Это просто чума

Мой знакомый в девяностые работал начальником санитарно-эпидемиологической станции в Казахстане. Ранней весной, когда в степи пробуждалась жизнь, он со своими сотрудниками, вооружившись баллонами с ядами, отправлялся в самое сердце Казахской степи – там, среди цветущих тюльпанов и маков, они несколько дней подряд заливали ядом норки крыс и мышей – основных разносчиков чумной палочки. Он пояснял мне важность своей работы: если оставить грызунов в покое хотя бы на год – мир поразит самая настоящая эпидемия чумы. Здесь, говорил он, под землёй, неслышно бьётся Сердце чумы – в почве обитают сурки, тушканчики и крысы, на которых паразитируют бактерии чумной палочки. Для многих грызунов чума не летальна, не сразу умирают от неё и пьющие их кровь блохи. Однако люди, решившие сделать в этих землях привал, станут лёгкой жертвой чумы – блохи охотно поделятся с ними бактериями, живущими в их кишечном тракте. 

В старину Сердце чумы редко беспокоили – конечно, кочуя по степи, какое-то племя могло остановиться здесь, но заразить соседей оно вряд ли успело бы: болезнь убивает быстро, и племя уже не имело шансов увидеть лица других людей. Для того чтобы выпустить злого духа на свободу, нужен был по-настоящему крупный отряд – и он появился здесь лишь единожды в истории, когда триумфальный поход из этих мест начала знаменитая Чёрная смерть, посетившая Европу в XIV веке. Впрочем, не будем забывать, что в пустынях и степях мира бьётся и несколько других Сердец чумы.

Главные действующие лица этой истории – не люди, а микробы. Куда более многочисленные, чем любые орды кочевников, они лавиной шли по континентам, опустошая города и приводя в ужас уцелевших. Кто бы мог подумать, что крошечные бактерии чумной палочки могут не просто убивать людей, но и менять расстановку политических сил, структуру общества и законы! За всю историю в мире было три пандемии чумы, и каждая приводила к последствиям национальным, политическим и экономическим. Например, «чума Юстиниана», обрушившаяся на Европу в VI веке, помешала амбициозному императору вернуть Византии утраченное величие Римской империи: даже завоевав Италию, побережье Африки и Испании, византийцы не смогли удержать эти территории, поскольку чума унесла с собой половину армии и большую часть налогоплательщиков, подорвав финансы империи. Существует даже версия, что в эту эпоху почти всё исконное население Греции было убито болезнью. Откуда же взялись современные греки? Ими стали населившие опустевший полуостров славяне, воспринявшие от немногочисленных выживших аборигенов греческий язык и культуру. Чума оставила в культуре человечества сотни образов – и не только из-за ужаса, который вызывала неспособность справиться с болезнью. Как любое страшное бедствие, она обнажала истинные мотивы людей – их ограниченность и алчность, трусость и стремление к власти. И всё-таки чума дала примеры не только слабости человека, но и героизма.

Великий поход

В 1346 году войско хана Золотой Орды Джанибека после долгого похода вышло на восточный берег Крыма. Позади были сожжённые аулы Казахстана, разгромленные становища кочевников Великой степи. Но главная цель была тут, прямо на берегу. За стенами крепости Каффа (она и посейчас стоит на юге от Феодосии) укрылись богатые генуэзские купцы, чьи суда плавали по всему побережью Чёрного моря. У монголов не было своих кораблей, но они нашли слабое место этих богатеев: завладеть Каффой – означало заставить алчных купцов платить немалую дань за возможность пользоваться удобным путём из Средиземного моря в Чёрное, возя товары из Западной Европы в страны Востока и обратно. Джанибек был самым талантливым полководцем со времён Батыя – вскоре он сумеет раздвинуть границы Золотой Орды до небывалых пределов, огнём и мечом пройдясь по Средней Азии, Донским степям и Кавказу. Но этот его поход был обречён на провал: войско Джанибека представляло бледную тень той армии, которую он вывел из монгольской столицы – Сарая. Виной тому была таинственная болезнь, которую занесли в его армию примкнувшие к ней жители казахских земель. Болезнь убивала человека всего за несколько дней: из цветущего и полного сил воина он превращался в труп, покрытый чёрными пятнами. Джанибек был в ярости: армия таяла на глазах и стремление взять крепость измором становилось абсурдным – мор косил его собственное войско, а не генуэзцев.

