Любовь в пригоршне

Автор: Дмитрий Самойлов

«Четвёртого вылетаем». – «А сегодня какое?» – «Одиннадцатое». – «Прилетели уже, наверное». Эту шутку придумал русский драматург Владимир Павлович Гуркин, а всенародной она стала благодаря фильму Владимира Меньшова, снятому по пьесе Гуркина «Любовь и голуби».

Гуркин не был исключением среди драматургов и сценаристов, в том смысле что имя его не знакомо широкой публике. Он был исключением потому, что ему удалось доказать себе и окружающим: успех – это не деньги и популярность, успех – это возможность творить свободно и жить несуетно.

«Понимаете, ребята, название у пьесы должно быть как у хорошего индийского фильма», – говорил своим товарищам в гримёрке омского театра молодой артист и драматург Гуркин, читая куски своей новой пьесы про жизнь и любовь в сибирской семье, которую чуть не разрушила начальница отдела кадров. Тогда в театре шёл спектакль по его пьесе «Зажигаю днём свечу». Спектакль любили артисты и, говорят, зрители – те немногие, кто успел его посмотреть за тринадцать раз, что его давали в театре. Потом началась какая-то очередная антиалкогольная кампания, неразборчивая, как комбайн, и Гуркина протащили через партсобрания и партгазеты, а спектакль сняли с афиши.

Тогда в омском театре, в прокуренной гримёрке, все пришли в восторг от монолога о деревенском дурачке, возившемся с голубями, том дурачке, у которого вся рубашка была в дырочках от голубиных коготков. Гуркин предложил всем придумать название для пьесы, а потом оставил своё, самое, по заверениям друзей, нелепое.

Хотелось бы сказать, что в Черемхове, где вырос Гуркин, не отцветает жасмин или хотя бы черёмуха, что царит там идиллия и благодать. Это не так. Черемхово – обычный шахтёрский городок, каких в России множество. Это сибирская глушь со всеми присущими ей атрибутами: бытовая тяжесть жизни, климатическая сложность, удалённость от центров и общая неустроенность. Судьба этих мест тяжела и слепа. Это те края, где мера человеческого горя – просто от самого бытия – не умещается в щепотку, в слезу. Здесь плачут в пригоршню, обильно и неслышно. Об этом одна из главных пьес Владимира Гуркина – о жизни под тихий плач. 

Черемхово после войны считался криминальным центром, в электричках объявляли: «Подъезжаем к Черемхово. Граждане, берегите ваши сумки». Здесь мужики после смены с достоинством умываются, надевают рубахи и идут пить под домино. В бараке, где жила семья Гуркиных после войны, было всего четверо мужчин и все сидевшие. Владимир Павлович вспоминал, что там было всё самое жуткое – и пьянки, и драки, и поножовщина. Но в то же время была и дружба, и взаимовыручка: «Друг за друга все стояли стеной. Не дай бог, где-нибудь нашего обидят – вплоть до того, что мужики за дворового пацана готовы жизнь были отдать. Грешные все были, конечно, грешные. Но всё-таки в первую очередь – люди, а уж потом грешные». 

Черемхово – это источник знаний Гуркина о России и жизни, основная питательная среда его драматургического таланта. Отсюда и Василий Кузякин из пьесы «Любовь и голуби», и шпана из его романа для театра «Плач в пригоршню».

Гуркин говорил, что стремился покинуть Черемхово, чтобы увидеть новую, другую, отличную от поселковой жизнь. Тогда, в молодости, казалось, что там, во внешнем мире, есть какие-то тайны, познать которые в Черемхове нельзя. Оказалось, можно. Но оказалось это уже значительно позже, через целую жизнь, которая здесь, в Черемхове, и оборвалась. Жизнь Гуркина подчинялась центробежной силе в той же степени, что и силе центростремительной. И центром этих сил был шахтёрский город Черемхово.

Внешним миром для жителя Черемхова был Иркутск. Но сам город не мог раскрыть всей полноты жизни для проникновения в те тайны, постичь которые стремился молодой Володя Гуркин. Нужен был ключ. Ключ – это искусство, в случае Гуркина – театр. И он стал поступать в Иркутское театральное училище, со второго раза получилось.

Театр, как и любой другой вид искусства, есть средоточие смыслов, кладовая переводов жизненного опыта на язык обобщений и образов. Театр был местом, необходимым для реализации таланта Гуркина. Его особенность как творца заключалась в абсолютном принятии жизни во всех её проявлениях. Для Гуркина смыслообразующим центром могла быть и провинциальная семья, и шекспировский сюжет, и прогулка по набережной Ангары. 

