Автор: Ирина Кравченко
Писатель и сценарист Евгений Габрилович, классик нашего кино, любил жизнь тихую, почти незаметную, немного ленивую. Но его семейные отношения оказались сложными, почему отчасти легли в основу знаменитой картины режиссёра Ильи Авербаха «Объяснение в любви»
«Я не верю людям, когда они говорят, что очень уж счастливы в семейной жизни, – сказал Евгений Габрилович в одной телепередаче. – У меня ощущение от многих свидетельств, что семейная жизнь редко-редко бывает уж очень счастливой, в большинстве случаев – обычная, жизнь как жизнь, с которой некоторые мирятся, а некоторые топорщатся». Здесь важны два момента: неверие в феерическое счастье на личном фронте и… неверие в несчастье там же. Нет ни того ни другого. А что тогда есть? «Жизнь как жизнь».
Это слова человека, у которого на тот момент за плечами были девяносто насыщенных событиями лет. Огромная часть их – его семейная история с женщиной яркой, неординарной. Габрилович был не из тех, что «топорщатся», и, не ставя собственную волю поперёк течения, словно превратился в героя некоего литературного произведения, честно прожившего всю любовную драматургию.
Так же честно и до конца проживает её Филиппок из книги Габриловича «Четыре четверти». Автор, несмотря на то что писал, среди прочего, сценарии к фильмам о Ленине, интересовался тонкостями человеческих отношений. Точнее, только они его и занимали. О чём картина «В огне брода нет»? Не столько о революции – она здесь лишь трагический фон, – сколько о любви в тяжёлых, смертельных обстоятельствах.
А «Коммунист»? Опять о любви – человека к жизни и людям, ради которых он не жалеет себя. С годами Габрилович всё больше приближался к себе настоящему, что видно, например, по фильму, к которому он также сочинил сценарий, – «Монолог» Ильи Авербаха. Тогда же были написаны «Четыре четверти», вещь во многом автобиографическая и представляющая собой человековедение сродни чеховскому, особенно рассказ «Прогулки» из пятой главы.
В нём всего на нескольких страницах разворачивается история мужа и жены длиной в несколько десятилетий. Зиночка – красивая, рассудительная, хозяйственная – ведёт дом, находя в том упоение. Кроме того, успевает проявить себя и на работе, и в интеллектуальных беседах с друзьями мужа.
Супруг её, Филиппок, – талантливый журналист, но «рохля», в быту от него толку никакого, и как мужчина не зажигателен. Единственное – что он любит Зиночку и её сына от первого брака. Но любит жену, видимо, не так, как той надо, мямлит ей слова любви, домом заниматься не умеет, и даже его, Филиппка, карьерой озабочена Зиночка, изо всех сил толкающая ленивого по правильной дороге.
Рефреном сквозь повествование проходят слова о том, что Зиночка Филиппка не любила, и даже в старости, когда он преподнёс ей книгу об их жизни, надписав словами благодарности, она, прочитав их и растрогавшись, и решив ещё больше заботиться о своём состарившемся уже Филиппке… всё равно не полюбила его.
Мария Габрилович, внучка Евгения Габриловича и дочь режиссёра Алексея Габриловича:
«Папа часто читал мне вслух. Я хорошо помню: мне лет пятнадцать, валяюсь на диване в дедушкином кабинете, папа сидит в кресле в углу комнаты и читает мне дедушкину новеллу про Зиночку и Филиппка. Когда папа дошёл до места, где Зиночка читает надпись ей на титульном листе, слёзы градом хлынули у меня из глаз. Я много раз перечитывала…
В рассказах и сценариях дедушки часто сквозит его мысль о том, что любовь ровная может быть скоротечнее любви неровной, трудной. Потому что помимо таких понятий, как счастье или несчастье, верность или неверность, существуют ещё характер и судьба».
Основная диспозиция рассказа – активная, деятельная женщина и тихий, живущий в своём мире, хоть и получающий широкое признание одарённый мужчина – существовала в жизни самого Габриловича. Какие-то события были перенесены им в «Прогулки» из реальности, пусть и в изменённом виде, какие-то выдуманы, но все они нанизываются на ось любви-нелюбви.
