Радио "Стори FM"
Человек из буфета

Человек из буфета

Записала Наталья Смирнова

О блошиных рынках, кротовой шубе, немецких машинах и русском перфекционизме рассказывает писатель Андрей Битов

Вещи… Я такой проблемы не помню. Они были до меня и сейчас при мне. Я вырос в дореволюционных вещах, и это судьба моей семьи. Она чудесно выжила при смене эпох. Дед по матери, Алексей Константинович Кедров, был служащий человек, директор мужской гимназии, где, как я потом узнал, учились Дмитрий Шостакович и мой отец Георгий Битов. У деда Кедрова были оклад, господская квартира, прислуга и всё такое прочее, но всё это было от казны. Он преподавал историю, и его исторического профессионализма хватило в 1916 году на фразу: «В следующем году все будут висеть на фонарях». Сказал и ушёл от грудной жабы, оставив бабушку с четырьмя детьми (моей маме было одиннадцать). Но кое о чём позаботился, предвидя не только историю, но и смерть: заставил многодетную мать окончить консерваторию, нанёс визит композитору Глазунову (как директор директору) и попросил, если с ним что случится, позаботиться об ученице. Дед умер, революция произошла, советская власть сохранила Глазунова в директорах, а тот, в свою очередь, оставил мою бабушку при консерватории. И там она до конца жизни и преподавала, став завкафедрой ОКФ (общего курса фортепиано).

kukla.JPG

Так вот. Что осталось от директора гимназии и статского советника? Этот рассказ я помню с детства: перед смертью он повёз бабку на рынок, уже шла Первая мировая, уже было туго. Купил мешок риса и кротовую шубу, которая считалась роскошью, никогда не надевалась и была съедена молью. Все думали: когда будет плохо, тогда и продадим. Я помню огрызки этих мёртвых зверьков, которые потом пришлось выкинуть. И ещё осталось сто рублей денег серебром. Если появлялась серебряная, красивая монета, то она опускалась в копилку. Вот и всё. От деда мало что осталось, кроме буфета и рассказов бабушки. Кроме что «все будут висеть на фонарях» вот ещё его: «обижаются только кухарки и глупые люди» и «всегда не хватает одного дня, одной комнаты и ста рублей денег». При советской власти это казалось мне «барским». Как это не хватает одной комнаты, когда они жили в двенадцати? Что это за обидчивая прислуга, если их было шесть, а хозяев с детьми всего семь? Что за сто рублей серебром, если их хватало на небольшое стадо коров? Всё, что накопилось, включая золотую звезду эмира бухарского, было потом снесено в Торгсин, чтобы кормить пятерых детей. Есть такая норма – посадить дерево, родить сына… Детей дед нарожал, оставил буфет и стол письменный, собирался написать книгу «История черноземельных крестьян». Дерево не посадил – под чинарой просидел в Ташкенте. Но жить-то, выходит, собирался, раз мебель в казённую квартиру заказывал, вот в чём дело. И дом видел в перспективе, раз столько детей.

Мне нравится фраза, приписываемая Черчиллю: «Я не такой дурак, чтобы умереть без завещания». Человеку в России оставить завещание трудно, потому что собственность у нас не копилась, а делилась.

Ни одного своего деда я не видел – ни Кедрова, ни Битова. Леонид Иванович Битов хоть и пережил революцию, но закрытия нэпа не пережил.

 

Оставшиеся вещи

Их вещи после них стали жить своей жизнью. Семья живёт, как квартира, как изба, и вещи живут там столько, сколько им по судьбе положено, а не так, что «пора менять». У нас всегда была прежняя жизнь.

Дед до столицы служил директором реального училища в Ташкенте, в Узбекистане, тогда это Ферганское ханство, кажется, называлось. Тоже непростая вещь, реальное училище (это вам не ремесленное), в нём потом помещался Союз писателей Узбекистана. Там дед в сорок лет завёл семью и настрогал детей. Когда служба на окраине империи закончилась, вернулся в Петербург, откуда он родом. Покупных вещей в доме почти не было, покупалось только обязательное – ложки, посуда. А то, в чём мы сидим сейчас, переезжало, как панцирь на черепахе, и не сгорело даже в блокаду. Это мебель не антикварная, не купленная, а заказная. Дед её заказывал мастеру. Вот буфет. О нём собирались снять телефильм «Столетие буфета». Он остался от гарнитура, который стоял в казённой квартире. Судя по фурнитуре модерна, это тот самый 1909 год, когда дед вернулся из Ташкента. Хороший столяр делал. Вот это – стол под названием «закусочный». Он раздвигается. За ним не сидели, как мы сейчас, а ставили закуски для гостей. Я помню, что, когда появился пинг-понг и не было столов, я играл на нём в пинг-понг, раздвинув. А это − самоварный столик с мраморной доской. 

