Радио "Стори FM"
Голова писателя Беляева

Голова писателя Беляева

Архивный материал 2017 года

Автор: Илья Носырев

Крупнейший отечественный фантаст, автор «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля» занял в советской литературе полупустую нишу  качественной беллетристики. Что его книги говорили читателю? И какие события собственной жизни он в них зашифровал?

В канонической биографии Беляева, написанной в 60-е годы, его жизненный путь выглядит простым и прямым, как полёт стрелы. Даже перечисленные скороговоркой частые смены профессий – «работал в уголовном розыске, детском доме, Наркомпочтеле, плавал на рыболовном траулере» – не вызывают ощущения метаний: советский писатель просто изучал жизнь трудового народа. Как легко биографы выстраивают прямую линию там, где ей и не пахло! Скажи Беляеву, что всё, что он пережил до зрелого возраста, готовило его в крупнейшие писатели-фантасты, он бы безмерно удивился. Он был человек увлекающийся: всё время брался за новые дела и не заканчивал старых – играл в театре, выступал адвокатом в суде, был три раза женат, колесил с семьёй по стране. И самая жизнь его оборвалась на полуслове.

...Будущий знаменитый фантаст был вторым из трёх детей священника смоленской Одигитриевской церкви Романа Петровича Беляева. В доме царила набожность, но нашлось место и для чертей – когда маленький Саша, сидя на стуле, начинал качать ногой, няня упрекала его: «Не качай нечистого!» Мальчик ухмылялся и продолжал: ему приятно было думать, что на ноге у него сидит маленький смешной чертёнок. В дом к Беляевым ходил юродивый, которого преследовали бесы – иногда ему даже приходилось вскакивать из-за стола и отбиваться от них кочергой, а когда совсем досаждали – рисовать на полу круг, шагнуть в который они не смели. Саша наблюдал за юродивым с большим интересом. Лет в пять мальчик заболел, объевшись сырым горохом; лёжа в кровати с температурой, он наконец увидел чертей воочию: они высовывались из-за занавесок, прятались под подушкой, выпрыгивали даже из-за икон. Они были добрые, забавные – корчили рожицы и хихикали. И Саша тоже хихикал.

Он с детства подозревал, что где-то совсем рядом живёт своей жизнью таинственный потусторонний мир, и делал всё, чтобы стать к нему причастным. Однажды мальчик купил в лавчонке маленький, величиной в ладонь, скелетик и упросил отца своего приятеля, гробовщика, сделать для него гробик. Неделю Саша что-то мастерил, а затем позвал няню на представление – поставил гробик на столе, а сам спрятался за ширмой. На глазах у бедной женщины скелетик поднялся из гроба, запрыгал, затряс конечностями. Няня спаслась бегством. В другой раз Саша с другом, гуляя в городском саду, отыскали вход в таинственную пещеру – узкую расщелину в стене. Вдали забрезжил тусклый свет, и друзья увидели таинственный предмет. Гадая – сундук с сокровищами? золотая статуя Будды? – приятели приблизились и увидели… бочку с огурцами. Оказалось, они забрались на склад местного ресторана.

Когда Саша стал постарше, они со старшим братом часами просиживали над книгами Жюля Верна – читали и рассматривали картинки. «Сила этого воздействия была такова, что мы с братом решили отправиться путешествовать к центру Земли. Сдвинули столы, стулья, кровати, накрыли их одеялами, простынями, запаслись маленьким масляным фонарём и углубились в таинственные недра Земли. И тотчас прозаические столы и стулья пропали. Мы видели только пещеры и пропасти, скалы и подземные водопады: жуткими и в то же время какими-то уютными. И сердце сжималось от этой сладкой жути», – вспоминал Беляев. 

Таинственный мир не спешил открываться ему, и пареньку самому приходилось изобретать небывалое. Когда соседские ребятишки пожаловались Саше, что через их двор ежедневно ходит на службу противный гимназический учитель, мальчик предложил свои услуги: подвесил на дереве соломенное чучело, а сам, затаившись в кустах, держал конец верёвки. Когда учитель проходил под деревом, на него прыгнуло что-то мягкое; педагог упал на землю, а мальчуган быстро подтянул чучело обратно на дерево. На следующий день повторилось то же самое, а на третий упорного преподавателя ждало кое-что похуже: ему на спину обрушилось нечто дико мяучившее и вцепилось в него когтями. Больше через этот двор учитель не ходил.