«Женька»
Павел Финн, сценарист, друг дома:
«Нина Яковлевна говорила нам с Алёшей: «Вы себе Женьку – она называла мужа Женькой – неверно представляете. Он жуткий бабник». Никаким бабником Евгений Иосифович не был, это произносилось для красного словца. Наверное, так она дотягивала его образ до желательного. Хотя Габрилович был привлекательным мужчиной, особенно в молодости, в начале 30-х годов, когда они познакомились. Евгений Иосифович тогда играл в первом советском джаз-банде, служил тапёром у Мейерхольда. Модный был человек. Внешне некрасивый, но обаятельный».
Евгений Иосифович в Матвеевском
«Тот дедушка, уже пожилой, которого я застала, жил в своём, «дедушкином» мире. Время от времени он выходил из него и тогда становился душой компании: задорно смеялся, ловил на лету любую шутку и мог её продолжить. Острословом был, но не балагуром. Никогда не курил, не выпивал, даже на фронте, где военным корреспондентам накрывали стол.
Обычно, если его угощали, брал конфетку, в старости мог съесть банку варенья или коробку конфет, а потом звонить папе: «Я сдал кровь – у меня повышен сахар».
Любил побыть один, подремать, подумать. Но в застольях участвовал наравне с молодёжью, которая с удовольствием слушала его рассказы, его красивую, правильную речь. Или мог во время общего разговора сидеть в своём кресле, вроде задумавшись, и вдруг – такая реплика, такое верное замечание!
Отец рассказывал, что дедушку интересовало то, из чего состояла жизнь его друзей и друзей сына, как люди сходятся, расходятся, чем вообще живут. Волновало, что происходит в мире: вечером, в определённое время, и в дни торжеств, и в дни печали, он шёл в свой уголок, включал приёмничек и слушал «Голос Америки».
Две вещи неизменно существовали в жизни деда: «Голос Америки» и проза. Это был его мир, а остальное – окружение. Дедушка, конечно, содержал семью, о внуках заботился: все мои путёвки, все занятия с репетиторами оплачивались им. Он говорил, что гонорар, полученный им за сценарий к фильму «Коммунист», ушёл на оплату моих занятий английским языком. Шутил, но так и было. И всё равно главным для него оставалось его писательство. Что бы ни происходило, он садился за печатную машинку».
Павел Финн:
«Писателем Габрилович был, несмотря на время, совершенно не идеологическим: его интересовал человек, что он и привнёс в тогдашний глубоко идеологический кинематограф. Евгений Иосифович всё понимал про советскую власть, не зря же уединялся со своим приёмником, но, не совершая ничего против совести, смог приспособиться к обстоятельствам.
Он был конформистом и осознавал это. Но конформизм некоторых писателей сохранил для нас самих писателей. Если бы все советские поэты и прозаики уцелели, у нас могла сложиться величайшая литература, но от того прекрасного мира остались лишь осколки, одним из них и был Габрилович.
На его таланте мимикрия никак не отразилась, если только на характере… «Он равнодушный», – характеризовала своего «Женьку» Нина Яковлевна. Евгений Иосифович сам признавал, что в жизни ему не хватает воли, решительности. В зрелом возрасте он хотел одного: чтобы его оставили в покое и дали работать».
«Ниночка»
«Влюбился я мгновенно, – вспоминал Габрилович, – просто увидел женщину на одной из тогдашних вечеринок. Мне она до такой степени понравилась, что я уже не мог от неё отстать, и даже домой мы возвращались на извозчике так: она сидела с мужем, а там была ещё третья скамеечка, возле извозчичьего зада, я там поместился и скорбно нырял на ухабах. Самое удивительное, что, несмотря на полное отсутствие у меня настоящей энергии, мне удалось отбить эту женщину у мужа и я женился на ней. Это была моя единственная любовь.
Характер у жены был настойчивый, необычайно упорный, и должен сказать, что этих качеств как раз не хватало мне. Именно она придала нашей жизни упорство, направленность и точную цель».
