Радио "Стори FM"
Бродяга

Бродяга

Автор: Наталья Смирнова

Писатель Андрей Битов не очень верит, что у путешествия бывает намеченная цель. «Это как с книгами, – говорит он, – замыслов может быть громадьё, а потом вдруг исполняется только один. Так и путешествие – сколько мечтаешь, а состоится нечто другое»

– Можно всю жизнь рассматривать как путешествие. Вопрос пространства тут условен. И времени тоже. Однажды я написал аннотацию к своей книге путешествий. Вот она: «Путник вышел из пункта А в пункт Б. Несмотря на некоторую нелюбовь к арифметике, фраза эта казалась автору прекрасной. Несколько позже автору пришлось на деле узнать, что это такое. Путешествие стало основным его сюжетом. Слово это он понимал всё шире и шире. Что такое путешествие? – думал автор.Отъезд из дому, далёкое и долгое отсутствие и возвращение домой. Но ты изменился за время путешествия, вернулся другим. Люди изменились, пока ты путешествовал, стали другими. И вот уже дом не дом. Значит, из путешествия люди не только всегда возвращаются, но, с другой стороны, и не возвращаются никогда. Тот, кто вышел из пункта А в пункт Б, – тому уже не видать пункта А. Да и что такое наша жизнь, как не путешествие? И кто мы такие, как не путешественники в этой жизни? Мы родились, сделали первый шаг и пошли. Так думал автор. Даже сидение на одном месте кажется теперь автору путешествием. Ведь если на том месте, где оседает кочевник, произрастают хлеба, дома, книги и новые люди, то это такое древнее путешествие зерна к буханке, семени к плоду, слова к делу. Разве не увлекательно?»

Получается,что смысл путешествия – в переменах? А если человек вернулся тем же, кем уехал? Не изменившись?

– По-моему, тогда он зря ездил. Куда он ездил?! Я знал путешественника, у которого был фотоаппарат и книжечка, где он помечал, что он там был. Это мало. Путешествие – это изменение. У меня было две теории того, что высокопарно называют творчеством. Одна – электромагнитная, другая – котловая. Котловая – это когда человек сидит на месте, а под ним что-то варится. Либо желудок, либо дом. А я любил писать на чердаках, а подо мной варилась семья. Они нагревали пространство, а я в эмпиреях мог высасывать из пальца, или с потолка слизывать, или с полу подбирать. А электромагнитная теория – это когда ты движешься.Ты как сердечник, тебя вводят в пространство, ты намагничиваешься, размагничиваешься, и в тебе проходит ток. Помню, в Германии мне очень нравились поезда – кроме того, что это более привычный для русского вид транспорта, они очень точно ходили. В этом поезде ты едешь, никто тебе не мешает, ты можешь думать, смотреть в окно, тем более пейзаж новый, поезд чистый, окно чистое. И лучшая надпись в туалете из тех, что я встречал: «Оставь это место таким, каким ты бы хотел его снова увидеть».

Путешествие – это, во-первых, уход от обыденности, привычной реальности, уход из «котла». Возвращение желательно. И желательно, чтобы все оставшиеся были целы и живы. Я уже в такой точке путешествия, когда бывает, что никого не застаю. Долго не надо отсутствовать: можно приехать – и никого нет.

 

Странствие первое

– Его я помню по рассказам. Оно состоялось перед войной, и я его старательно забыл. Потому что оно было областью испуга. А испуг состоял в том, что я был разлучён с матерью. Я был очень с ней связан, любил её очень. И она меня отправила в какой-то детский лагерь в Любытино, в Псковской области, это 80 километров на запад от Ленинграда. А я в детстве в садик не ходил и попал к другим детям. Может, я был в ужасе, не знаю. А может, была паника среди воспитателей и пионервожатых, связанная с началом войны, но этого я тоже не помню.Но что-то я понял своим четырёхлетним мозгом – что случилось что-то ужасное и мать я могу не увидеть. Быть на 80 километров на запад от Ленинграда тогда значило вскоре оказаться под немцем – блокада подходила очень быстро. Но большевики установили блокаду первыми, они сразу сделали город режимным, и родители не могли за мной выехать. Могло быть сто судеб в этой точке, но произошло чудо. Бабушка случайно подслушала в очереди, что какая-то тётка, жена большого начальника, собирается как раз в этот лагерь за своим сыном. За ней приедет машина, и у неё был пропуск. Мои большевиками не были, и поэтому пропуска быть не могло и шансов никаких меня достать тоже. 