Вместо гимназии, на которую у семьи не было денег, родители отдали Сашу в семинарию. Он был круглым отличником, но естественными науками интересовался больше, чем духовными. Подросток взрослел в интересную эпоху – в Россию приходили передовые европейские технические достижения. Когда в моду вошло воздухоплавание, Саша сооружал себе летательные аппараты – прыгал с крыши сарая с отцовским большим зонтом или отчаянно маша зажатыми в руках вениками. А уже молодым человеком, когда дядя привёз из Петербурга фотоаппарат, Саша, обладавший обезьяньей мимикой, корчил для снимков уморительные рожицы, каждая из которых выражала какую-нибудь одну эмоцию: «всемирная скорбь», «обида», «кисло»… 

А однажды с приятелем даже придумал инсталляцию: сфотографировать лежащую на блюдце отрубленную голову. Неделю друзья таскали из дома и колотили тарелки, пока не добились идеального сочетания осколков – один из приятелей просунул голову в дырку в столешнице, а другой сложил осколки воротником вокруг его шеи, замазав все трещины. А потом стал рядом, сделал зверское лицо и занёс над склонившейся набок и высунувшей язык головой вилку.

Увы, смерть была частым гостем в этом доме – из трёх детей Романа Петровича до зрелого возраста дожил только Саша: сперва умерла от болезни его младшая сестра, а через два года утонул, купаясь в реке, старший брат. Уцелевшее чадо тоже не радовало: взбунтовавшись против воли отца, желавшего видеть сына в духовной академии, Саша увлёкся театром. Произошло это во многом благодаря фотографии – сперва он гримировался ради фотографий, затем собрал любительскую труппу, с которой они ездили в соседние города. Аншлагов, правда, не было – порой актёры возвращались домой по шпалам. Помимо театра Беляева интересовала наука и техника. Семинаристу был заказан вход в университеты, и единственным доступным гуманитарным училищем оказался… частный Демидовский юридический лицей в Ярославле, куда Саша и поступил. Отец переносил эти трагедии и драмы стоически – как Иов или Василий Фивейский из рассказа Леонида Андреева. Но когда счастливый лицеист в очередной раз приехал домой, сердце отца не выдержало.

«Если добродетель не может торжествовать, то хотя бы порок должен быть наказан» 

Александр Беляев


Насколько успешны были театральные опыты Александра? Дочь писателя, Светлана Беляева, рассказывает такой случай: однажды в Смоленск приехала на гастроли труппа Станиславского. Один из актёров заболел, и спектакль оказался на грани срыва. Тогда Станиславский навёл справки в городском театре, кто тут самый лучший молодой актёр, и… явился в дом к Александру, чтобы настойчиво просить его выступить вместо заболевшего. Беляев с радостью согласился – и не подвёл: спектакль сорвал овации. Благодарный Станиславский даже пригласил его в Московский Художественный театр, но Беляев не принял приглашения – собирался делать карьеру адвоката. Верить или нет этой истории, выбирайте сами. Чудак и юморист, большой любитель прихвастнуть, Беляев мог запросто выдумать её ради потехи.

На адвокатском поприще Александр тоже добился определённой известности – выступал защитником на процессе по делу смоленских эсеров, да так горячо, что жандармерия после суда устроила в доме юного адвоката обыск. Хитроумно спас от каторги смоленского еврея, которого местная нищенка обвинила в том, что он испёк мацу с кровью её дочки – нашёл знавшего иврит переводчика и в суде зачитал все фрагменты Талмуда, где каким-либо боком упоминалась маца: понятно, что ничего о христианской крови в них не говорилось. После процесса каждый еврей в городе считал себя обязанным раскланиваться с молодым адвокатом на улице. Впрочем, юридическое поприще Беляеву скоро прискучило: он всё чаще жаловался в письмах на судьбу подруге своей первой жены – слушательнице московских Высших женских курсов Вере Былинской, к которой питал совсем не дружеские чувства. А однажды прислал ей свой фотопортрет с надписью: «Человек, из которого ничего не вышло».