Другой дед, Леонид Иванович Битов, по нынешним временам был бы предпринимателем, а по тем – управляющим. Но не управдомом, как я долго думал. Смена слов означает смену эпох. Когда меня выпустили наконец на Запад, я удивлялся, почему там так любят Чехова. Он такой русский, такой наш, а тем не менее для них – Шекспир. Да потому, что это мы никогда не понимали Чехова! При капитализме он жил, и все эти разговоры «я разорён», «дом заложен» – это совершенно другое мышление. А актёры мхатовские, кстати говоря, хоть и помнили, как люди жили, играли школьных персонажей в сюртуках в новом прочтении, а не то, что на самом деле. На Западе Чехова понимают лучше, потому что там понятия «залог» и «рента» сохранились. У нас ведь революция была классовой. Ленин − что он придумал, злодей? Он придумал уничтожать классы, а русский менталитет формировался очень медленно и именно классово, и в каждом классе выдвигались свои традиции. Уничтожить классы было настоящим разрушением нации. Что и повергло всю страну в нескончаемую гражданскую войну.

 

Мелочи и ерунда

Когда классы ликвидировали, традиции стали перемешиваться, как и нации, из них начал образовываться советский народ, который, правда, сохранил империю, но уже сваренную в общем котле, где были перемешаны непонятные ингредиенты. Эти переходы я наблюдал в моей собственной семье. Люди во многом стали свободнее, и не надо думать, что раньше было хорошо, а потом плохо. Всегда было достаточно нехорошо, но какие-то барьеры были сломаны, какие-то приобретены, а у нас традиции случайно сохранялись. 

Отец когда переехал в семью матери и вошёл в дом, то привёз свои вещи, а эти вещи перемешались с вещами, которые остались от деда по материнской линии. Отец стал как бы примаком в семье, а всем заправляла бабушка, немка по происхождению, вдова. Семья стала кланово-коммунальная, жильё мы снимали на всех. В конце концов удалось получить барскую квартиру на Аптекарском острове, там начинается моя память с 1940 года. Она уцелела и в блокаду, и в войну, эта квартира на четыре семьи, и все родственники. Ордера не делили, прислугу держали общую, за обед платили вскладчину. Этого вида коммунальщины я больше не встречал нигде. И вещи, оставшиеся от дореволюционного времени, жили, и жили, и жили, покуда сами не умирали. Довольно быстро кончилось что-то ценное, что можно было поменять в пору военного коммунизма. Ну, там, серебряные вилки, ложки, в том числе и звезда эмира, награда деда за службу… Всё исчезло. Осталась бездна каких-то подкладочек под вилки, колец для салфеток, щипчиков для сигар и прочей ерунды с блошиного рынка. В первый же выезд на Запад меня поразил именно натурализованный блошиный рынок. Там можно было купить любое прошлое любой семьи. Большинство из того, что оказалось невыкинутым и непроданным в результате всех революций и нищеты, – это мелочи, ерунда. Этот хлам у меня сохранился до сих пор, пополненный сувенирами.

Мой блошиный рынок, который вы разглядываете сейчас, – это такая смесь подарков и украденного, что впору перепутать того, кто дарил, с тем, кто украл. Хвастаться нечем. А кое-что просто зарыто в моих ящиках. Я иногда напрасно виню кого-то, а потом нахожу в своих развалах. Надо бы мне найти один негатив. Однажды, когда я ещё фотографировал, я увидел после стирки мамину простыню. Это была живопись, а не простыня. Картина из заплат. Это тебе не «чёрный квадрат», это почище искусство, оно − как японское: белое на белом. Или как Мондриан, не знаю. Надо негатив напечатать, увеличу и повешу его на стену, буду всех просвещать этим артефактом. Будто он сделан бабушкой Резо Габриадзе.