Бабушка бросилась тётке в ноги – возьмите заодно и нашего. Та сказала «хорошо». Советские люди, они были разными, хоть она и была совбурка, советская буржуазия, но согласилась. Только сказала, пусть мать к отъезду привезёт доверенность. Бабушка ловит маму, мама успевает на службу, куда она в этот день, кажется, не собиралась, выпрашивает доверенность, передаёт бабушке, та успевает в должный час к месту, откуда машина берёт эту даму партийную, и передаёт ей доверенность ровно в ту минуту, когда та ставит ногу на подножку эмки. Порядочная эта женщина меня привезла,мать получила и потом рассказывала, что я был очень на неё обижен. Мой испуг от войны так сказался – я обиделся на мать. И успокоился, только когда она дала мне поиграть своими кольцами, пока мы ехали в трамвае.

Потом началось сидение в блокадном Ленинграде. Мы перезимовали первую зиму, и мой дядька, брат матери, который был врачом и уже побывал на фронте, сказал про нас с братом: «Этот выживет, а этот нет». Имелось в виду, что старший мой брат зиму не переживёт, а я, младший, выживу. Мать ему поверила, взяла обоих в охапку и бросилась на Дорогу жизни. На самом деле там много было попыток выехать. Вначале нас хотела вывезти бабушка, но ей не дали. Она уезжала вместе с консерваторией, где работала, в Ташкент. Но то ли родство сочли дальним, то ли народу было много, то ли ещё что-то… Может быть, эшелоны бомбили, поэтому их возвращали. Но начало нашего бегства по Дороге жизни я какими-то вспышками помню. 

Был март 42-го года, и вода стояла надо льдом. Очень мне нравилось, как брызги веерами летели из-под колёс. Одет я был как медвежонок, целый рюкзак с одеждой был на мне. Нас было трое – мать и двое мелких, и много вещей. Потом были эшелоны, которые вначале бомбили, но по ходу на восток перестали. И оказались мы в Ревде, где-то под Свердловском. Тогда никаких электричек не было. Помню, ночь и мы трое бредём с санками, на которых скарб, по огромному озеру (Волчихинское водохранилище.– Прим. ред.). Я плёлся в хвосте и знал только одно – что матери тяжелее всех, она была гружённая, как верблюд, не помню, ныл брат или нет, но я знал, что мне ныть нельзя, мать расстраивать нельзя. И там вдруг чудо произошло – нас каким-то прожектором осветили и в этом пятне света мы дошли до посёлка. Где-то там топтался и уже ждал нас отец… На Урале оказалось несладко, потому что тоже был голод и холод, как и в Питере, и бабушка всё-таки докликалась, чтобы мы ехали в Ташкент. И в 43-м мы перебрались в Ташкент.

starzy.jpg

Можно и не полюбить путешествия после такого.

– Но я это почти забыл. А Ташкент помню – там были бабушка, сахар, тепло. Персики мама таскала в кастрюле, потому что они текли, такие были сочные. В 44-м мы вернулись в Ленинград, я пошёл в первый класс, и тут уже началась советская служба. То есть первый срок – это мотать школу. И в школе я возлюбил мечту о путешествиях. Тоже благодаря матери, между прочим. Жили мы не бедно не богато, а как положено служащим людям, но мать копила копеечку и каждый отпуск отправлялась в путешествие. Первое было уже в 46-м, в Крым. Она повезла меня одного, у меня были гланды, а поскольку Питер не лучшее место для уха-горла-носа, она решила прополоскать меня в море. И потом каждое лето выбирала какой-то новый маршрут. 

zapad.jpg

В Прибалтике мы так побывали, это был, пожалуй, первый запах Запада. Поскольку они чувствовали себя Европой, там сохранилось больше старорежимности, чем в советской стране. А потом свозила в Одессу. Там я впервые взошёл на борт корабля. Корабль был типа линейного, доставшийся нам по репарации, был превращён в пассажирский и переименован из «Адольфа Гитлера» в «Победу». Вот на этой «Победе» я первый раз стоял на борту. Там была какая-то нелепая экскурсия – три часа туда, три часа обратно, и пьяный пассажир упал за борт. Единственное, что я запомнил, так это совершенно бестолковых тёток – спасательную команду, – которые бегали в жилетах и ни за что не хотели прыгать за борт. А упавший, видимо, протрезвел, спокойно там себе плавал и не желал вылезать. Для меня это было совершенно не романтично. Пароход не произвёл впечатления, а вот горы взволновали.