И всё же Джанибек был хитроумен, как лис, и вдобавок обладал ещё одним полезным для предводителя кочевников качеством – беспринципностью. В своё время он пришёл к власти, убив родного брата, и, уж конечно, вовсе не собирался останавливаться перед какой-то крепостью, даже если её нельзя взять силой оружия. Заметив, как быстро болезнь передаётся от человека к человеку, он приказал заряжать катапульты... мёртвыми телами. Через городскую стену Каффы полетели трупы. Сперва воины тихо роптали, видя в этом неуважение к павшим товарищам, но затем оценили изобретательность своего вождя: наслышанные о страшной болезни, генуэзцы пришли в панику и поспешили покинуть осаждённую крепость, на кораблях бежав на родину. Правда, взять твердыню у Джанибека не получилось: остатки его армии были так малочисленны, что речь шла уже о том, как бы вернуться домой, не сложив голову в бесконечных степях, которые им предстояло пересечь на обратном пути. Крепость, под стенами которой ещё недавно звучал глухой стук таранов и крики воинов, отдыхала в мёртвой тишине. Её защитники плыли на родину – в далёкую Италию, не зная, что патоген уже проник в их кровь.

Когда корабли вернулись на родину, экипаж представлял чудовищное зрелище – палубы были завалены мёртвыми телами, из тысячи человек в живых оставались едва десять. На корабль поднялись священники, чтобы причастить умирающих, и многочисленные родственники моряков, съехавшиеся со всей Генуи. «В то время, когда они говорили с нами, когда обнимали и целовали нас, мы распространяли заразу нашими устами, – напишет впоследствии один из защитников крепости, нотариус Габриэле де Мусси. – И когда они вернулись домой, они в свою очередь заразили целые семьи, которые слегли в три дня и были похоронены в одной братской могиле. Священники и доктора, посещавшие больных, возвращались больными и скоро пополнили число умерших».

Войско Джанибека было почти уничтожено чумой, но алчность и жестокость монголов словно передались тем микроскопическим существам, которых они выпустили на волю. Болезнь двинулась по Европе со скоростью, не доступной ни одной армии: невидимые глазу микробы вместе с нечистотами попадали в реки, оставались на одежде умерших, которую наивные доктора предписывали очищать простым проветриванием. Крысы и мыши переносили чуму из вымершего города в ещё цветущий и спокойный, и вскоре вся Италия наполнилась стонами умирающих. 

Картину болезни красноречиво описал Боккаччо, переживший эти страшные годы во Флоренции: «У мужчин и женщин показывались в паху или под мышками опухоли, разраставшиеся до величины яблока или яйца; народ называл их чумными бубонами. В короткое время смертельная опухоль распространялась от указанных частей тела на другие, а затем признак указанного недуга изменялся в чёрные и багровые пятна». Эти пятна – омертвевшие ткани организма – были верным знаком неминуемой смерти: большинство пациентов умирали на третий день после их появления. «Сколько крепких мужчин, красивых женщин, прекрасных юношей, которых Гален, Гиппократ и Эскулап признали бы вполне здоровыми, утром обедали с родными, товарищами и друзьями, а на следующий вечер ужинали со своими предками на том свете!» – восклицал Боккаччо. И это было чистой правдой: всего за шесть лет чума унесла 25 миллионов жизней – треть населения Европы в то время, а до конца столетия умерло ещё 20 миллионов. Половина населения европейских стран! Но мы не погрешим против истины, если скажем, что эти цифры статистики измеряют «среднюю температуру по больнице»: в жарких и густонаселённых странах вроде Италии и Испании от чумы погибли четверо человек из каждых пяти, в далёкой и прохладной Англии – лишь каждый пятый.