 

Переезды

Это не московские вещи, это вещи питерские, эвакуированные. Эвакуация у нас никогда не кончалась, как и гражданская война, недаром переезд с квартиры на квартиру приравнивается к пожару. Я не помню своего первого дома до 1940 года, он был где-то на Восьмой Советской. А дом на Аптекарском острове существовал 40 лет моей жизни, и, даже когда я перебрался в Москву и жил в чём попало, среди съёмной мебели, он существовал у меня в уме, с его расстановкой мебели. 

Однако в 80-м году случилась гибель альма-матер, родного дома. Он пережил блокаду, мебель не сгорела в буржуйке, даже сама буржуйка цела, но дом забрало государство под какое-то учреждение, всех расселяли, и надо было определять мать. Мать была пенсионерка и вдова, сыновья – оба в Москве. Я бегал по инстанциям, чтобы найти ей что-нибудь получше. Об этом можно было бы романчик написать в духе Войновича, а лучше − Кафки. Что нам предлагали для заселения – это дурной сон. Несуществующие квартиры, несуществующее прошлое. Тогда, кстати, я понял систему изначального расселения барских квартир. Они рассекались пополам. Есть строчка у Чухонцева, очень хорошая, про Чаадаева: «как червь, разрезанный на части». Если вы входите с чёрной лестницы, то вы попадаете в помещения под кухню и прислугу, а если идёте с парадной, то там при входе ванная и сортир. Это хроника любой петербургской квартиры.  

И вот мама, блокадница, держала оборону до последнего, пока не пришли её вытряхивать. Я сумел выхлопотать ей недурную комнату с приличным соседом, с которым она сумела подружиться и даже усыновить по-своему. Вещи лишь отчасти помещались в этом новом пространстве, а мать не могла оставить ни одной. И это была не жадность, а нормальное отношение к жизни вещей, с которыми ты сам прожил жизнь. И тогда я и надумал вывезти часть вещей в Москву. Это была проблема. Чтобы вывезти старую мебель, про которую ещё надо было доказать, что она вовсе не антиквариат, потребовалось вмешательство с самого верха… Теперь у меня не хватает только одной вещи (я живу в блошином рынке, как блокадник), а именно – тех фонарей, что висели на домах до революции. Такие домики с номерами и лампочками сверху. Они когда-то валялись выброшенные на снегу. Если бы я их тогда подобрал, то повесил бы адрес – Аптекарский проспект, дом 6. Кстати, в Москве у меня квартира около трёх вокзалов, как в Питере была около Московского. А рядом здесь оказался Аптекарский переулок, в глубине, в старой Москве. Всё знаково.

Мама не выкинула ни одной вещи. Например, буфет все бросили, а она перевезла с собой на улицу Достоевского. Фирса не забыла. Но пришла пора и этому жилищу. Мать стала стареть и ломать по очереди то руку, то ногу, я понял, что надо забирать её в Москву, и занялся немыслимым обменом. Не знаю, что там написал Трифонов, но я это пережил и описать не могу. Как менять комнату в коммуналке в Петербурге и однокомнатную квартиру в Москве? Но получилось, и буфет здесь встал, даже с шишечками наверху, которые не помещались по высоте в комнате матери. Я их вымыл и привинтил обратно, и всё встало на место, и столетие буфета уже прошло.

В общем, чуть ли не начальник Октябрьской железной дороги скомандовал, чтоб мне дали контейнер и не вязались к тому, что я туда гружу этот мусор. Мне казалось, что вещи туда не войдут. А грузчик попался занятный. Бывают такие народные философы. Один доктор математических наук ему тоже говорил: «Не влезет эта мебель в контейнер. Я же математик, я вижу». А грузчик ему ответил: «Всё влезет!» И всё поместилось в один контейнер. Грузчик мне сразу понравился. Он из моих героев. Составляющая моего любимого Павла Петровича, хотя и молодой тогда был. Он был мой собеседник и собутыльник. Однажды сказал: «Вот скажи, что такое первомебель?» Чем поставил меня в тупик. Я стал называть стол, стул, ну и так далее, но не догадался, а он говорит: «Сундук – вот что такое первомебель. Ляг – кровать. Сядь – скамья. Поставь на попа – шкаф. И чемодан тоже». 

stol.JPG
Письменный стол писателя и фото мамы в бусах

На моём кожаном сундуке написано «турист». Дама ехала, а два грузчика за ней по перрону его несли, а на нём стояла шляпная коробка. В общем, «картина, корзина, картонка и маленькая собачонка» написано ещё дореволюционным человеком, и никто поэта не попрекнул, что он тоскует по прежнему режиму. Сундук этот туристический дамский пригодился для переезда, и я до сих пор не знаю, что туда успел напихать, и боюсь открыть – вдруг там те же ошмётки кротовой шубы?