В 49-м я впервые увидел Северный Кавказ и горы, это был Нальчик, там были экскурсии на Голубые озера и на Эльбрус, мы дошли до первого ледника. И тогда я влюбился в горы. Потом это закрепилось Военно-Грузинской дорогой. В 52-м она была очень красива. Серпантины, Дарьяльское ущелье, Казбек…Кончилось это путешествие каким-то образом в Батуми, и море опять мелькнуло, но уже такое, купальное. Это было автобусное путешествие, но с остановками, с ночёвками. Там я заболел горами. Решил стать альпинистом и стал. Вернулся, сразу записался в секцию, меня приняли, хотя у меня тогда ещё не было паспорта, а в лагерях альпинистских это было нужно. Скалолазание под Ленинградом не очень богатое, но всё же было. Если бы я тогда не забросил альпинизм ради первой любви и дружеских пирушек, я бы доходился до спортивных высот, значок альпиниста СССР я получил ещё в школе. Но я быстро бросил. Зато поступил в Горный институт. Из-за слова «горы», а не потому, что меня интересовала геология. Романтизм странствий привёл меня в институт, и снова начались путешествия, потому что там была продумана схема летних практик. Я использовал дальние закиды и побывал в Забайкалье, в Средней Азии, на границе с Таджикистаном, в Апатитах. Там красивые довольно горы, на Кольском полуострове. Странствия мне привила мама – спасибо ей. Она была лягушка-путешественница. За границу никто не мог попасть, мне оставалась наша империя, которую я и исследовал уже потом, всё более и более осознавая, что я делаю.

 

Путешествие как жанр

Самое радикальное – это было Забайкалье. Оно меня изменило, но я попал туда уже взрослым, отслужившим в армии. Когда меня исключили из института, я был человеком уже что-то писавшим. Был членом поэтического объединения института, влюбился, запустил учёбу, вылетел, меня призвали в армию. Я тянул-тянул с этим делом, совершенно не хотел туда и в результате попал в стройбат. Потому что им со мной было делать? Я ещё очки носил. Близорук был немножко, к тому же недоучившийся студент – в общем, отброс общества. Закинули меня в Заполярье такое серьёзное, ближе к Коми. Там тоже не знали, что со мной делать, приспособить не умели и всё время перекидывали с места на место. А стройбаты были по бывшим зонам, потому что Хрущёв тогда провёл реабилитацию, зоны опустели, а места лагерные оставались, и всем этим надо было как-то по-хозяйски распорядиться. 

reka.jpg
Кольский полуостров. Электростанция на воде

Стройбаты тогда выполняли работу зека, и даже одеты мы были в зековскую форму. Это была неплохая одежда, народ вокруг, простой и ясный, ценил её, и её было легко пропить. Все эти бушлаты, бельё было натуральное, хлопковое. В общем, ещё почти ничего не зная о гулаговской системе, я таким образом проехал лагерей шесть и очень был доволен, что повидал эти места. Потом, когда я стал читать литературу лагерную, я узнавал эту местность. А когда, уже в составе делегации, попал в Коми в статусе, можно сказать, маститого писателя и решил похвастаться, что я в Чикшино служил, то все в зале посмотрели на меня подозрительно, потому что это означало, что я либо вохра, либо зэка. Я понял, что не всем, даже в Советском Союзе, можно хвастать. Потому что этот период очень быстро проскочил – когда стройбат был на месте зон. Я в этих местах перепробовал и побросал массу работ, быстро усвоив лагерный приём – вызываться на всякую новую работу, чтобы находить себе халяву попроще. Это обычно приводило к хорошим результатам. В конечном счёте, поскольку я единственный овладел пишущей машинкой, а машинистка ушла в декрет, последние месяцы я провёл уже в штабе отряда. Стройбат наш соседствовал с дисбатом – лагерь был поделён пополам, поэтому все нарушители дисциплины постепенно перекочевывали в военный лагерь, и всё это за вышками, за колючей проволокой. Это такая была хорошая, настоящая экскурсия в ад.

