных с историей вечного города. Делает это Соррентино также рационально и бесстрастно как великий мистификатор Демиэн Херст, когда помещает препарированные туши телят и акул в совершенно прозрачные и абсолютно непроницаемые аквариумы, наполненные безупречным формальдегидом.
Проводником стерильной эстетики гиперреализма, сдобренной легкостью и юмором нео поп-арта стал талантливый британский актер театра и кино Джуд Лоу.
Разбивая личность на множество ипостасей, высвечивая разные грани характера, он выдает необыкновенно широкий спектр чистых, словно препарированных эмоций. Если, например, изображается грусть, то она никак не смешивается с печалью или горем. Если сомнение – оно не переходит в удивление или растерянность. Это очень сложная техника. Но безукоризненное владение мастерством имитации непосредственных реакций необходимо режиссеру для того, чтобы показать нам не плоскость, а кристалл, рассмотреть который с одного ракурса просто невозможно. Нужны особые усилия для того, чтобы постичь единство фигуры.
Техника демонстрации определенных состояний души и тела – не новое явление в мировом театре. Маски с типическими выражениями лиц носили актеры древнегреческого театра, комедия дель арте фиксировала характеры. Мимы и клоуны всех времен подражали природным проявлением человека, выпячивали отдельные черты. Но никогда ранее актерам не приходилось работать с такой широкой палитрой «чистых», практически лабораторно выведенных красок без полутонов и наложений.
Такой широчайший спектр выраженных эмоций, незамутненных рефлексией, процессом осознавания или попыткой подражать природе, потребовало искусство постмодерна, разлагающего мир на составные части, уничтожившего связь с прошлым, поменявшее замысел на случай, семантику на риторику, трансцендентное на имманентное, определенность на неопределенность, метафизику на иронию, а присутствие в мире на отсутствие в нем.
Последний раритет, мимо которого шествует Джуд Лоу вместе с титрами и кометой, вовсе и не картина, а скульптура современного автора - итальянского художника Маурицио Каттелана, созданная в 1999 году. Автор назвал свою гиперреалистическую композицию Девятый час, напоминая о моменте гибели Христа на кресте. Изобразил Каттелан папу римского Иоанна Павла II в момент сражения неведомым метеоритом. Сам художник не склонен трактовать концептуальное значение своей работы, зато публика и критика приписывает композиции самые разные смыслы: это и антиклериканская тема, и иллюстрация эпохи постгуманизма, и китчевый образ поп-арта, и своеобразная трактовка апокрифов Иоанна Павла II и т.д.
Но если непредвзято взглянуть на скульптуру, мы увидим, что час расплаты действительно пробил, и художник без тени издевки или злорадства фиксирует момент мученичества. Это даже не аллегория. Это символ абсурда. Восковая фигура, достойная просторов музея мадам Тюссо с сюжетом заголовка желтой прессы: «На папу римского упал метеорит». Вальяжная проходка молодого Папы завершается образом отсутствия смысла. Нет смысла, как нет и справедливости. Ленни Бернардо, лихо цитирующий в фильме Бродского, мог бы здесь припомнить и Пушкина: « …нет правды на земле. Но правды нет — и выше». Есть только сила искусства, способная расчленять и детализировать даже тщательно оберегаемые социумом святилища. Есть провокационное искусство Соррентино, готовое слыть красивым, молодым и правдивым ради того только, чтобы бесцеремонно вторгаться в реальную жизнь, в потаенные мечты, странные фантазии и тщетные надежды своего зрителя.