 

Лишнее

Я не испытываю симпатии к Фрейду. Может, потому, что его не читал. Не от него ли рассуждение о том, что мужчины любят игрушки, потому что их (мужчин) недолюбили? Я получил любовь и в семье, и потом в достаточном размере, чтобы не поверить Фрейду, однако всё равно пополняю свой блошиный рынок. Вот, например, лошадь. Я в неё влюбился, как я мог её не купить? Это примитивная детская игрушка из Туниса. Так всё гениально просто, что больше ничего не надо. Душа художника существует в народе. У меня много идолов. Я плохой православный. Вот мусульманский ангел смерти, я о нём даже романчик написал, потому что опять же влюбился. У окна висит – я его так прозвал – ангел прозы. Он на ниточке, а когда садишься за стол и начинаешь задумываться, он поворачивается и показывает перстом, куда писать. Вот за этим ломберным столиком я и пишу и не знаю, то ли он ломберный, то ли для шитья, − так много в нём отделений. А спросить не у кого, те, кто знал, давно умерли. 

Мы сохранили империю, как я буфет. Но какой расход народа, равный геноциду! Через Первую мировую, гражданскую, ГУЛАГ и Вторую мировую – это же полстраны. Я наблюдал эти переходы в частном порядке и потом осмыслял их снаружи. Думаю, что именно теснота моего пространства на Аптекарском породила невероятную жажду странствий. И поскольку никакой другой возможности ездить не было, кроме как по своей империи необъятной, слава богу, что я употребил своё время на то время, которое ей ещё оставалось. Я уже знал, что её не будет, ещё до 1984 года, который нам пророчили. Так что я человек если не из футляра, то из буфета. Из буфета, из его ящичков, много можно разглядеть из наших республик и как у них завалилось время. Время только в империи бывает сохранено.

1.JPG
Часы, идущие исключительно под присмотром, и мусульманский ангел смерти слева

Не толкни ненароком часы – они встанут. Им больше ста лет. Вечная борьба с ними. Мать так над ними тряслась, что я думал в детстве, что им двести лет, а это купеческий новодел, чем меня, уже старика, и разочаровал мой друг, который последний их чинил, великий коллекционер и реставратор старинной техники Саша Горелик. Буфет одного деда и часы другого оказались одного возраста, но разного социального происхождения, как мать и отец. Подлинник и винтаж. Мать не ценила фамильный подлинник и возилась с часами, вкладывала душу. «Единственно, за что я благодарен революции, − это что женился на тебе, – говаривал отец, – а то бы вышла за какого-нибудь дворянчика». Вот какая мать была красивая! (на фотографии). И до сих пор, если она правильно посмотрит со стенки на часы, так они идут, а если неправильно – сразу встанут. Она присматривает заодно и за шкафчиком, на котором эти жуткие часы стоят. Он единственный в доме запирался на ключ, там прятались от нас варенье и бусы. 

Мать работала, и времени на порядок у неё не было. Она сваливала вещи в кресла и накрывала старыми шалями, это называлось «хаос», зато в креслах уже не посидишь, и опять же ничего не выбрасывается. А бусы её, что на фото, порвались во время войны, когда она копала огород в эвакуации. И посыпались в землю, и это был её любимый рассказ, как они исчезли. И сколько она потом ни рыла, камни только уходили под землю. Сколько-то она собрала, и из них получились короткие бусы. Их теперь носит моя дочь.

 

Обслуживание вещей

Сегодня начал день с обслуживания вещей. Пытался вскрыть упаковку для творога. Сделана по новой технологии, по-моему, называется «нано». Чтобы её вскрыть, пришлось найти самые грубые ножницы, после чего творог взорвался. Я только прочитал молитву, чтобы никого не обидеть, и сразу стал материться. У каждого ведь своё дело. Нет менеджмента как профессии, а слово уже есть. Теперь много появилось специальностей, которые упорядочивают разные ноу-хау. Менеджер там, продюсер. А вот сами ноу-хау… Ведь кто-то же думал, как упаковать этот творог? Небось, премию получил за новую технологию. Ну, правда, его надо кувалдой открывать! Он же запаян, спрессован и взрывается. Вулкан, а не творог. 