Она оказалась путешествием, которое подвигло меня к написанию прозы. Вернулся я оттуда, бросив поэзию. А потом в Забайкалье, в 24 года, когда проза уже писалась, произошло что-то радикальное. Какая-то зрелость случилась писательская. Как потом я сформулировал, это произошло потому, что там оказалось совершенно платоновское пространство, настоящая глухая провинция. Бурили мы на воду – там не хватало питьевой воды. Уж там-то я объездил все забайкальские городки и степи. И решил, что мне надо написать трилогию. Я был очень питерский человек, но проезжал Москву уже несколько раз, и Москва на меня производила впечатление довольно-таки странное. «Буддистская Москва», как говорил Мандельштам. Я её плохо знал, но, тем не менее, уже чувствовал. 

Это были две разные энергии– Москва и Питер,– а провинция была третьей. И тогда мне в голову пришла идея написать три романа – «Петербург», «Москва», «Провинция». Я ещё не понимал, что это проект, который потом сильно разовьётся. «Провинция», тем не менее, отменилась. После городской оттепели возникла деревенская проза, я прочитал Белова, «Привычное дело» кажется, и понял, что плохо знаю материал. Что это будет поверхностно. Путешествие было писать проще, потому что там некоторая поверхностность впечатлений допустима, тем более что там всюду всё обозначено у меня – кто едет, куда едет, с какими обязанностями – и нет попытки выдать это за глубокое знание жизни. Ну проехался и проехался. А как жанр оно родилось – важно же было родить жанр! – на среднеазиатском путешествии 60-го года. Это очень лёгкая и поверхностная книжоночка, но она чем привлекательна –что она молодая, свежая и никакая. Главное, была найдена формула. Путешествие предоставляет свободу перу, потому что впечатления поверхностные и мимолётные, ты поверхностен и мимолётен и всё это совпадает. Не надо заниматься психологией героя, а надо просто описывать то, что произвело на тебя впечатление. Когда уже я понял, что это за жанр, я стал использовать его по-разному и по-всякому. И начал складывать книгу в мозгу. Намного раньше, чем она была написана, она уже была как перспектива. И сколько мог, столько я и ездил, а потом ездил уже сознательно – поскольку понимал, что я нахожусь в редкостной структуре географо-исторической – СССР. 

Когда уже писал «Птиц» на Куршской косе, с 70-го года начиная, я был сложившийся прозаик. С помощью Виктора Дольника (российский орнитолог, доктор биологических наук. – Прим. ред.), я сильно углубил свой взгляд на человека как представителя животного мира и наблюдал как эколог и как этолог жизнь империи, ещё не вдаваясь вглубь истории, которая, конечно, в пространстве этом читалась. Сейчас я больше осмысляю. Мне багажа моих разъездов и странствий хватило надолго. И не уверен я, что в моём лице путешественник сильно отличается от бродяги. Потому что бродягой я и был на самом деле. Был странствующим таким суфием. Смотрел на жизнь как на странствие и свою страну видел как чудо. Задолго до того, как всё начало рушиться, я уже знал, что империя – это то, что надо успеть разглядеть. Это я знал начиная с 70-го года.

 

Закон сохранения империи

Как сказал Виктор Дольник, сидя на косе и глядя на птиц: «Вот если бы сейчас пролетел птеродактиль, неужели бы я не забыл про жену и детей и не побежал бы за ним?»В это время он сочинял статью «Мог ли летать птеродактиль?». Научную. И я, как Дольник, подумал –мне дано успеть разглядеть ещё существующую империю, которых больше нет. Ведь Российская империя сохранилась в форме СССР и даже была расширена. Для чего понадобился большевистский режим? Может, чтобы империя не распалась? Может, это инстинкты империи, а не большевистский размах? И просто нужен был более крутой режим, чтобы ей сохраниться? А ведь все структуры распадаются, по Европе это видно. С Грузией, Украиной мы сейчас переживаем то, что давно было пережито кем-то. Европа мелкая, поэтому её империи были выносные. Вся эта колонизация мира, Великие географические открытия так называемые… 