Нина Яковлевна с сыном Алешей
Павел Финн:
«Нина Яковлевна говорила нам с Алёшкой: «Вы все идиоты». Потому что мы не умели жить. Сама она была грандиозной устроительницей жизни! Властная, деловая, красивая – её красота была её характером. Нина Яковлевна говорила, что «Женьке» удобно с ней жить. Бытовыми вопросами ведала она, освободив от этих проблем мужа и сына. Она была хозяйкой дома, Евгения Иосифовича, да всего их существования».
Мария Габрилович:
«Если папа по какой-то одному ему известной причине сомневался в своём отцовстве (или находился в образе мужчины сомневающегося), то приехавшая в роддом бабушка, увидев меня, констатировала: «Наша внучка».
Папин друг, врач, рассказывал, что как-то к нему в кабинет постучались. Дверь распахнулась, на пороге, держа укутанного в одеяльце ребёнка, стояла переполненная гордостью бабушка, за её спиной ютился дед. Бабушка радостно объявила: «Посмотри, что у нас есть!» Положила кулёк на стол, развернула и показала крохотную меня. То, что к моему рождению в большей степени имеют отношение родители, не имело значения: это было у неё, максимум – у них с дедушкой.
Помню, я в детстве лежала в больнице и бабушка приехала ко мне. Она шла по больничному коридору красивая, величественная, с прямой спиной, хотя уже ходила на костылях, потому что у неё болели суставы. За бабушкой следовал медперсонал, смотревший на неё даже с подобострастием. Не думаю, что бабушка была знакома с врачами, но на людей воздействовал её облик, её манера держать себя».
Как сейчас, слышу её обращённые ко мне слова: «Не называй меня бабой! Баба – вон, во дворе, снежная стоит. А я – бабушка!»
Павел Финн:
«В критических случаях Нина Яковлевна заставляла Евгения Иосифовича надеть ордена, а у него были и военные награды, и Сталинская премия, и Государственная за сценарии, и куда-то идти хлопотать, но в основном решала всё сама.
Меня, постоянно бывавшего в их доме и дружившего с их сыном, она любила. В семнадцать лет я, при содействии Алёшки, уже студента Института кинематографии, решил поступать туда же. Но я не был комсомольцем, национальность у меня оказалась сомнительной, к тому же тогда приняли постановление, запрещавшее брать в вузы тех, кто только что окончил школу. Однако Нина Яковлевна сказала: «Пашка хочет быть во ВГИКе – Пашка будет во ВГИКе!» Не прибегая к помощи мужа, сама позвонила кому надо – и я поступил.
Евгения Иосифовича она когда-то, ещё в начале их совместной жизни, практически заставила работать со своим приятелем, режиссёром Юлием Райзманом. Так Габрилович, уже писатель и публицист, начал сочинять сценарии.
В кино платили больше, чем в литературе, и оно приносило широкую известность – советский кинематограф только начинался и был в моде. По сути, сценаристом Евгений Иосифович стал благодаря Нине Яковлевне».
«Ты стал настоящим мужчиной... Научился забывать, что говорил женщине»
Мария Габрилович:
«Дедушка любил подремать, помечтать, а бабушка поднимала его с дивана и заставляла садиться за пишущую машинку. У дедушки в той новелле из «Четырёх четвертей» описаны подобные отношения между Зиночкой и Филиппком: «Она подсказывала ему сюжеты статей, гоняла по библиотекам за материалами, ликовала, когда к нему приходил успех, и плакала, когда его постигала авария. И снова толкала вперёд и вперёд, передавая своё упорство, энергию, волю. Филиппок и в горе, и в радости клонился к кушетке, Зина тащила его к чернильнице и перу». Бабушка, принуждавшая деда работать, мою маму (актриса Майя Булгакова. – Прим. ред.) уважала, среди прочего, за то, что она «заставила» работать её сына, моего папу».
«Без неё я так и колебался бы, – рассказывал Евгений Габрилович о жене, – и, мне кажется, остался бы кем-то вроде пианиста у Мейерхольда. Она меня вела в жизни, она указывала, как мне действовать, с кем мне дружить, кого слушать. У неё было общественное обаяние, она ощущала то, что нужно было ощущать в обществе, в котором мы жили.