Я совсем не безрукий. Правда, никогда не занимался ручной работой, к своему огорчению. Когда я после института пришёл инженером на буровую, то думал, что ничего не понимаю в этом примитивном деле. Потому что именно примитивное надо понять изнутри. Я увидел, что в отсутствие старшего мастера там работал парень. Красивый, кстати, мужик, что меня подкупило. Крепкий, красивый и очень толковый, дело знает. Я сказал – ты делай всё, как делал, а мне говори, что я должен с базы выколотить, и я буду закрывать наряды, чтобы вам было получше и полегче. Дело пошло, всё было хорошо, но в результате через полгода… Мы выполняли план, чего никогда не было, потому что бурение было очень невыгодное и неудобное по наносу, а выгодно, когда ты буришь твёрдую породу, там хорошие расценки. В общем, съело меня начальство по доносу моих же подчинённых. Потому что однажды я уехал получать гонорар, три дня не работал и привёз им ящик пива. И они стуканули. Что я панибратствую с рабочими, спаиваю их и заносчив с начальством – такая была формулировка. Надо было дружить с начальством и не выполнять план. А я шёл по самому ленивому пути и самому грамотному. Зато когда они встретили меня через год, эти ребята, как они бросились мне на шею…

Почему наш такой сообразительный народ до сих мучается с «пробкой от водки»? Вот этого не понять никогда. Вовсе не собираясь реабилитировать Сталина, вспоминаю миф про него. Поначалу он не был таким суровым, но, когда столкнулся с тем, что всех прогнали, а работать некому, и пошло наше хозяйство советское, первыми, кого вернули, были полицейские. Жандармов пришлось возвращать. Революцию студенты сделали, а дальше надо было обращаться к старым кадрам. И пошло потому что те, бывшие, кое-что умели. И думаю, что Сталин в итоге разозлился на что-то типа моего творога. Он сказал «вредители» сильно со зла, рассердившись, ну а тот, кто услышал, тут же стал исполнять. А из мифов – «я научу этот народ работать!». Но он был хитроумный шпион, и потому всё случилось ровно наоборот. Вредителями стали только специалисты. Те, что делали как лучше, а не те, кто как могли. А кто виноват? Ну конечно, тот, кто спланировал. Так между исполнителями и проектами возникла незарастающая рана. И она до сих не зарастает. Почему-то у нас вдруг посыпались ракеты, на которые всё потратили. Значит, «прогнались», или умерли, или сбежали те, кто умел их делать. Хотя на это было направлено всё могущество людей и мастерства.

 

Три Х

Ненавижу магазины, это ужас. Но я много покупал, когда меня стали выпускать за границу. Пёр чемоданами, поскольку всё было в дефиците.

Покупал, когда знал, что надо. Как сказал мне мой сын, который теперь уже пушкинского возраста (37)… Я понял, что изменилось время, когда привёз джинсы и он сказал мне так свысока: «Папа, джинсы − это не подарок». Или, как говорил Жванецкий: «Ну народ пошёл! Рубашки у них из мусоропровода вываливаются!». А действительно, почему не носить хорошее пальто, которому сто лет? Я не знаю. Ехал в очередной раз по трассе Санкт-Петербург – Москва и понял, почему у нас дорог нет. Потому что они столько раз были построены! А надо строить один раз. В общем, хозяин должен быть. И когда думаешь, что произошло с другими странами, которые прихлебались к социализму… Те же китайцы, которые более последовательно вводили социализм, – у них ни разу не была прервана рабочая традиция... Как они всегда умели работать, так и продолжают уметь. Халтуру гнать они у американцев научились, которые всегда торговали упаковками вместо существа вопроса. Это рынок, и они тоже стали давить экономически. Тактикой обмена золота на бусы. Потому так выгодна пропаганда образа жизни. 