Я иногда им говорю: слушайте, вы потому такие важные языки – английский, испанский, французский, – потому что вы бывшие империи, а не потому, что у вас великие культуры. Второе – условие желательное, но не обязательное. По сути, насколько вы распространили язык, настолько вы и существуете. Если говорить о Штатах, они унаследовали язык от Британии, но забыли, что первой колонией являлись британской и первая война у них была тоже с Британией. Это неполиткорректно говорить. А Наполеон был первым реальным строителем империи в масштабах Европы, то есть изобретателем Евросоюза. Это тоже неполиткорректно говорить. Так я ловлю своих западных коллег-интеллектуалов. У нас – интеллигенты, а там – интеллектуалы, но соображают они не дальше нашего среднего сталинского образования. Оно у нас, кстати, было неплохим, потому что мы унаследовали систему гимназическую. Впереди 17-й год, и я как-то подумал: а что я могу сказать в пользу советской власти, которую терпеть не мог всю жизнь? У меня не было заблуждений – что я когда-то в неё верил, а потом разуверился. У меня было всё наоборот. Я теперь только понимаю её неизбежность, понимаю, почему победили красные, а не белые, почему получился Советский Союз…По закону сохранения империи. Как по закону сохранения энергии. Но всё это мысли более поздние. А тогда мне девушка моя, у которой отец был номенклатурный работник, сказала: «Вы тут всё критикуете, а вы не понимаете, что Брежнев, по крайней мере, добрый человек!» Как в том анекдоте про Ленина: «А мог бы и бритвой по глазам…» («Ленин вывел девочку из леса, а мог бы и бритвой по глазам…») 

Мы очень много ссылаемся на всякие беды исторические, в том числе на татаро-монгольское иго, и почему мы отставали... А меня два примитивных вопроса преследовали, уже когда я был пишущим и много чего повидавшим человеком, – это почему Россия такая большая и чему она сопротивляется? Потому что она действительно чему-то сопротивляется. Чего-то она не хочет. И это глубочайшее подсознание. Не просто хотим мы быть тёмными или отсталыми, а в этом есть какой-то промысел, а не умысел. И почему из нас всё время делают империю зла, тоже очень интересно.

Моя барышня была по-своему права – Брежнев действительно был добрый человек. При нём благополучно расплывалась империя и многое становилось можно. Хрущёв радикальные пробовал меры по развалу тирании, да и Сталин был, прямо скажем, настоящим императором, причём с этакими восточными и вполне философическими наклонностями. Он о себе думал в третьем лице, а не в первом. При Брежневе Советский Союз распустился, режим стал выдавать людям то кооперативную квартиру, то холодильник, то автомобиль, и мелкие эти подачки растворяли существо тоталитарной системы. В том числе стали возможны разговоры о национальных корнях. В союзных республиках, с одной стороны, все красные тряпки, как положено, висели, и структуры, и байство партийное было сохранено, и всё это с воспоминаниями о том, что когда-то они имели самостоятельность. За патриотизм такого рода не преследовали, и стал разрастаться национализм окраин…

Так вот, когда я думаю о том, что у нас было пропущено, – была пропущена эпоха просвещения. XVIII век при Петре и Екатерине как-то торопился с этим, а потом этого не хватило. Начало всё коснеть,и получилась такая «империя на сохранении». Просвещение должно было появиться, и эту пустоту заполнили большевики. Они, будучи очень тёмными, просто приняли наследство. Сохранили патриархальность именно потому, что не могли ничего создать. Всё это было прикрыто лозунгами, тряпками, но образованием они занялись, наукой они занялись, какие-то музеи сохранили. То есть они создали то, что сейчас развалили как хотели. Да, обещания счастливого будущего были ложью, но в каком-то смысле это был пропущенный век просвещения. Советская система дала ему жить в форме обязательного образования и бесплатной медицины. А сейчас много гнилого и разваливающегося, потому что лучшее от социализма теряется, а худшее от капитализма приобретается. Это напоминает анекдот, довольно жестокий, про мужика, который ведёт корову с обрубленными копытами, та мычит, как раненый зверь, ей больно, мужик пьяный и всё равно её тащит. Ему говорят: «Слушай, ты чего наделал? Ты же изверг! Чего натворил-то?» А он в ответ: «Очень холодцу хотелось».