 

Мастер и Маргарита

В это сложно поверить, но произведение, которое впервые прославило Беляева на всю страну – «Голова профессора Доуэля», было автобиографическим.

Когда в 1925 году в «Рабочей газете» вышел рассказ – пока это был именно короткий рассказ – «Голова профессора Доуэля», он вызвал острый интерес публики. Оживление мертвецов не казалось чем-то невозможным – совсем напротив: материалисты-большевики были убеждены, что человек – это машина, а любую машину можно починить. Когда умер Ленин, по одному из планов тело вождя предлагалось сохранить в вечной мерзлоте, пока наука не дорастёт до умения воскрешать мёртвых. Так что рассказ вызвал в основном этические споры: кто достоин жить заново, а кого бы лучше взять и поскорей умертвить? Но произведение, которое десятилетие спустя Беляев доработал в роман, зацепило читателей не только острым сюжетом и мрачной атмосферой. Поражало другое – страдания оживлённой головы учёного, которую бывший ассистент использует, чтобы с её помощью делать и присваивать себе научные открытия, были описаны с глубоким психологизмом, так, будто автор и в самом деле мог почувствовать на себе всё описанное. А ведь ему и правда выпала возможность приобрести горький опыт, каково это – быть живой головой при почти неподвижном теле.

До 35 лет Беляев дважды успел жениться, и оба раза неудачно. Первая жена ушла от него к его коллеге. Чтобы не ославить неверную жену, благородный Беляев выступил инициатором развода: мол, это он нашёл новую пассию, а не она. Впрочем, счастья бывшей жене страстная любовь не принесла. Потом она не раз приходила к Александру, чтобы пожаловаться на нового мужа: «Ты меня никогда не ругал, а он меня – бьёт!» Вторая жена будущего писателя, Верочка, единственная дочь богатых родителей, отличалась сварливым характером: то и дело устраивала мужу скандалы. Александр всё сносил стоически – пока Верочка била посуду и расточала потоки слов и слёз, сидел и тихо напевал: «А я мальчик бедненький, бедненький, бедненький, меня любить некому, некому, некому…» Но смирение брак не спасло: когда Александр заболел тяжёлым плевритом, Верочка сразу же его оставила, заявив, что не для того выходила замуж, чтобы быть сиделкой.

Между тем болезнь усиливалась. Лечащий врач сделал больному пункцию, но неумело – игла прошла лёгкое и задела позвоночник; инфекция попала в спинной мозг, и у Беляева отнялись ноги. Началась борьба за остатки нормального существования: мать перевезла Александра в Ялту, в более благоприятный для здоровья климат. Врачи заковали его тело в гипс, и теперь он сутки напролёт лежал на диване, в одной и той же позе – на спине. Через несколько месяцев ноги начали двигаться, но что толку, если он даже повернуться на бок не мог! Три с половиной года Беляев жил жизнью головы – читал, думал, беседовал с друзьями. К счастью, у него было важное преимущество перед героем его будущего романа – у него работали руки.

Беляев был хорошим рассказчиком, и в гости к нему любили ходить не только друзья, но и новые знакомые – он завоевывал их сердца рассказами о своих путешествиях, об игре в театре. Слух о несчастном человеке, закованном в гипс во цвете лет, достиг ушей барышни, работавшей в Ялтинской городской библиотеке, – Маргариты Магнушевской, чей брат Лёва, актёр-любитель, ходил к Беляеву консультироваться. Девушка подумала, что могла бы снабжать беднягу новыми книгами. Первую встречу с Александром она описывает так: «На веранде стоял топчан, на котором лежал полный, загорелый молодой мужчина, не похожий на тяжелобольного. Я услышала его глухой голос. На меня через очки смотрели внимательные чёрные глаза». Девушка застала Беляева за необычной работой – он вязал крючком кофту, похожую на детскую распашонку. Позже она разгадала тайну этого странного фасона: поскольку Беляев всё время лежал на спине, ему годилась только такая одежда…