Фастфуд и джинсы – это целые предприятия. Великие есть открытия – памперсы, к примеру, так вы на них разоритесь больше, чем на пелёнках. ХХ век – мой, бездедовский ХаХа век: Халява и Халтура. Не дай бог ХХХ, три Х ещё на тысячу лет: Хамство, Халява и Халтура. Кстати, в «Словаре Пушкина» вы этих слов вообще не найдёте, как, впрочем, и понятия пошлость.

Любопытно, что два моих текста «Новая газета» не взяла при всей своей свободе. И первый был текст о воровстве. Я там сказал, что вор – это человек, переводящий ценность в стоимость. И не прошло. Потому что этим заняты теперь все. Заняты как единый класс, так что и стираются противоречия, и национальные, и социальные. Все заняты одним, то есть воруют. Если не у других, то уже у самих себя, то есть халтурят. У нас гласность была объявлена для зарапортовавшейся интеллигенции, чтобы она некоторое время помолчала, а демократия – для вора, который вполне ей воспользовался. Что ж тогда мне – хвалить, что ли, предыдущую систему? Нет. Может, даже надо пройти вонь эту и хворь. Но почему другого пути нет, как ставить на пороге любого качества, любой экономии барьеры? А иначе к тебе не прилипнет. И где же искать тут вещь? Поэтому и работает всё как это говно, купленное у китайцев. Круговое воровство и есть хамство. Какая тут вещь? Откуда? Вещи уже и в природе нет, потому что вещь конфликтна с сегодняшним днём. Может, танк или ракета ещё сделаны качественно. И то я не уверен, что там пуговица не сворована и не будет катастрофы, на которую надо вызывать большого эксперта, чтобы понять, почему опять всё сломалось. Но почему надо красть пуговицу, а не пальто, мне непонятно. Потому что пальто не вынести? На самом деле это всё порча.

Один человек делает табуретку, а я пишу какую-то невнятную книгу из клочков. Лучше писать у меня нет сил, а хуже я уже не могу. Это мой возрастной предел, ловушка старости. Но я физически не способен халтурить. Я сконцентрировался, сэкономил и собрал для книги всю свою лень, безбашенность, отсутствие авторитетов над собой. Это мой текст, за него я отвечаю, больше ни за что отвечать не могу, и в остальном я, может быть, чудовище полное, но за текст отвечаю. И русский, кстати, в основе человек, он тоже перфектен. Я думаю, что наше пьянство и лень связаны с тем, что человек не хочет так делать! Он не менее перфектен, чем немец или японец. Но делать просто так… На фига козе баян? Почему у нас такая война с мелким бизнесом? Это ж война! Это потому, что включение качества пойдёт с мелочи. Тогда будет конкуренция, а зачем она нужна? Легче своровать и купить. И сидеть. Это всё чудовищная халтура, которая строится по вертикали… 

Стало модным слово «профессионал». Первыми профессионалами в масс-медиа стали киллеры, потом бандиты, потом шпионы... Потом власть себя назначила профессионалами. Какие вы профессионалы? Профессионал – тот, кто гвоздь правильно забьёт. Почему немецкие машины так хороши? Да потому, что немцам жаль металла, они жалеют металл, как тело. Мы даже тела своего не жалеем. Тело − тоже вещь, она нам подарена. И собственных мозгов не жалеем. Это всё задарма, это всё подарено. Халява. С одной стороны, халява, с другой – чего я буду упираться, когда никто не упирается? Но во всём этом невероятная тоска и депрессия, потому что ты сделал бы, но всё равно это никому не нужно, потому что никому не нужна вещь. И всё держится на героических этих уродах, в общем, социальных, которые то ли хранят традицию, то ли не могут хуже. Назвать их праведниками нельзя, потому что они или в запое, или вообще не осуществились… И вот это называется не создать условий для конкуренции, а для конкуренции для самой нужны условия. Не побоище, кто быстрей схватит, а соревнование в качестве – вот где сложность.