Счастье от падения советской власти у меня быстро прошло, потому что я понял, что просто наступил другой способ воровать. И даже придумал лозунг, который в эпоху разнузданной гласности опубликовали: «Ни одного клока шерсти с паршивой овцы!» Но я не обязан любить никакую власть, и никто не обязан, у власти свои обязательства, и к ней нельзя иметь тех претензий, которые мы имеем. Это она должна уметь иметь к себе претензии. За свою власть надо платить. И она тоже иногда платит. Когда свергают. Даже путём переворотов, она расплачивается. Положение у них тоже не сахарное. Когда человек во власти здрав, то понимает, что он просто инструмент и что он уйдёт, а то, что он сделает, может остаться в памяти, а может и не остаться. Забвение – вот важное слово. Я как-то понял, чего люди боятся. Кроме смерти они ещё боятся забвения. Иначе не понять никаких добрых дел. А они же делаются в этом мире.

 

Вопросы экспорта

- Я в детстве бредил путешествиями и мечтал попасть на Тибет, начитавшись Пржевальского. Но я туда не попал. Вообще, что-то существует по судьбе. Например, мне не дано – это я уже понимаю, что не дано навсегда, – пересечь экватор и оказаться в Южном полушарии. Я знаю кусок от Северного полярного круга до Северного тропика. Съел эту часть яйца – и пресыщение уже. Только-только, совсем недавно, объяснил, почему Россия такая большая. Сумел, хоть и приблизительно. Объяснил, правда только себе, – кто-то может и не согласится с моей гипотезой. Чему мы сопротивляемся и чего мы не хотим, это объяснить труднее. Это значит уже понять себя. Потому что внутри всякого запрета, вынужденности, несвобод, которые у нас имели место, есть ещё и какие-то ментальные свойства. Наш менталитет, identity, нами не вполне освоен. 

Допустим, в России складывались менталитеты классовые, они складывались долго, в поколениях и веках, на севере, юге, востоке, в Сибири, и они были разные у дворянства, купечества и крестьянства. Всё это было очень подвижно, но существовало внутри одной структуры. Потом весь котёл перемешали революция, советская власть и войны, и получилось, что из ещё несложившихся менталитетов появился советский– в том числе и из национального смешения. Как ни странно, Вторую мировую войну выиграл советский народ, и нечего говорить, что кто-то другой. А вот кто выиграл у Наполеона, у Гитлера, у татар – эта мысль пришла в результате опыта странствий.

skaly.jpg
Скалы под Улан-Батором
В 87-м году я оказался в Монголии. И в том же году – в Исландии и в Штатах. Это были три абсолютно разных мира, и даже захотелось написать сравнительную географию. Как ни странно, Исландия и Монголия показались мне двоюродными братьями. Потому что Монголия – это остров внутри суши, между Китаем и Россией. Остров из степи. А Исландия – там гор много, но что касается травы, овец и лошадей – абсолютно то же. И там нет архитектуры, и там нет. И там древняя письменность, и там. Недавно по телевизору услышал то, чего мне недоставало, чтобы понять эту связь. Оказывается, лошади в Исландию были завезены в десятом веке из Монголии. Я просто видел в Исландии ту же самую лошадь – это не был образ! Там нуждались в таких лошадках, которые ходят по горам, неприхотливы и приспособлены к тяжёлому климату, и как-то их завезли. Экспорт существовал! А экспорт вещь довольно непростая. Например, каким образом закрытый Китай так много экспортировал культуры и как она переносилась? Через шёлк? Через фарфор? Через паломников? Что-то перемещается воздушными и прочими путями, но не очень понятно, как это происходит.

Завтра на вручении Пушкинской премии мне надо будет сказать какие-то слова о поэте Викторе Куллэ. Он заново перевёл сонеты Шекспира, и перевёл достаточно значительно. Но я стал думать не только о нём, но о самом Шекспире, который, кстати, существовал ещё до Британской империи, в эпоху Великих географических открытий. При этом Шекспир сам стал империей. А на основании чего? Это тоже вопрос экспорта. На основании исландских саг. Потому что все мировые сюжеты уже были в них прописаны. Исландия оказалась важной для культуры страной, хотя там не из чего было строить, там каждый кусочек дерева был привезён и каждый гвоздь тоже, потому что у них нет железа. Однако была первая конституция, которая понадобилась, потому что им просто надоело друг друга убивать, точно также, как Чингисхану надоело, что все друг друга убивают у него на родине. Он решил, что надо мир остановить от войны, и попёр всех умиротворять. Это идея Чингисхана, с точки зрения монгола. Я тогда, в 87-м году, сказал им: «Если у вас будут новые купюры, там будет Чингисхан». Так он у них и появился именно на купюре! «Отец нации» нужен, и Чингисхан для них– просвещённый и умиротворённый старец. Монголия очень сильный оставила во мне след. А в Исландии много было письменности и саг, причём более древних, чем скандинавские. Когда наступил какой-то лохматый век, двенадцатый или тринадцатый, и случились жуткие морозы и вымерзла половина населения, они из саг шили себе одежду. Из рукописей. А сколько осталось от одежды – стало литературой. В том числе и Шекспиром, и Пушкиным, который работал в духе Шекспира уже в двадцать шесть лет, когда писал «Бориса Годунова». 