Стараниями знакомых Александру нашли место в больнице Красного Креста: благодарный, он флиртовал с нянечками, сочиняя им стихи. Забота совершила чудо – он пошёл на поправку. Врачи сделали ему новейший целлулоидный корсет, и он начал вставать с кровати и даже ходить. Но тут пришла другая беда – в истерзанном гражданской войной Крыму не было ни еды, ни работы: мать умерла от голода, Александр, чтобы выжить, устроился воспитателем в детский дом под Ялтой. Голодал, работал в неотапливаемом помещении, готовясь к тому, что болезнь вскоре свалит его снова. «Александра Романовича надо спасать», – решил Лёва, в то время работавший начальником милиции. И придумал: устрою Беляева к себе – он же умеет фотографировать, будет делать снимки арестантов для картотеки.

Маргарита была счастлива выполнить поручение брата: в выходной, под вечер, она пришла к Александру и осталась ночевать у него в воспитательской комнате. А утром жители ялтинского предместья могли наблюдать странную сцену: юная, красивая девушка тащила огромный чемодан и толкала перед собой медицинскую гипсовую кроватку, а рядом, налегке, но явно из последних сил, плёлся высокий мужчина. У пары не было денег, чтобы нанять лошадь. Когда Беляев выбивался из сил, он ложился на траву и отдыхал. В доме невесты Александра приняли как родного. В Рождественский сочельник они с Магнушевской обвенчались: на бедной свадьбе был всего один гость, но прошла она весело – беспечный характер Александра задал вектор всей их будущей семейной жизни.

А вот жизнь в Крыму становилась всё тяжелее. Погрузившись на корабли, покинули его берега белые, и прекрасный некогда полуостров лежал в руинах. Как блестяще догадался литературовед Зеев Бар-Селла, именно это зрелище позже вдохновило Беляева на роман «Последний человек из Атлантиды», где на фоне стандартных для советского романа декораций классовой борьбы восставших рабов проступает сожаление о погрузившемся в волны океана острове, цивилизованные обитатели которого отправились знакомить дикарей с осколками своей культуры. Как вскоре был вынужден сделать и сам Беляев, с помощью смоленских знакомых перебравшийся с семьёй в Москву, где он устроился юрисконсультом в Наркомат почт и телеграфа.   Знакомые Александра отдали супругам комнату в московской коммуналке, но радость Беляевых была преждевременной – вскоре в коммуналку въехал сотрудник НКВД, одинокий хмырь, который принялся отравлять Беляевым жизнь – сперва запретил Рите пользоваться газовой плитой, а потом и ходить на кухню. Чекист водил к себе женщин, с которыми они напивались и орали, как орангутанги. За всё это время Беляев как мог избегал разговора с негодяем.

Он вовсе не был трусом. Однажды, ещё в студенческие годы, в компании друзей шёл из гостей. Время было позднее, фонари на улице едва горели. Вдруг из темноты вынырнули несколько дюжих парней – они потребовали у компании отдать кошельки. Друзья остановились, раздумывая, бежать или попробовать драться. Вдруг Александр, ни слова не говоря, пошёл прямо на грабителей с вытянутой рукой, в которой друзья увидели маленький чёрный револьвер. Откуда он взялся у Беляева, никогда не питавшего страсти к оружию? Как бы то ни было, налётчики бросились врассыпную. Потом уже, когда друзья благодарили находчивого студента, оказалось, что в качестве револьвера он использовал свою перчатку: надел её на указательный палец, а остальную часть сжимал в кулаке, словно рукоять.