Бубонная дама

Напуганные известием о невиданной болезни, города затворяли ворота, отказывая в приюте заразившимся. Тщетно. Болезнь в каждый новый город зачастую приносили те же люди, которые принесли и слухи о ней. Понимая, что враг уже в городе, некоторые богачи принимали решение запереться в собственных домах – и попросту забыть о беде, которая бушевала за стенами: они верили, что от болезни можно уберечься, если сохранять бодрость духа, пить лучшие вина и питаться изысканной пищей. И пока снаружи слышался непрекращающийся плач, затворники проводили дни в веселье и пирах, не желая даже знать о том, что происходит в мире, предпочтя забыть о родных и друзьях, но сохранить себе жизнь. И всё же полностью закрыться от мира было нельзя – болезнь приходила в дом с булочником или виночерпием, и вскоре уже прекрасные юноши и девушки, желавшие сохранить от болезни тело, с ужасом глядели на чёрные пятна на своей коже и посылали за священником, чтобы он успел спасти их душу. Священники чаще всего не приходили, ссылаясь на чрезмерную занятость. И кто мог в этом сомневаться, если ежедневно в последнем причастии нуждались десятки прихожан?

Боккаччо с прискорбием отмечал, что очень многие выжили бы, если бы им хоть кто-нибудь оказал помощь. Однако страх надёжно разделил людей: максимум заботы, которую мог проявить к человеку его сосед, – вынести после его смерти труп из дома и оставить у подъезда, как ещё недавно люди оставляли крынки для молока, которые собирал проезжающий по улице молочник. Да и это проистекало вовсе не из человеколюбия, а из боязни, что разлагающийся труп заразит весь квартал – ведь в средневековых городах дома тесно лепились друг к другу. Утром улицы были наполнены такими трупами – могильщики укладывали их в телегу и везли за город: мест на кладбищах давно уже не было. Боккаччо вспоминал эти дни как прискорбный пример, насколько малодушен может оказаться человек перед лицом смерти. «Бедствие воспитало в сердцах мужчин и женщин такой ужас, что брат покидал брата и нередко жена мужа; более того и невероятнее: отцы и матери избегали навещать своих детей и ходить за ними, как будто то были не их дети». И тщетно заболевшие пытались купить золотом заботу слуг: последние, смеясь бывшим хозяевам в лицо, забирали богатства при ещё живом, стонущем в постели хозяине и пускались наутёк.

А что же врачи, к которым обращались за исцелением пациенты, в ужасе наблюдавшие, как их тело покрывается бубонами? Не будем забывать, что чума высадила свой десант в Италии, где уже началось Возрождение и доктора имели возможность изучать античные медицинские книги. Увы, врачи оказались не готовы к заболеванию, о котором не имели ни малейшего представления: они быстро угодили в паутину своих предрассудков и ложных учений. Эпидемия чумы показала, сколько знаний отняли у людей Средние века – ведь ещё древние народы понимали связь между грызунами и чумой. В Библии описан эпизод, когда филистимляне, разгромив евреев на поле битвы, забрали к себе ковчег Завета Господня и поставили его у ног статуи их бога Дагона. В наказание за святотатство Господь наслал на них чуму. Чтобы задобрить Бога, жрецы филистимлян поспешили вернуть ковчег, положив туда богатые дары – пять золотых наростов и пять золотых мышей. Наросты означали бубоны, а вот мыши... 

В Италии времён Возрождения о роли грызунов в распространении эпидемии уже не помнили: самая авторитетная версия докторов гласила, что к эпидемии привело распространение дурного воздуха, появившегося благодаря неблагоприятному сочетанию звёзд. Версия, прямо скажем, так себе, но на ней европейские доктора ещё столетия спустя строили свои курсы лечения. Знаменитая маска чумного доктора, которую и сейчас можно увидеть на карнавале в Венеции, – своего рода «противогаз»: внутри картонной коробки с длинным птичьим носом, которую врачи надевали на голову, собираясь к больному, скрывались открытые склянки с духами. Врачи рассчитывали на то, что приятный запах справится с дурным воздухом, с помощью которого якобы передаётся болезнь.