Импорт-экспорт – это воздух, а не караваны верблюдов. Это перенос идей, которые должны там прорасти, там не прорасти. И это заразней, чем что-то другое. Почему какой-то Шекспир должен был написать эти сюжеты и захватить мир своим творчеством? А его Британия оказалась великой мировой империей. Что от её величия осталось? Язык. Кто носитель языка? Шекспир. И где же триста лет? Это татаро-монгольского ига отставание или триста лет между Шекспиром и Пушкиным? Где время, где пространство – всему этому учили меня путешествия и моя собственная империя. Поэтому империя и оказалась, причём сильно подсознательно, главным моим сочинением. Как писал поэт Юрий Карабчиевский, и эту его строчку я запомнил: «И даже позывы на рвоту считать за призывы судьбы». Потому что потом ты забываешь, как тебя воротило и выворачивало, а судьба начинает прорисовываться. 

Также выглядит и история целых народов, наций и стран. Ужасы-ужасы, а потом всё равно проступает рисунок. И начинает казаться, что это чуть ли не замысел. Но тут тоже не надо преувеличивать – иначе можно с ума сойти, высчитывая высшие какие-то назначения. И вот когда я мысленно складывал Монголию с Исландией, размышлял о большом и маленьком и почему так происходит, последняя мысль пришла ко мне в Сербии, когда я там оказался. Я понял, что это тот край, до которого дошёл Чингисхан. Дальше он не пошёл. Это мы пошли дальше в результате победы над Германией, когда присоединили к себе Восточную Европу, но косвенным образом: соцлаг образовался, подушка такая. Так вот в Сербии с запада замкнулось у меня это пространство – я к тому времени наш Дальний Восток уже знал, и меня удивляло очень, что он такой неосвоенный. Тайвань, Гонконг – это процветающие миллионники, небоскрёбы, а у нас это просто край. Как в песне: «…и на Тихом океане свой закончили поход».

 

Путешествие крови

gory.jpg
Когда-то писатель Битов был горным инженером
Был период, когда нищета была полная, поскольку я был в запрете, а выглядеть красиво хотелось. И на ком-то я увидел волчью шубу, натуральную, очень красивую. Я спросил, что это такое, и мне была выдана тайна, что это собака. В общем, вышел я на адрес, где продавались эти собачьи шкуры…Это, кстати, история про путешествие крови. Россия всегда была местом, куда приезжали заработать. Отсюда и я, допустим, имею много немецкой крови – в Петербурге всегда было полно немцев. Дверь мне открыл человек очень примечательной наружности. Он был учитель физкультуры, кажется, на пенсии, а по национальности – полуфранцуз, полуненец. Лет ему было уже к восьмидесяти, то есть дореволюционного разлива человек, и мне стало интересно, как же он такой образовался. Оказалось, папа его приехал в Россию работать телеграфистом и попал в Заполярье. Там ему понравилась ненка, свалялся он с ней и родился этот замечательный человек. Папа его навестил разок каким-то способом и подарил фотокамеру. И сын сохранил фотографии того времени. 