Триада

И тут перерыв во времени и поколениях очень много значит. Средневековое ремесленничество поддерживается до сих пор. Европа жива тем, что там не кончилась традиция. У нас не кончилось Средневековье, у них не кончилась традиция Средневековья. Триада «мастер-подмастерье-ученик» − она никем не могла быть отменена никогда. И это порядок – если ты не передашь в одну сторону, значит, не получишь в другой. А у нас средне-высшая аспирантура, что это такое? Тут ты младший инженер, а завтра уже директор. Один настоящий дирижёр, а другой – директор, но оба палочкой машут. Вещь – это создание. Тарелка, сыр, копчёная рыба – всё это работа. И качество её зависит даже не от качества рыбы и не от качества глины. Японцы украли у китайцев все их изобретения, но ведь не испортили же, потому что качества не потеряли. Потеря качества произошла только с отменой собственности. То, что не можешь передать по наследству, то не может быть не испорчено. И это единственное, почему социализм не сработал. «От каждого по способностям, каждому по труду» не работает. Работает либо грубая сила, которая первая успевает, либо традиция. Мастер-подмастерье-ученик.

У меня не так давно бурили на даче. А я же буровик по профессии. Приехала та же самая установка, на которой я бурил. И она также была подвязана верёвочкой и палочкой. И такие же нетрезвые и плохо работающие мастера были. А оборудование уже тогда, полвека назад, было какой-то петровской эпохи… Сейчас очень одиозное время, потому что санкции бьют по оборудованию, которое навезли, а деталей не будет, и всё это встанет. И много будет накладок. А старый станок, может, ещё бы и работал, дореволюционный… Это всё потому, что куда-то торопимся. Скоро суп перестанем варить, а только успевать овощи резать и воду кипятить

Отдельно... Нельзя так распадаться. Это разложение. Разложение, оно нормально, поскольку империи падают не в один год, а долго и длинно… Приехала на днях подруга из Грузии и рассказала – этот Мишико, всеми теперь проклятый президент, что успел с помощью старшего брата построить, так это дороги. Дороги стали хорошими. А от Никиты, допустим, остались хрущобы, которые были великим благом, когда надо было расселить такое количество людей. И кукуруза, между прочим, продвинулась на пятьдесят километров на север, а это огромный скачок. А может, даже на сто, может быть, вру, преуменьшаю заслуги. Но с Крымом вышла длинная ошибка. Один француз сказал: «Это хуже, чем преступление. Это ошибка» Гениальная фраза.

 

Деньги

Добром называют и вещи, и навоз, потому что им можно удобрить истощённую почву, чтобы на ней что-то полезное выросло.

Деньги – это не то и не другое. Я увлекался нумизматикой в детстве и с тех пор помню, что в них исторически заложен номинал, происшедший из натурального товарного обмена, где обменивался продукт на продукт сообразно вложенному в них труду и материалу. Так, в идеале, и монетки: золото – по весу и серебро – по весу. То есть в саму монету была заложена её стоимость, монета была ещё и вещью. Но уже в античности появился так называемый электрон, сплав золота и серебра. Археологи находят и деньги каменные, величиной с колесо. Всегда было три курса, как три валюты! При царе – золото, серебро и ассигнации. При Советах иностранная валюта стала играть роль золота, некоторое время ещё держалось серебро, пока ассигнации становились нашими деревянными. Больше всего у меня в коллекции было екатерининских пятаков, огромных медных монет. Монеты эти очень ценились в послевоенном детстве для игры в «пристенок», и я умножал свою коллекцию, выменивая их на более редкие и ценные монеты. В школе мы проходили это по истории строчкой про знаменитые екатерининские медные бунты. Действительно, достаток становился тяжёлым. Ломоносову платили телегу медных денег, привозили и ссыпали во дворе, поскольку он академик был, вельможа и такой ему был положен оклад. Он черпал ковшичком из кучи, направляясь в кабак. 

Известен анекдот про нашего академика Сахарова, на голубом глазу набравшего товару в «Берёзке» и расплатившегося нашими деревянными. Здесь же написано «Обеспечено золотым запасом» − демонстрировал он купюру. Компактный мешочек, который кардинал передаёт г-ну Бонасье в «Трёх мушкетёрах», − это луидоры, золото, ещё XVII век, до ассигнаций. Так что в самой природе денег заложено воровство: сначала недовешивали драгметалл в самой монете, до тех пор, пока он не исчез из неё, а потом постепенно деньги превратились в бумагу, а потом − в акции, но экономика до сих пор держится на том, что это эквивалент золотому запасу, и так сохраняется механизм, регулирующий курсы. Но разница курсов есть неисчерпаемая возможность делать деньги из воздуха до тех пор, пока дышать станет нечем. А там инфляция, депрессия, дефолт, кризис… В общем, джунгли. Но твёрдый курс (в нём ещё звенит историческая монетка) всё-таки ближе к некому натуральному балансу. Я помню такое при Брежневе, когда основные мои потребности стоили четыре с полтиной: и килограмм кофе, и бутылка водки, и бак бензина – ровно столько же стоил и доллар на чёрном рынке. Сама бутылка стала валютой! Как поучал меня один алкоголик у прилавка, когда я спрашивал «маленькую»: любая водка − это пол-литра, просто есть большая пол-литра, пол-литра и малая пол-литра (О,75; О,5; 0,25). Что ж, тот же трёхступенчатый курс! И это уже депрессия… Как не разменять единственный дарованный нам Богом золотой запас – здоровье и самоё жизнь – по этому курсу?