В театральном училище Володя увлёкся теорией Михаила Чехова: образы, созданные актёрами на сцене, не исчезают бесследно, а существуют самостоятельно в отдельном специальном пространстве. Задача же каждого артиста – приманивать эти образы к себе и делать их своими. На этом же основывался и метод Гуркина в драматургии. Он не выдумывал сюжеты, персонажей, диалоги, он рождал их, вытягивая нужное из жизни. В этом и секрет успеха знаменитой пьесы «Любовь и голуби». Эта пьеса узнаваема насквозь. Она не изображает жизнь, она и есть жизнь. Жизнь, любимая Гуркиным.

«Меня – рассказывал в своих поздних интервью Гуркин, – вдохновляют вот какие вещи: недавно видел: шла по улице пожилая женщина, вдруг упала. И двое молодых парней к ней кинулись, поднять её, помочь. Просто посторонние ребята, она им никто. Вроде бы ничего особенного, ситуация самая простая, обыденная, а в ней и есть людская доброта. И эта ситуация, как и доброта, универсальна совершенно. Она и в Москве, и в Омске, и в Благовещенске одна и та же. Помочь человеку, не нужно ему давать удочку, если можешь дать рыбу. Он, может, с голоду помрёт, пока удить научится».

До того как стать прославленным драматургом, Гуркин освоил почти все театральные профессии. Коллеги утверждали, что нет в театре дела, которым бы не владел Володя. В первую очередь он был замечательным артистом.

Особенность театральных актёров заключается в том, что они мало кому известны. Есть народные артисты в Омске, Самаре, в Иркутске. Это тысячи людей со всероссийскими званиями. Но кто знает о них в масштабах страны? Кто узнает на улице артиста, не сыгравшего в сериале? Умаляет ли это талант и заслуги профессионала? Театральную роль невозможно ухватить за хвост, задокументировать. Вот он полтора часа блистал на сцене, заставляя зрителей рыдать и смеяться, и вот его уже нет, и никогда не будет. Спектакль не фильм, его не пересмотришь на досуге. По свидетельствам коллег, образы, созданные на сцене Гуркиным, поражали своей достоверностью, точностью и силой. Он опять занимался тем же, чем и всегда: ловил жизнь по кусочкам и клеил из них настоящее искусство.

Жизнь молодого провинциального артиста неизбежно и неразрывно связана с бытовыми тяготами. Гуркин жил в общежитии с женой и двумя детьми. Там же в соседней комнате жил артист Александр Булдаков (не тот, что играл в 90-е выпивающего генерала, а другой – уральский). Ночами молодые актёры разговаривали о Михаиле Чехове и Всеволоде Мейерхольде. Гуркин читал Булдакову свою пьесу «Зажигаю днём свечу» – ту саму, которую потом запретят.

Пьеса, в общем, вполне невинна и светла, это пьеса о надежде спивающегося человека. Они с Булдаковым сидели в пустой комнате на ящиках из-под апельсинов (из них же сделали стол и даже абажур), курили и обсуждали пьесу. Булдаков, как старший товарищ, критиковал: «Здесь у тебя действие буксует, тут затянуто». Вокруг висели корыта, стояли тазы, баки с бельём, на кухне ругались соседи, кипели щи и бегали соседские вперемежку со своими дети. 

Коммунальный быт не оскорблял творцов, он был так же естественен, как «буксующее действие» в пьесе молодого драматурга. В такой обстановке рождались замыслы, вертелись и закручивались смыслы, создавались образы. Однажды Гуркин разбудил соседа: «Саша, посмотри, я придумал совершенно нового Гамлета. Представь: на сцене нет ничего, только один гигантский череп. Череп – это и есть Эльсинор, это и есть Дания. Она прогнила, понимаешь?» Саша понимал, но оценивал этот замысел, как и пьесу, критично. А Володя не обижался, говорил спасибо и писал дальше.

Через десять лет Гуркин стал самым массовым драматургом в СССР. Его пьесу «Любовь и голуби» поставили в ста театрах. Фильм по его сценарию снял обладатель Оскара, главный режиссёр Союза Владимир Меньшов. 