Самое удивительное, что её, дочь жандармского офицера, выгнали из четвёртого класса гимназии как недостойный элемент и она была человеком необразованным. Не очень-то любила читать и вообще заниматься «умными вещами». Тем не менее жизненное чутьё, ощущение подлинности и лжи у неё было огромное. Её стараниями я сходился с людьми, с которыми было интересно. И никто, а жена дружила, например, с Бабелем, Ахматовой, Раневской, не воспринимал её как человека необразованного: она могла поговорить даже о Прусте, впервые слыша эту фамилию. Собеседники не подозревали, что она делала ошибки в написании элементарных слов».
Дом и «дым»
Павел Финн:
«Эта пара представляла собой художественный образ: Нина Яковлевна – высокая, красивая, мощная, общительная, и Евгений Иосифович – маленький, мягкий, компромиссный, осторожный, только бы его не трогали, только сесть за печатную машинку и сочинять…»
Финн говорит, что Нина Яковлевна являла собой типичную женщину 20-х годов, когда лучшие представительницы прекрасного пола были вызывающе красивы, умны и внутренне свободны. А в такой женщине всегда сильна жажда жизнеустройства, особенно когда страна занимается тем же самым.
Зиночка в «Прогулках» всё время упоённо ладит свой дом, своё семейное гнездо, например, после работы – символическая деталь – стучит молотком. «Мы наш, мы новый мир построим». Для женщины, впрочем, это мир всегдашний, привычный, насущный. Вселенная внутри родных стен. И всё, что вторгается в налаженный женщиной ход вещей, она спешит устранить.
Что делать талантливому мужчине, когда, как в случае с Габриловичем, его пьесу в приказе о закрытии театра Мейерхольда назвали антисоветской, но автора, к счастью, не посадили? Уходить в собственные катакомбы, как-то выживать не только физически, но и душевно. А что делает в подобных случаях женщина с характером амазонки?
Зиночка влюблялась то в скрипача, то в инженера, Филиппок прощал ее. "Объяснение в любви"
«Когда Евгений Иосифович в конце 40-х остался без работы – его обвинили в космополитизме, – Нина Яковлевна вела себя как рыцарь. Одному писателю, который на каком-то собрании поливал Габриловича грязью, дала по физиономии».
Женщина не терпит прорех на ткани мировой гармонии. У Евгения Иосифовича была литература, Нина Яковлевна книг не писала и не читала. Он, как всякий писатель, имел возможность дать пощёчину виртуально – в своём произведении, она – только в реальности. Он всё-таки мог утешиться наедине с собственным внутренним космосом, а она?
Мария Габрилович:
«У бабушки был сын от первого брака, Юрий, которого дедушка усыновил и воспитывал как своего. Юре было четырнадцать лет, когда летом, на даче, он, купаясь в реке, утонул. (Бабушка потом не переносила дачный отдых. Для меня снимала дачу, но сама туда не приезжала, а с гостинцами посылала своего шофёра.) В течение долгого времени она каждый день ездила на Новодевичье кладбище на могилу к Юре».
Павел Финн:
«Её Юрочка был необыкновенным мальчиком, талантливым, любимым. Его гибель подкосила Нину Яковлевну. Она сразу начала маленького Алёшку усиленно кормить, он в детстве был толстый. Потом боязнь за него у матери прошла: человек не может жить в таком напряжении долго. Тем более что сын стал юношей. Красавец, бабы вокруг него вились, приятели…
Наверное, Алёшкина богемная жизнь Нину Яковлевну не устраивала, они ссорились, оба были с непростыми характерами, вспыльчивые. Но она не особенно вмешивалась в его дела. Отец – тоже, однако боялся за него страшно.
Помню, я ещё учился в школе, Алёшка уже во ВГИКе, и, возвращаясь вечером домой, я часто видел на лестничной площадке около их квартиры Евгения Иосифовича. Он с тревогой спрашивал меня: «Ты не знаешь, где Лёнька?» Просто помешан был на нём. Впоследствии, когда они с «Лёнькой» остались вдвоём, сбегал в Дом творчества, чтобы только не видеть его образа жизни, разгульного, как у всего нашего круга».