Но вот здесь Александр пасовал. Как пишет дочь писателя Светлана Беляева, это был страх интеллигента перед «быдлом», к сознанию которого взывать бесполезно.  Чекист вовсю козырял своим пролетарским происхождением, а бывший семинарист и лицеист Беляев имел все основания опасаться своего духовного сословия. Да и лишения его надломили – это был уже не тот уверенный в себе, франтоватый, в элегантном костюме и с тросточкой в руке джентльмен, как в молодости. Наконец Маргарита сумела найти через знакомых пустующую комнату. Чтобы добиться ордера на выселение, ей пришлось идти на поклон к тому же ненавистному чекисту. Комната оказалась бывшей кладовой – без парового отопления, через дыры в полу бегали непуганые крысы. Но Маргарита была счастлива.

 

Великан-эгоист

Складывалось впечатление, что после двух неудачных браков Беляев наконец-то вытащил счастливый билет: Магнушевская любила его совершенно бескорыстной любовью. Её подвижничество было тем ощутимей, что в семейной жизни, в быту Беляев был довольно эгоистичен. Порой это проявлялось в обычной рассеянности – нежелании замечать окружающих. Мог, выходя из дому с женой, захлопнуть дверь перед носом у благоверной и, пока она возилась с ключами английского замка и, запыхавшись, догоняла его, пройти по улице изрядное расстояние, чтобы, обернувшись, с удивлением спросить супругу: «Где ты была, детка?» 

Годами не замечал, в какой заношенной одежде ходит Маргарита, пока однажды в Большом театре, куда Беляевы пришли смотреть спектакль, её неподходящий для театрального вечера туалет не вызвал осуждения у окружающих. Да и любил ли он Магнушевскую? Уже будучи женатым на ней, он писал прочувствованные письма старинной пассии – Вере Былинской, предлагая встретиться. Скорее всего, Маргариту он воспринимал именно как пропуск в нормальную жизнь: она свила ему гнездо, родила двух дочерей, а главное – обеспечила возможность спокойно работать. Сотрудничая с несколькими газетами в качестве журналиста, Беляев уже тогда понимал, что настоящее его призвание – писательство. Рано поутру он садился за стол, провозглашал: «Пиши, мой карандаш!» – и на несколько часов погружался в сочинение очередного романа.

Чуть позже он купил на толкучке старый «Ремингтон» и предложил жене шуточный контракт – если рассказ будет напечатан, ей полагается половина гонорара. С тех пор она стала его постоянной машинисткой. Писал он легко – надиктовывал, по его выражению, «с мозгов»: сперва сочинял текст в голове, а потом начитывал его с такой лёгкостью и уверенностью, будто смотрел на невидимый лист. Повседневность не была простой, но спокойствие семейного гнезда способствовала необычайной продуктивности писателя. Один за другим выходили его романы – «Последний человек из Атлантиды», «Остров погибших кораблей», «Человек-амфибия»... За восемь лет жизни в Москве Беляев превратился из начинающего в самого маститого из фантастов той эпохи.

Пожалуй, это было не слишком сложно. Что представляла собой советская фантастика в 20-е годы, можно увидеть на примере популярного некогда романа Николая Муханова «Пылающие бездны». Земляне 2423 года, просвещённые лысики, питающиеся излучением радия и летающие на «аэросаножаблях», вступают в войну с Марсом за обладание ценным химическим элементом и побеждают, остановив вращение враждебной планеты при помощи «планетарного тормоза». Сюжет из бредового сна приправлен темой классовой борьбы: в ходе войны земляне помогают марсианам свергнуть тайно управлявшую ими группировку олигархов-декадентов. Даже лучшие образцы советской фантастики того времени грешат тем же убийственным сочетанием идеологии и неправдоподобного вымысла. Так, «Аэлита» Алексея Толстого, с одной стороны, насыщена вышедшей из моды блаватщиной, с другой – служит простенькой иллюстрацией ленинских слов о невозможности экспорта революции: красноармейцу Гусеву не удаётся вдохнуть тираноубийственный пыл в тщедушных пролетариев-марсиан.