Надежда тщетная: смертность среди докторов была куда выше, чем среди их пациентов, – ведь им ежедневно приходилось ходить по домам заражённых. Известны примеры, когда медицинские коллегии всего за несколько лет были полностью выбиты чумой, и городским властям приходилось комплектовать новый состав из полуграмотных знахарей. Впрочем, лишь самые храбрые оставались верны заветам профессии. Когда чума приходила в очередной город, врачи бежали куда глаза глядят. Власти негодовали, лишали их лицензий на врачевание, но поделать ничего не могли. Наверное, они успокоились бы, проведя небольшое статистическое исследование и осознав, что от работы докторов всё равно не было никакой пользы.

Трудно поверить, но в действительности именно тем, у кого появлялись бубоны, везло – около трети таких больных выздоравливало. А вот те, у кого чума сразу приводила к сепсису или пневмонии, имели ничтожные шансы выжить. Как бы то ни было, именно в бубонах большинство врачей видели источник болезни – доктора пытались лечить чуму, намазывая бубоны кровью больного или даже его экскрементами. А сотни больных погибли от болевого шока в результате попыток медиков вскрыть бубоны, которые на самом деле были чудовищно вздувшимися лимфатическими узлами. Иногда эти бубоны прорывались сами, и тогда пациент выздоравливал. Так, некий англичанин, обезумевший от нестерпимой боли в бубонах, выскочил из своего дома и принялся скакать по улице, обращая прохожих в бегство. Отчаявшись справиться с жаром, он прыгнул в Темзу, и – о чудо! – в холодной воде бубоны прорвались, из них вышел гной, и через пару дней счастливец был здоров, хоть и напоминал собой иссохший скелет.

Умнее всего поступили те, кто покидал города и отправлялся жить в леса. Им удавалось переждать болезнь, а потом вернуться в опустошённые города. Главное было не торопиться: ведь дома и вещи умерших ещё долго оставались заразными. Однако порой тех, кто благополучно вернулся в родные места, ждало другое бедствие: они сходили с ума, увидев опустевшие улицы, где нельзя было встретить уже ни одного знакомого лица. Особенным ударом для психики, как свидетельствует Боккаччо, было то, что домашние животные – ослы, овцы, козы, свиньи, куры, собаки, – покидая утром дворы хозяев, которые уже не могли задать им корму, кормились на полях несжатым урожаем, а к вечеру возвращались в свои стойла и курятники, несмотря на то, что хозяева уже были в могилах. Казалось, что мир, как во времена до Адама, снова принадлежит животным.

Да и как было не сойти с ума, если на землю сошли ужасы, затмевавшие даже те, которые были предсказаны в Апокалипсисе? По всему Средиземному морю блуждали ободранные, полные трупов корабли, которые волнами выносило на берег. В Париже Чёрная смерть не пощадила не только тысячи простых горожан, но и саму королеву – умную и сильную Жанну Бургундскую, правившую Францией, пока её муж бился на севере против англичан. Чума тут, правда, неожиданно выступила миротворцем – обе армии, английская и французская, были настолько обескровлены, что англичане, было надеявшиеся на блицкриг, вынуждены были отступить. Эта война, затянувшаяся более чем на век, получит название Столетней. Люди пытались спастись от гнева Божия радикальными способами: по городам шествовали процессии флагеллантов – полуголых людей, без устали бичевавших себя плетьми, надеясь таким образом заслужить прощение небес. В Базеле власти города собрали всех евреев и сожгли, желая проверить слухи о том, что это иудеи, подстрекаемые врагами христиан – испанскими сарацинами, отравляют источники. Эксперимент не удался: болезнь продолжала выкашивать население города.