Способность сбегать от реальности, чтобы не видеть – точнее, видеть по-своему, глубже и дальше, – как раз писательская. У Нины Яковлевны не было того буфера между человеком и миром, которым является художнический талант. Она оставалась с миром один на один. И действовала привычно – восстанавливала вселенский баланс, в первую очередь тем, что держала дом. Как написано в «Прогулках»: «…всё в её доме должно быть налажено, устроено и на верном пути».
Мария Габрилович:
«В квартире дедушки и бабушки у метро «Аэропорт» было всё красиво отделано и великолепно обставлено. Но ровно посередине большого холла висели детские качели. «Ребёнок должен качаться на качелях, когда он захочет!» – утверждала бабушка. Бабушка меня обожала, отказа мне ни в чём не было, можно было даже играть с дорогими вазами и пепельницами.
Однажды я подошла к дедушке и попросила бумаги, чтобы порисовать, а деду, видимо, не до того было. Я нажаловалась на «скупость» деда бабушке, она пошла к нему разбираться. Что там было! Весь кабинет летал! Дедушка только бормотал: «Нина, ну что ты делаешь?»
«Супруги должны ругаться. Это биологически правомерно и полезно для здоровья»
Дедушка работал, бабушка управляла домом – покупкой продуктов, помощницами по хозяйству, поездками. Пыталась таскать деда по магазинам, по каким-то другим делам, но эта повседневная суета, рутина были ему скучны, неинтересны. Только бы он мог уединиться в своём кабинете и склонить голову над пишущей машинкой.
Бабушка могла всю ночь, куря, играть с друзьями и подругами в карты: была страстной преферансисткой. Дед тоже хорошо играл в преферанс, но предпочтение отдавал сну, ночные посиделки жены ему не мешали – квартира была большая. Утром, часов в пять, в полной тишине, вставал и шёл к пишущей машинке. Когда просыпалась и начинала бурлить квартира, дедушка ложился подремать. Бабушка возмущалась: как человек средь бела дня спит? «Нина, – оправдывался дед, – я не сплю, я думаю». На что она отвечала: «Ты же храпишь!»
Она старалась устроить дом, в котором бегают, качаются на качелях, играют со всем, что попадётся под руку, кричат дети. (Замолчавший ребёнок – этот ужас всякой матери Нина Яковлевна уже пережила.) В её доме должны были появляться гости, хотя бы играть в карты. Жизнь там должна была сверкать. Не «жизнь как жизнь», обыденная, скучная, когда не увидена писательским взглядом, но трёхмерная, выпуклая, звонкая. Здесь и сейчас.
У мужа был свой тихий уголок. Собственное небольшое пространство в квартире: поначалу, когда ещё не переехали на «Аэропорт», он поставил себе в коридоре тахту, накрыл её ковром, повесил на стену полочку и лежал там, слушал свой трофейный приёмник. И «уголок» в потоке дней: он то, уединившись с приёмником, слушал голоса с дальних берегов, то прислушивался к другим голосам – своих персонажей. Никаких дальних и вымышленных голосов у Нины Яковлевны не было. Впрочем, один способ отвлечения – или заполнения пустеющего пространства – она себе нашла.
Павел Финн:
«У них были противоположные темпераменты, противоположные характеры, что Нину Яковлевну безумно раздражало. Она кричала на мужа, а тот пытался её успокоить: «Ну Ниночка…» Евгений Иосифович был не самым могучим персонажем, и, видимо, поэтому у Нины Яковлевны в молодые и зрелые годы случались романы. Она даже уходила вместе с Алёшкой к кинорежиссёру Ефиму Дзигану.
Как Габрилович переживал эти измены, не знаю: он никогда не жаловался на жизнь. Но в своей новелле описал увлечения главной героини: Зиночка влюбляется то в скрипача, то в инженера-путейца».
Мария Габрилович:
«Дед пишет в одном из рассказов про некоего Андрюхина и его жену: «Да, она изменяла ему, но, как ни суди, была самым близким, родным, понимающим человеком на свете. А что такое неверность по нынешним временам? Дым. И истинный семьянин не станет из-за такой игры случая калечить семью, которую так трудно устроить и, устроив, сохранить налаженный ритм и ход».