Однажды судьба свела меня на телепередаче с г-ном Мавроди. Можете задать друг другу вопросы, предложил ведущий. Мой визави не нашёл что спросить у такого, как я. Я же нашёл: «Деньги – это стоимость или ценность?» Он ничего не ответил. Деньги провоцируют воровство – такова их природа. Вор – это тот, кто превращает ценность в стоимость. Так выродился человек как биологический вид, расхищая Творение. А вор в уголовном смысле – это всего лишь предприимчивый человек, обирающий лоха, торопясь разбогатеть не иначе как перед концом света. Когда воруют деньги, это ещё не худшая экология, хотя для простого труженика и обидно.

 

Окно

Сволочи срубили мне дерево на карнизе. Оно у меня возле окна росло, и я на него смотрел. Росло дерево, никому не мешало, я следил за ним, оно уже вытягивалось. Но, оказывается, фасад принадлежит государству, а я разрушаю дом. Это же делать нечего целому департаменту! Боролся с ними, боролся, даже статью в «Новой газете» написал. В результате просыпаюсь – кран стоит и какой-то гастарбайтер моё дерево рубит. Я ему: «Ты меня под корень рубишь! Это же моя жизнь!» Он: «Мы вам на могилу лучше найдём». Вот такие сволочи. Я боролся до тех пор, пока исполнители мне не объяснили, что их сверху е…т, простите. Я понял, что они ни при чём. Сказал – ладно, выньте, но только с корнями. Дереву, которое распласталось вдоль всего этого подоконника, я завернул корни и стал думать, куда его пристроить. И теперь оно в Ясной Поляне, около памятника Хаджи-Мурату. Туда уехало, прижилось и вымахало.

 

Творческая часть

Меня часто спрашивали, откуда я взял своих дедов в «Пушкинском доме». И я терялся ответить. Выдумал я их, потому что их мне не хватило! Выжили бы мы семьёй, родился бы я, если бы они дождались меня как внука? Сомневаюсь. Сочинять же надо так, чтобы читатель мог подумать, что так оно и было. Не было ничего фантастичнее нашей реальности. А чтобы реалистично вышло, надо выдумать так, чтобы на правду было похоже. Посмертной славы не бывает, если хоть кто-нибудь не вспомнит, хоть бы и автор. Я − памятник своих дедов, хотя вроде ещё и не буфет.

фото: Олег Хаимов  

 

Похожие публикации

  • Сюжеты из сундука
    Сюжеты из сундука
    Кинодраматург Наталия Рязанцева – о том, как грамотно выстроить отношения с предметным миром, чтобы вещи подчёркивали, а не забивали индивидуальность
  • Учиться у врагов
    Учиться у врагов
    Рузвельт считал, что миром должны управлять сильнейшие. Черчилль был непоколебим во мнении, что миром должны править умнейшие. Сталин подсмеивался над обоими, он был убежден: миром управляют хитрейшие. А далай-лама, один из самых влиятельных людей современного мира, верит, что мир принадлежит сострадающим. Тем, кто может принять чужую боль, понять ее. И его жизнь всячески доказывает: если идти этим путем, шансов переиграть любую силу и хитрость будет намного больше.
  • Человек и книга
    Человек и книга

    Валерий Залотуха, кинодраматург, написавший сценарии более двадцати художественных фильмов, среди которых «Садовник», «Рой», «Макаров», «Мусульманин», «72 метра», в сорок восемь лет оставил кино.  И последние двенадцать лет писал книгу. Книга называется «Свечка». Закончив работать над ней, автор умер