Меньшов пришёл на спектакль «Любовь и голуби» в театр «Современник» в 1982 году. И это пример факта, в котором необъяснимо всё. Во-первых, почему один из самых модных, популярных и даже рафинированных московских театров решил поставить спектакль – сцены из деревенской жизни? 

Почему оскароносный советский режиссёр решил вдруг пойти на не самый важный в репертуаре театра спектакль с второстепенными артистами в главных ролях? Видимо, для того чтобы в судьбе человека, произведения, явления была достигнута высшая точка развития, необходимо чудо – не просто совпадение важных факторов, а какой-то щелчок мироздания, запускающий механизм выхода на новый уровень.

В жизни Гуркина такой момент произошёл. Режиссёр Меньшов заплакал на спектакле театра «Современник» «Любовь и голуби». А потом засмеялся и тут же решил, что должен снять фильм. И снова – этот факт звучит нелепо – сразу же решил. Но это чистая правда, от того вечера в «Современнике» до начала подготовительного периода съёмок прошло не больше четырёх месяцев. А через неделю после спектакля Меньшов полетел к Гуркину в Омск.

Тогда в Омске Гуркин был заметной фигурой в культурной среде города: ещё молодой артист и уже маститый драматург. Жил Гуркин с семьёй по-прежнему в общежитии. Это была такая его особенность: бытовая неустроенность не мешала ему творить, равно как и материальные блага не стимулировали в нём творческого процесса. Он был совершенно самостоятельным художником, свободным в полном смысле слова. Писал тогда, когда не мог не писать, а в остальное время, по его же собственным словам, мог и предаваться лени – лежать на диване и просто часами гулять. Он поэтому и перестал играть в театре. Должность артиста предполагает положение внутри структуры: расписание, репетиции, спектакли. А писателю и драматургу до некоторой степени положено безделье. Но если Аполлон требовал его к священной жертве немедленно, то он начинал писать посреди корыт, тазов, соседей и коммунальной кухни. И создавал шедевры. В этом и был его главный жизненный успех: он мог позволить себе подчиняться только таланту. Работая, он стремился к реализации себя, к самоотдаче, а не к достижению формального признания.

Меньшов вспоминал, что тогда, весной 1983 года, в Омске он просил Гуркина переписать роль Раисы Захаровны. Роль казалась режиссёру невнятной. Гуркин не смог себя заставить: «Я пьесу уже написал, не могу в ней ничего поменять». В итоге Меньшов переписывал эту роль сам. А потом началось совершенное счастье. Гуркин вместе со съёмочной группой поехал в Карелию, где снимался фильм. С именитым Юрским он играл в шахматы, с модным Михайловым гулял и выпивал, участвовал в постановке танца народной артистки Гурченко. Гуркин стал равным среди первых. Он вместе с семьёй перебрался в Москву, его пьесу поставили в ста союзных театрах. Коллеги называли его чемпионом по авторским отчислениям. Фильм по его пьесе любила вся многомиллионная страна.

А Гуркин любил страну. Любил людей и жизнь во всех её мелочах. Только он мог найти столько прекрасного в неприглядной жизни на стыке деревни и города – там, где, по сути, теряется идентичность, уклад, корни. Там для Гуркина вдруг возникали сюжеты, замешанные на удивительном, подслушанном сибирском диалекте. В его пьесе есть такой диалог, когда Вася уезжает на курорт, но выясняется, что жена развязала галстук, чтобы погладить, надеть его теперь невозможно, и жена советует «расстегнуть пуговку». Вася отвечает: «Там же культура! По телику посмотри... Где чуть приличней общество – все в галстуках, в бабочках». Это чувство того, что там, за пределами знакомого, есть что-то новое, неизведанное и прекрасное, сопровождало и Гуркина, когда он уезжал из родного Черемхова. Оказалось, что прекрасного вокруг столько же, сколько «культуры» на южном курорте. А точнее, так вышло, что география и тайны бытия не связаны совершенно.

Перебравшись в Москву, Гуркин с семьёй продолжал жить в общежитии, которое мало чем отличалось от его омского и иркутского жилищ. Автор самой востребованной пьесы в стране ждал квартиры тринадцать лет. Но важно другое: Гуркин жил с удовольствием. Для него всё это было второстепенным, он искренне считал себя баловнем судьбы, был убеждён, что его окружают прекрасные люди. 