В своём творчестве он часто затрагивает тему адюльтеров, но всегда находит оправдание своим грешным героям. Сам дед никогда другими женщинами не увлекался. По крайней мере, я об этом никогда ни от кого не слышала.
Так я их и запомнила: деда, в полосатом халате, со склонённой над печатной машинкой головой, и бабушку, с царственной осанкой, величаво передвигавшуюся по дому, пусть уже и на костылях. Если ей что-то не нравилось, она могла отбросить костыли в стороны и иногда падала, но случалось это редко: бабушка крепко стояла в жизни».
Павел Финн:
«Нина Яковлевна всю жизнь была красавицей, деятельной, окружённой своими подругами и приживалками, которыми она командовала, как Суворов армией. А тут наступила старость, начались болезни».
Наверное, всякий исключительно земной человек уязвим: когда-нибудь ресурсы заканчиваются. Муж не изменял – жизнь изменила, тем, что ушли молодость, силы, здоровье. У кого-то есть другая реальность – у Нины Яковлевны другой реальности не было. Это Евгений Иосифович мог вообразить себя Филиппком и повторять, что его не любят, не любят, но из всякой отвлечённости, из придуманной нелюбви есть выход. А когда страдания наяву? Боль и страх, что впереди только старость и немощь, – это всерьёз.
Мария Габрилович:
«У бабушки были проблемы с тазобедренным суставом, боли стали немыслимыми. Но она продолжала вести активный образ жизни, просто передвигалась на костылях. Тогда, в начале 70-х, у нас операций по замене суставов не делали, только за границей. Уже договорились по поводу того, чтобы её оперировать там, но бабушка, не выдержав боли, отравилась. Её успели госпитализировать, но спасти не смогли.
Мой отец считал, что она не собиралась покончить с собой, просто хотела немного попугать, чтобы на неё больше обращали внимания. Наверное, бабушке, испытывавшей нечеловеческую боль, стало казаться, что о ней недостаточно пекутся. Хотя она всегда находилась в центре семьи и дед переживал за неё, и сын… Для всех её уход стал трагедией. Помню, что бывшая бабушкина домработница, которую она отдала мне в няньки, так рыдала…
Павел Финн:
«На поминках Нины Яковлевны Евгений Иосифович, сидя в кресле, прочитал нам слова из рассказа о Зиночке и Филиппке, которые тот написал на подаренной жене книге. «Дорогая моя, любимая и единственная! Всё, что я написал, задумал, выполнил в моей долгой работе, – всё это ты, от тебя…» И потом: «Я хочу, чтобы все понимали, что и теперь, когда всё подходит к концу, когда осталось совсем мало времени, чтобы жить, дышать, ходить, ссориться, я люблю тебя так же, как в те далёкие годы, когда всё началось и ты пустилась в путь с таким утлым мужем, как я».
Утлым он, конечно, не был. Он просто был – другим, что и отобразил в своём рассказе. Собственно, «Прогулки» – о том, как два совершенно разных человека… не могут друг без друга. Она без него – оттого, вероятно, что он придаёт всем её стараниям смысл и высоту (гораздо приятнее заботиться о том, кто нужен людям). Он без неё – видимо, потому, что иначе оторвётся от земли и улетит в небо.
Зиночка и Филиппок
Павел Финн:
«Из «Четырёх четвертей» родилась картина «Объяснение в любви». Книгу Евгений Иосифович написал ещё при жизни Нины Яковлевны, но она вряд ли её читала – не в том была состоянии, – а опубликованы «Четыре четверти» были, когда её уже не стало. Материал, по которому мне предстояло писать сценарий, был трудным. Это, как говорили мы с Ильёй Авербахом, «соединение воспоминаний и вранья». Габрилович там себя придумал. Филиппок – придуманный образ. И ситуации там придуманные.
Илья предложил писать сценарий не своей жене, замечательному сценаристу Наташе Рязанцевой, а мне, потому что я знал семью Габриловичей. И Илья знал, не так хорошо, как я, но знал: он учился у Евгения Иосифовича на Высших сценарных курсах и бывал у него дома. Мы попросили у «старика» разрешения писать сценарий по его книге. «Ребята, делайте что хотите», – ответил он.