Впрочем, похоже, что с ума сошло всё пережившее эпидемию общество – современники пишут о страшном падении нравов в европейских городах после Чёрной смерти. Среди многих сетований Боккаччо глаз останавливается на одном, почти курьёзном: флорентиец возмущается тем, что «развилась привычка, дотоле не слыханная, что дамы красивые, родовитые, заболевая, не стеснялись услугами мужчины, каков бы он ни был, молодой или нет, без стыда обнажая перед ним всякую часть тела». Напомним, что большинство врачей были мужчинами, а согласно морали того времени, женщина не могла демонстрировать своё тело постороннему мужчине. Однако страх оказался сильнее приличий. Едва ли только это привело к падению нравов, которое, по словам Боккаччо, стало очевидным после чумы. Выжившие потеряли свои семьи – и теперь не тратили время на то, чтобы освятить браком возникавшие между мужчинами и женщинами привязанности. За время эпидемии у флорентийцев развились чёрный юмор и лёгкое отношение к греху – видя, что шансы выжить у праведников ничуть не выше, чем у грешников, они отпускали святотатственные шуточки и уже не гнушались ни воровства, ни убийства, а уж тем более блуда. Людям хотелось наслаждаться жизнью, пока у них её ещё не отняли.

О пользе запирательства

Доктор Чума

Пройдя по Европе, словно разбушевавшийся убийца, чума вдруг затаилась, стала незаметной, но никуда не делась – так ведёт себя в доме приживальщик, старающийся, чтобы его не выгнали за чрезмерное стремление быть на глазах. Вплоть до конца XVIII века в течение каждого столетия отмечалось несколько эпидемий чумы – уже не такого масштаба, как ранее, и всё же достаточно разрушительных. Особенно обидным было то, что врачи по-прежнему не знали, чем лечить болезнь: Дефо, писавший свой «Дневник чумного года» в начале ХVIII века, описывает те же методы лечения, что и Боккаччо четырьмя столетиями раньше. А вот профилактика заболевания всё-таки сделала шаг вперёд, хотя и велась исключительно жестокими методами. Власти хорватского Дубровника, куда эпидемия возвращалась несколько раз, впервые в истории против чумы применили карантин, запретив посещать дома заболевших до исхода болезни. Это открытие с успехом подхватили в Англии, где при короле Якове I дома заболевших чумой стали попросту запирать, обрекая бедных страждущих умирать в родных пенатах – в одиночку или целыми семьями. Закон заставлял запирать и дома тех, кто осмелился навестить заболевшего. Как и ранее в Италии, чума разбивала дружеские и даже любовные узы. 

Во время Великой лондонской чумы 1665–1666 годов будущему автору «Робинзона Крузо» было пять лет, и в отличие от Боккаччо он засел за историю эпидемии лишь через много лет, уже во взрослом возрасте, вооружившись воспоминаниями членов семьи. Приглаживая волосы, встающие дыбом от рассказов старших о жестокости британской системы карантина, он одновременно восхищался её эффективностью. Как только чума вступила в Лондон, предусмотрительные мэрии британских городов одна за другой публиковали списки хитроумных мер, позволявших быстро купировать заразу. Бездомных больных насильно свозили в чумной барак. Хоронить погибших во время мора можно было только ночью – жители Лондона просыпались от скрипа телег, свозивших тела к огромной братской могиле на окраине города. Тела погибших от чумы запрещалось отпевать в церкви, их не разрешалось сопровождать к могиле друзьям и близким. Даже после смерти чумные больные оставались одиноки.