Эти люди не давали ему квартиры, эти люди неаккуратно платили авторские отчисления с его пьес. Известно, что однажды директор сибирского драмтеатра сказал: «Он что, Олби, чтоб ему платить за пьесу?» Эти люди оставили его без работы, когда вдруг решили, что он больше не нужен в «Современнике», где он работал в литературной части. А он продолжал писать пьесы, наполненные любовью к миру и жизни. Говорил, что старается жить несуетно, но при этом с пониманием относился и к суете, к другому ритму. Это было его качество: он мог принять всё. 

Однажды, выслушивая жалобы молодого и уже очень успешного артиста о том, как тяжело всюду успевать, да ещё и заботиться о семье, Гуркин сказал: «Слушай, надо про это написать пьесу. Пьесу про тебя – про то, как у тебя нет ни секунды свободного времени и ни одной свободной мысли. И это будет пьеса об одном совершенно счастливом человеке. Ты же счастлив совершенно. Сам, может, этого не понимаешь, а счастлив».

Друг Гуркина рассказывал, что они однажды засиделись в ресторане, а когда вышли на Тверскую, Гуркин пошёл не к стоянке такси, а предложил пройтись немного. На улице было минус 30 градусов, Гуркин был в лёгком плаще: «Давай, пройдём ещё пару улиц, я же сибиряк, я соскучился по морозу». Он шёл – улица за улицей – и вытирал пот со лба, ему было тепло и хорошо. Наутро друг позвонил ему и спросил, как тот добрался и почему не поехал на такси. «Какое такси? У меня и пятака-то на метро не было. Я не хотел тебя обременять, решил дойти до дома пешком». Это было очень на Владимира Павловича похоже: конвертировать жизненные неудобства в положительный опыт и возвращать его миру теплом.

Как и любой театральный деятель советского времени, Гуркин много ездил по стране, работал даже в Благовещенске, собирал Россию по кусочкам и возвращал её пьесами. Однажды в конце восьмидесятых он приблизился к своей мечте: вместе с товарищами в Смоленске собрал молодёжный театр, работающий по принципу справедливости. Это мог сдвинуть только Гуркин с его природным теплом, это всё равно что запустить паровоз на одной только добродетели.

 

Всё от написания пьес до постановки света делали сами. Тут и пригодились все театральные профессии, которыми владел драматург. Сами ставили декорации, сами печатали афиши, сами играли спектакли. Каждый работник этого социалистического – в хорошем смысле слова – театра получал по 300 рублей. Конечно, такое предприятие было слишком самостоятельным, чтобы долго существовать даже при поздней советской власти: борьба за право на цензуру между обкомами и райкомами не оставила от Молодёжного театра камня на камне.

Но это уже был «тот самый» Гуркин, Володя, «который “Любовь и голуби”». Его взял к себе во МХАТ великий Олег Ефремов и сделал не просто работником литературной части, а своим другом. Это известное в театральных кругах свойство Ефремова: его профессиональные соратники были его же профессиональными друзьями. 

Гуркин стал мхатовцем, руководителем экспериментальной лаборатории молодых драматургов. И другом этих молодых драматургов, конечно. Как-то выбрались на крышу театра, чтобы в тесной компании немного выпить. Отошли от входа, и дверь захлопнулась, оказалось, ручка была только с одной стороны. Внутрь не попасть никак, ребята засуетились, даже запаниковали. Гуркин всех успокоил: «Чего вы мечетесь? Вы посмотрите, какая вокруг красота. Весна, Москва вся как на ладони. Садитесь, отдыхайте. Мы же работаем, наше ремесло не терпит суеты».

В начале 90-х на сцене МХАТа им. Чехова по инициативе Ефремова в постановке Дмитрия Брусникина вышел спектакль по пьесе Гуркина «Плач в пригоршню» – о трудной, смешной, нелепой и трагичной жизни шахтёрского городка. В последней сцене сам Гуркин играл главного героя, постаревшего, потолстевшего и успешного, возвращающегося в родной посёлок через 30 лет после того, как уехал оттуда, не сказав никому ни слова. Он раскачивался на качелях во дворе, потом забирался на крышу сарая в шляпе, нелепом для такой местности плаще и начинал буянить. А потом успокаивался и тихо завершал спектакль.

Народная артистка Ия Саввина рассказывала, что Гуркин, приходя на репетиции спектакля по своей пьесе, садился в партере, говорил: «Какие вы все хорошие, как я вас люблю», потом выпивал бутылку пива и внимательно наблюдал за работой актёров. 