Я приступил к работе. И ничего у меня не получалось. Но что-то я сварганил и приехал в Ленинград на «Ленфильм», где Илья монтировал свою картину «Чужие письма». Мы сидели в монтажной, и я читал ему написанное. Посередине чтения я понял, что это провал. На следующий день мы с Ильёй встретились, и он сказал мне: «Забудь о Габриловиче. Пиши так, как будто всё происходило с тобой». Отвёз меня в Дом творчества кинематографистов в Репино под Ленинградом, приезжал ко мне раз в три дня и слушал, что у меня получается. Я читал ему, он засыпал, просыпался и говорил: «Пиши». За две недели я закончил сценарий, который снят совершенно без изменений.
Однако, кто будет сниматься в роли Филиппка, не знали. Главной нашей надеждой стал Александр Калягин. Он был худой, с глубокими голубыми глазами… Но он отказался, и мы остались без актёра.
И вот Илья, в очередной раз приехав в Москву, позвонил мне: «Я нашёл Филиппка. Он только что от меня ушёл». – «Кто?» – «Ты стоишь? Сядь. Это Юра Богатырёв».
Богатырёв не был похож ни на Евгения Иосифовича, ни на Филиппка из новеллы, ни на придуманного мной персонажа. Даже внешне: огромный, вот с такими руками, а мы с Ильёй представляли себе невысокого, тихого человека. Но оказалось, что именно Юра перевоплотился в Филиппка, просто стал им. Его герой был большой, отовсюду видный, красивый – и мягкий, нелепый, наивный. Робкий – и вдруг смелый в смертельных обстоятельствах. Всё это дало удивительный эффект.
На роль Зиночки тоже не могли найти актрису. Не только я, но и Илюша знали Нину Яковлевну и понимали её тип. Таких женщин больше не было, надо было искать, кто мог бы её сыграть.
Илья поехал на Всесоюзный кинофестиваль с «Чужими письмами», и туда привёз свою картину «Звезда пленительного счастья» Владимир Мотыль. У него там снялась польская актриса Эва Шикульска, они с Ильёй подружились. Я жил в ленинградской гостинице, работая над режиссёрским сценарием, они вместе пришли ко мне – Эва приехала в Ленинград. И когда уходили, я сказал Илье: «Это же Зиночка. Чего нам ещё искать?» Эва красивая, у неё необычное лицо. Кроме того, Нина Яковлевна по отцу была полькой, то есть всё сошлось. Хотя Зиночкин образ мы смягчили: её прототип был круче. Но и Нину Яковлевну, и Евгения Иосифовича я, написав сценарий, считаю, отблагодарил. Признался им в любви.
Фильм долго не выпускали: сам интеллигентский дух, который есть там, как и в книге, пришёлся не ко двору. Нам говорили, что Филиппок, этот интеллигентишка, – позор, а не герой, удивлялись, как такой мог выжить на фронте. (Габрилович, кстати, в качестве того же военного корреспондента дошёл до Рейхстага.) Требовали массы поправок. Но картина всё-таки была принята и вышла на экраны».
Эпилог
Габрилович фильм видел, и он ему понравился. После того как Нины Яковлевны не стало, Евгений Иосифович прожил ещё двадцать лет. Писал, в основном для себя. А когда умер, в девяносто четыре года, его сын Алексей сказал: «Он жил так долго, что мне казалось, он будет жить вечно».
Значит, всё-таки он мог без неё? И она смогла бы без него, если бы ушла к кому-нибудь из тех, с кем дружила. Но они были вместе, как Зиночка и Филиппок. В фильме он после фронта приезжает в свой опустевший дом, откуда жена ещё до войны уехала к другому, и видит… её. И она говорит ему, повзрослевшему и мужественному после пройденных испытаний, чтобы он разулся, потому что она вымыла полы.
Может, уверенность в том, что другой без тебя пропадёт, – эта нелепая фантазия, облако, дым – и есть любовь?
фото: Личный архив М.А. Габрилович; Борис Бабанов/МИА "Россия Сегодня"; FOTODOM; VOSTOCK PHOTO