Англичане – деловой народ, и в Лондоне чума быстро превратилась в доходный бизнес: город наводнили гадалки, астрологи и самозваные лекари. Люди охотно покупали у них бумажки с надписью «Абракадабра», ношение которых якобы позволяло защититься от заразы. Озолотились в эпидемию и сторожа, которым власти поручали охранять запертые дома. Некоторые из них вступали в сговор с хозяевами, за деньги выпуская их на свободу, другие, дождавшись, пока больные ослабнут, душили их, вынося из дома ценные вещи. Алчность способствовала распространению заразы: могильщики, хоронившие богатых, не гнушались тем, чтобы завладеть саваном, прельстившись хорошей тканью, – совсем скоро этот саван становился им и в самом деле нужен. Но Дефо и его близкие наблюдали вокруг себя не только алчность и грех: иных людей чума делала лучше и чище. Например, воры, убийцы и прелюбодеи сознавались в грехах прямо на улице, надеясь, что покаяние избавит их от печальной участи. Многие заболевшие, не желая быть обузой и источником заразы для общества, сами бросались в ямы с мёртвыми телами. Как ни возмущайся бесчеловечностью властей, но их жестокость всё же сделала своё дело. Заболевание быстро исчезало в тех приходах, где начинали строго наблюдать за заражёнными домами и своевременно хоронили мертвецов. Обрекая нечастных заразившихся на верную смерть, власти Лондона отдали чуме всего несколько тысяч жизней – на порядок меньше, чем в других европейских столицах.

У чумы было одно последствие, которое историки поняли только в наше время: она парадоксальным образом привела Европу к капитализму. Из-за того, что треть крестьян вымерла, их труд стал цениться невероятно высоко. Феодалы принялись переманивать чужих крепостных, и, например, в Англии, возник настоящий рынок труда. Феодальные повинности были забыты или резко сократились – во Франции, Англии и на западе Германии крестьян почти перестали гонять на барщину: она сократилась до десяти дней в году, а остальное время крестьяне сами обрабатывали свои наделы, платя оброк. Сравните это с положением русских крестьян, многие из которых ещё в середине XIX века гнули спину на барина. Освободившись от власти помещиков, европейские крестьяне охотно оседали в городах, нанимаясь на мануфактуры. Вскоре это даст сильнейший толчок развитию промышленности.

Во имя любви

Одной из самых неприятных черт чумы была внезапность. Трое из четырёх других всадников Апокалипсиса – Война, Голод и Смерть – не прибывали столь внезапно. Государства обычно за несколько лет знали о начале войны с соседом и имели время подготовиться. О том, что осенью будет голод, крестьяне могли догадаться ещё летом, глядя на то, как жара иссушает их поля. И даже естественная смерть хоть и была довольно непредсказуемой в эпоху, когда медицина топталась на месте, но всё же оставалась частной бедой конкретного человека и его близких. Мор же всегда прибывал внезапно, тем более что коммуникации в старину были медленными. Откуда, например, властям Лондона было знать о том, что эпидемия чумы ещё несколько месяцев назад посетила Москву?

Не знал об этом и царь Алексей Михайлович, возвращавшийся в Москву после успешного польского похода. Лишь на подъезде к столице его встретил гонец с письмом от патриарха, сообщивший, что в городе мор. Предусмотрительный Никон настоял на том, чтобы царица с царевичем Алексеем Алексеевичем и царскими сёстрами отправились на богомолье из города, охваченного чумой. По донесениям из столицы царь узнал страшные новости: улицы завалены трупами, верные слуги государевы бегут во все стороны. В феодальном государстве власти могли себе позволить не лицемерить. Это сейчас первые лица государства постарались бы сделать вид, что они до последнего останутся в городе, а тогда бояре первыми покинули Москву и укрылись в подмосковных селах «ради тяжёлого духа» и оттуда жаловались царю на бытовые неудобства: «Мы, холопи твои, покинув домишки свои, живём в огородех». Меньше повезло чиновникам – дьяки и подьячие, ежедневно общавшиеся с многочисленными просителями, заразились и умерли первыми, и все приказы в городе теперь были заперты.