Однажды он пригласил своих самых близких коллег в ресторан недалеко от МХАТа, читать им новую пьесу, написанную к Дню Победы. Очень волновался, в пустом зале ресторана поглядывал на друзей, следил за реакцией, читал по ролям. Когда закончил, вся обслуга, официанты, повара и три узбекские уборщицы стояли в дверях, аплодировали и утирали слёзы. Один из коллег Гуркина, режиссёр, сказал: «Это ставить не надо, можно просто дать артистам, чтоб прочитали на публике. Такого пронзительного текста о войне ещё не было».

Скоро время на внутренних часах Художественного театра поменялось, и друга покойного Ефремова с новой пьесой под мышкой не смог принять в своём кабинете Олег Табаков. А заместители художественного руководителя сказали: «Не наш формат». Формат трудно определить, сформулировать, но всегда можно использовать как предлог для отказа. Сам Гуркин рассказывал о своём уходе из МХАТа спокойно, без злости, как мог только он: «Стал не нужен».

Через пятнадцать лет после выхода во МХАТе спектакля «Плач в пригоршню» Владимир Павлович Гуркин приехал в Черемхово работать в театре. Побывав везде, занимая должности завлита в столичных театрах, будучи известным драматургом, получив долгожданную квартиру в Москве, он вернулся в Черемхово, потому что оказалось: мир прекрасно виден и отсюда. Любить жизнь, быть добрым и отзывчивым, находить в людях лучшее, давать им надежду, дарить тепло можно и здесь, в сибирской глуши, и где угодно ещё. Оказалось, тайны бытия раскрываются не там, где столица, культура и слава, а там, где на бытие пристально смотрит Гуркин.

Будучи тяжело болен, он рассуждал так: «Я тут подсчитал, мне бы хватило ещё тринадцати лет. Просто прожить ещё тринадцать лет, чтобы сделать хороший театр в Черемхове». Он стремился туда, чтобы вернуть всё, что узнал за жизнь, применить свой опыт, создать новое.

Здесь, в Черемхове, летом 2010 года Гуркин умер от рака лёгких. Люди, близко знавшие его, утверждают, что он был прекрасным собеседником, внимательным слушателем, никого не осуждавшим, никогда не перебивавшим, он мог поддержать любую беседу. Только до самого конца терпеть не мог говорить о своём здоровье: это неинтересно, в этом нет ни тайны, ни любви. 

Любовь была в его отношениях с людьми и часто бывала взаимна. Как-то раз в Москве Гуркин вышел из метро возле дома и попался на глаза милицейскому патрулю. Постовой сказал: «Дыхни. Да ты выпивши. Поехали в отделение». – «Ребята, я же домой иду, мне тут близко и совсем я не пьяный», – пытался отбиваться драматург. В отделении его встретил начальник райотдела за праздничным столом с гостями: «А вот прошу любить – лучший человек нашего района. А может, и города. Владимир Гуркин, автор пьесы “Любовь и голуби”». Начальник районного отделения милиции устроил Гуркину такой сюрприз и розыгрыш – заманил его на свой день рождения, который, конечно, перерос во встречу с драматургом. Гуркин весь вечер рассказывал милиционерам о себе, о стране, о людях. Занимался тем же, чем и обычно, – дарил тепло и радость.

Гуркин говорил, что всю жизнь пытался изживать в себе тщеславие, считал это самым трудным, но самым полезным делом. «Понимаешь, – говорил он, – всё в руках Господа, провидения. Что, ты будешь спорить с провидением? Глупо же. Ты делай понемногу то, что получается. Не ценят – ничего страшного. Делай для себя. Я помню, когда кризис был, люди потеряли деньги, знаешь, из-за чего все переживали в Черемхове? Из-за того, что сгорели “похоронные” накопления. Понимаешь? Их не очень волновало, чем они будут питаться, еда всегда найдётся. Они переживали, что их похоронить будет не на что. Уж как-нибудь они проживут без наших пьес, сценариев, спектаклей. Это не значит, что им искусство не нужно, просто не имеет смысла себя в этом плане переоценивать».

В этом году исполняется 30 лет фильму «Любовь и голуби» – фильму, который можно назвать художественной скорой помощью. Он не поучает и не заставляет осмысливать сложное эстетическое пространство или вычурный кинематографический язык. Этот фильм просто рассказывает историю, написанную Гуркиным, историю простых отношений людей, пусть грешных, но всё-таки в первую очередь людей, честную историю о самом необходимом – о любви.

фото: семейный архив Гуркиных; А. Козловский