Действительно, француз мог полюбить эту ненку, потому что так даже у Диора не одеваются – она была с ног до головы в мехах, да ещё в речных жемчугах. А сын её получил ген предприимчивости, принесённый с Запада. И предприимчивость эта его в советское время выручала. Он всё время что-то где-то сшибал. Кровь на кровь встретились – охотник с предпринимателем. Все этапы его биографии были зафиксированы на фото. Он разложил передо мной эти дурные в смысле качества снимки, но в смысле архивности они были неподражаемы. На одном – он в какой-то невероятной накидке. А это что такое? – спрашиваю. «Ты бы видел её в цвете, – говорит, – это очень красная была вещь! Вся алая. С американского солдата». Тут я впервые узнал, что это не ложь, про Антанту на Кольском полуострове. Была там Антанта. И этот полуненец про американских солдат со смехом сказал: «Мы на них, как на куропаток, охотились. Одного подстрелишь – трое оденутся». Это я передаю его дословный текст. 

Это всё нелепости, с русскими нельзя сражаться, потому что они потомки Чингисхана. Монголы принесли в Россию очень много позитива для власти – административное деление, например. Я услышал, как у них называется район и область – аймак и сомон. Что-то такое очень знакомое, ужасно родное. А это райком и обком. А как это может быть, если райком и обком – слова из иностранных корней, образовавшиеся при советской власти гораздо позднее монгольского языка? Да потому, что они уже были в нашем ухе, на подсознании. Потом строение армии – десятки, сотни, тысячи, это всё привезено оттуда. А постоянно враждовавшие русские княжества, которые объединились в результате того, что их завоевали? Соединили силы, а потом произошло Куликово поле – да пошли вы вон! А дальше на восток путь был уже проложен. Кем проложен? Чингисханом. То есть дальше пошли обратной дорогой Чингисхана. Фактически пешком. А там завязли на Аляске, махнули рукой и вернулись. Монголы ушли, а мы в результате сложились как государство и как территория. 

Наполеона победил уже Чингисхан, а Гитлера – Наполеон. Потому что это опыт, которого никто уже не отдаст обратно. Опыт не имеет обратного хода. У нас время ушло в пространство, как поршень. Это я однажды понял, разбирая кроссворд. Не мог разгадать одно слово. Какой-то занятный человек его составлял, у него были хорошие формулировки. Например –«поршень, толкающий время». У меня даже все буквы были, но я не мог догадаться, что это такое. Оказалось, он таким образом зашифровал слово «прошлое». Это был поэт большой. Он мне подарил идею, которую я потом вставил в «Преподавателя симметрии». Этот наш поршень уже не вытолкнуть обратно, вот в чём всё дело. Прошлое невозвратимо, и думать, что с ним можно что-то поделать, странно. Наше прошлое и есть наше пространство. Время и пространство тут соединились, поэтому можно было так за него воевать, поэтому это оказалась всё-таки страна, а не набор случайных земель… 

К столетию 13-го года у меня сложился проект «Роль захватчика в русской истории». Эта роль исключительно важна. Не надо вставать на котурны героические никому, это нелепость. А понимать, что ты готов, когда ты созреешь, а не когда тебе хочется. Мы созрели захватчиком, а не своим захватом. Это оправдание русского пространства. Мы просто прокатились по опустошённой дороге, которую нам проложил Чингисхан. Он нам проложил шоссе такое. И шоссе это – степи. Это всё было пустое, то, что пройдено. И оно до сих пор пустое, кстати. Даже по дороге из Питера в Москву. Смотришь в него, как в тайгу. И я думаю, что нужно, как кто-то написал: «Пора, мой друг… мать-мать-мать-мать… умом Россию понимать». Это такой ответ Тютчеву – понимать, а не романтизировать.

фото: Архив фотобанка/FOTODOM; LEGION-MEDIA

Похожие публикации

  • Искандер и его окрестности
    Искандер и его окрестности
    «Талант сам тебя найдёт…» – однажды сказал Фазиль Искандер дочери Марине, когда та переживала жизненный кризис. О том, как складывались отношения писателя и с его талантом, и с его семьёй, рассказывает Марина Искандер
  • Между небом и землей
    Между небом и землей
    Между рождением и смертью возникает пространство, когда человек вынужден подумать. А когда начинаешь думать, то рефлекторно хочется поделиться чем-нибудь с кем-нибудь кроме самого себя
  • Курица счастья Кабакова
    Курица счастья Кабакова
    В Америке право на поиски счастья было прописано в официальных текстах больше двухсот лет тому назад. Правда, это право сводилось вот к чему: право на свой участок земли, на свой малый бизнес... А что у нас?... Писатель и инженер человеческих душ Александр Кабаков разобрался в индикаторах счастья