Царь в столицу не поехал, а новости получал от семейства, которое в свою очередь читало сводки страшных событий, составляемые оставшимися в Москве верными боярами Пронским и Хилковым. «Не тишает ли моровое поветрие?» – вопрошал бояр Никон в каждой грамотке. Пронский и Хилков вздыхали: нет, не тишает, и Никон уж стал всерьёз подозревать, что Господь решил положить предел Российскому государству. Страх, который он испытывал перед чумой, заставил его приказать боярам больше не писать ни ему, ни царице – пусть-де пишут напрямую государю: он не боится. Но писать было некому: Пронский и Хилков умерли в два дня, друг за другом. Раскольники лыбились, радуясь, что Господь так оперативно карает царя и патриарха за нечестивую реформу веры, а сам Никон лишь в начале следующего года решился наконец приехать в столицу. Москва была пуста и засыпана снегом: увидев на снегу лишь собачьи следы, патриарх принялся плакать...

С этих пор чума стала частым гостем в России. Пётр Первый, правда, использовал всю мощь науки того времени, чтобы не допустить эпидемий – при сообщении о моровом поветрии в европейских странах на границах выставлялись карантинные заставы, а всех въезжающих задерживали на шесть недель. И всё же полностью избежать эпидемий не удавалось. Самая страшная из них разразилась в Москве при Екатерине Великой, когда болезнь унесла жизни почти 60 тысяч человек – треть обитателей столицы. Болезнь принесли из Молдавии русские войска, возвращавшиеся с фронта русско-турецкой войны, и некоторые современные историки предполагают, что султан попросту повторил хитрость Джанибека, нарочно отправив в стан русских «перебежчиков», заражённых чумой. Бактериологическое оружие сработало: по мере возвращения войск в Россию моровое поветрие давало о себе знать то в одном городе, то в другом – наконец, в военном госпитале столицы неизвестной «язвой» заболели первые три десятка человек, а вслед за этим открылись случаи смерти от мора на Большом Суконном дворе у Каменного моста. Приказчики Суконного двора, опасаясь, что карантин лишит их прибылей, делали вид, что ничего особенного не происходит, – тайно хоронили умерших, и даже сами работники не знали об эпидемии. Когда правда открылась, они в ужасе разбежались по всему городу, разнося бацилл, которые уже неслышно распространялись в их кровеносной системе.

Настали дни, которые москвичи сочли последними: люди падали прямо на улицах, поражённые невидимыми стрелами. Генерал-губернатор Салтыков, не страшившийся пушечных ядер на полях Семилетней войны, тут подал подчинённым пример трусости и безответственности – поспешил укрыться в родном имении Марфине. Пример был подхвачен с быстротой, которая дала бы фору самой чуме, – чиновники снялись с мест и покинули погибающую в муках Москву. Вид столицы и впрямь был страшен: по дорогам разъезжали «санитары» в робах с прорезями для глаз, вооружённые железными крюками. То были вчерашние колодники, в обмен на свободу согласившиеся бороться с болезнью, – крюками они выволакивали из домов мёртвых и умирающих и бросали на свои телеги. Беднягам предстояло упокоиться в братских могилах на окраинах Москвы. 

Город окутала мгла пожаров – взламывая опустевшие дома и унося пожитки погибших владельцев, грабители заметали следы, пуская красного петуха. Пожарные команды давно покинули город, и деревянные кварталы тушить было некому. В этой атмосфере неожиданно забрезжил луч надежды: москвичи уверились, что их спасёт чудотворная Боголюбская икона Богоматери, прибитая над Варварскими воротами Китай-города. У ворот собирались толпы отчаявшихся, желая приложиться губами к святыне. Будучи человеком образованным и понимая, что икона уже превратилась в рассадник «язвы», архиепископ Амвросий приказал её спрятать. Это тут же привело к бунту – к Кремлю двинулось «протестное движение», чьи участники были уверены, что Амвросий умыкнул икону, чтобы пользоваться чудодейственным эффектом лично. Ища Амвросия, толпа разгромила Чудов монастырь, а потом пошла громить «подлинных заразы зачинщиков» – карантины и чумные больницы, убивая пытавшихся их спасти врачей. Обнаружив в Донском монастыре Амвросия, обезумевшие люди буквально разорвали его на куски. В столицу был послан отряд, который мятежники забросали камнями и кольями. Тогда Екатерина отдала приказ стрелять по мятежникам картечью, и Красную площадь усеяли горы трупов.

Несмотря на то что бунт был подавлен, ситуация оставалась катастрофической. Не имевшая никакого «антикризисного плана» Екатерина отправила в лишившийся власти город надоевшего фаворита Григория Орлова, заранее заказав по нему панихиду. Но Орлову суждено было снова удивить некогда любившую его женщину. Он рьяно взялся за дело, приказав расстреливать на месте мародёров и бунтарей. Орлов поделил Москву на санитарные участки, контролируемые врачами, открыл новые больницы и карантины. Бесстрашный фаворит лично руководил «субботником» по уборке трупов с улиц и сожжению одежды умерших. В связи с болезнью правительство пошло на небывалые уступки старообрядцам, согласившимся на свои деньги открыть на окраинах Москвы чумные госпитали и кладбища, где они сами хоронили умерших, – так появились кладбища за Рогожской заставой и на Преображенке. По примеру просвещённых англичан Орлов заколачивал дома, где отыскивался хотя бы один заражённый, и отправлял на каторгу родственников, скрывающих гибель кого-то из членов семьи. Трудно сказать, руководствовался ли Орлов прежде всего желанием возвратить благосклонность государыни или же его прельщала трудность поставленной перед ним задачи, но эта беспримерная деятельность остановила эпидемию и спасла Москву. Орлов вернул благосклонность императрицы и получил медаль с надписью: «Россия таковых сынов в себе имеет».

Увы, в России чума отнюдь не привела к отмене крепостного права. В Европе ещё со времён Римской империи значительная часть населения жила в городах, по которым чума била сильнее всего – сказывались скученность населения и антисанитария. Заселять опустевшие города было некому, и рабочие руки становились на вес золота: феодалы вынуждены были приманивать крестьян-переселенцев, облегчая им повинности. В России, где ещё в конце XVIII века большинство населения жило в сельской местности, болезнь опустошала лишь Москву и некоторые другие крупные города, которые после эпидемии быстро заселялись жителями окрестных городков и сёл. В остальной стране помещики нравов своих менять не собирались и льгот крестьянам не предлагали.

Смертью смерть поправ

Когда эпидемия чумы заканчивалась, над братскими могилами устанавливали чумные столбы – памятники в честь погибших, которые должны были напоминать живым о том, что возможны столь великие бедствия. В XVIII веке в Европе был поставлен последний из таких памятников – чума наконец покинула эту часть света. Что же с ней случилось? Куда она делась? Чтобы это понять, нам придётся вспомнить одну из аксиом паразитологии – паразиту нельзя убивать своего хозяина, поскольку с его смертью погибает и он сам. Вот почему эпидемии, обладающие высокой летальностью, не могут длиться долго. Даже периодически возвращаясь, они в конце концов сходят на нет, поскольку не могут «приручить» человека, научиться жить в его организме, не разрушая свою среду обитания. Тот штамм чумы, который на протяжении четырёх веков терзал Европу, в итоге благополучно вымер. Человек не является естественным резервуаром чумы, а значит, он должен либо погибнуть после заражения, либо его иммунитет одержит над ней верх, и чумные палочки, раз погибнув в его организме, уже не будут иметь над ним силы. Со временем победили чуму и полчища европейских крыс, перестав распространять убийственную инфекцию.

Чёрная смерть – пример бессмысленности разрушения: то, что удалось обычной простуде, живущей бок о бок с нами сотни тысяч лет, не удалось жестокой чуме. Её ждала судьба всех великих империй, созданных азиатами с раскосыми и жадными очами, – подобно самим монголам, некогда приводившим в трепет всю Евразию, а теперь мирно пасущим стада в родных степях, чума вернулась в первоначальные свои владения. Там пребывает она, ожидая, пока неосторожные безумцы снова выпустят её, как джинна из бутылки.