«Красивая женщина - женщина вдвойне. Значит, вдвойне обладает и женскими недостатками» 

Александр Беляев


На этом фоне Беляев выгодно отличался удивительной реалистичностью своих книг. Вместо того чтобы рассказывать о бороздящих просторы Вселенной аэросаножаблях, он выбирал местом действия сверкающий огнями и страшный своими апашами и капиталистами Париж, населённую узколобыми бюргерами немецкую деревеньку или изнывающую под кастовым и колониальным гнётом Индию. Обо всём этом советские люди были хорошо осведомлены из газет, всё это живо представлялось их воображению, когда они садились читать очередной роман с продолжением в регулярно публиковавших Беляева журналах «Всемирный следопыт», «Вокруг света» и «Мир приключений».

Эгоизм Александра компенсировался потрясающим чувством юмора и весёлой чудаковатостью, располагавшей к нему людей. Неутомимый фантазёр, Беляев легко мог уверить родственников и знакомых в своих сиюминутных выдумках. Светлана Беляева вспоминает, что, рассказывая ей в детстве о теории Дарвина, он зачем-то присочинил, что «хвосты не у всех обезьян отвалились, некоторые ещё с хвостами остались», только они почему-то не гнулись, и людям, чтобы сесть, приходилось делать в земле дыру… Дочь ещё много лет верила в эту весёлую чушь как в непреложную истину. А поклоннику «Человека-амфибии», умолявшему рассказать, что же в итоге стало с Ихтиандром, наскоро сочинил такую концовку: Ихтиандр выплыл, женился на девушке, очень похожей на Гуттиэре и у них родились дети-амфибии.

Непоседливая натура Александра заставляла семью Беляевых то и дело менять место жительства. В Ленинграде он наконец завязал со службой и сделался профессиональным писателем. Но местный климат оказался для романиста губительным. По приглашению приятеля, с которым они когда-то изображали мёртвую голову и людоеда, он перебрался в солнечный Киев. Состояние его здесь и правда улучшилось, но очень скоро оказалось, что приходится выбирать между здоровьем и писательской карьерой: в конце 20-х в Киеве шла жёсткая украинизация и местные журналы не принимали рукописи на русском языке. Переписка же с редакторами столичных изданий, как и получение от них гонораров, из-за дальности расстояний растягивалась до бесконечности: вместо романов приходилось сочинять романы в письмах. Устав от заочных дискуссий с редакторами, Беляев отправился к ним в Москву. В его отсутствие в Киеве началась эпидемия менингита, от которой умерла его старшая дочка Люся – через три дня после своего шестилетия. Беляев вернулся на похороны, а потом вновь отправился по литературным делам. В конце концов, он решил снова перебраться в Ленинград.

Тут Маргарите пришлось ещё раз убедиться в его полной непрактичности. В Киеве усилиями друзей они получили прекрасную трёхкомнатную квартиру со старинной мебелью. Из Ленинграда Беляев сообщил, что нашёл прекрасную квартиру, хозяин которой готов немедленно обменяться. Магнушевской хотелось поскорее покинуть Киев, который теперь стал для неё ненавистен. Но когда они с младшей дочерью Светой приехали на «прекрасную» квартиру, то пришли в ужас: две грязные комнаты почти без мебели, которые должны были стать их новым домом, располагались в посёлке за Невской заставой и вплотную примыкали к пивоваренному заводу, откуда доносились тошнотворные запахи. Тут безропотная Маргарита взбунтовалась – Беляеву пришлось срочно искать варианты получше, и через несколько месяцев они перебрались в Детское Село – бывшее Царское, нынешний Пушкин.

 

Не время для утопий

Анастасия Вертинская
Кадр из фильма "Человек-амфибия" с Анастасией Вертинской и Михаилом Козаковым

Наступали 30-е, и отношение к фантастике менялось. Беляеву и раньше доставалось от критиков. В рецензиях на «Человека-амфибию» его обвиняли в скверном знании биологии и в том, что он сделал главным антигероем мелкого лавочника Зуриту, а не рыбу покрупнее – каких-нибудь фабрикантов-банкиров. Менее талантливые собратья по фантастическому цеху не раз пытались увлечь его идеей сочинять романы то о гигантских изоляторах, выпуск которых планировался на советских заводах, то о колхозах. 

Беляев смеялся: «Ежели научная фантастика займётся подобными, с позволения сказать, темами, то ей грош цена». Но скоро оказалось, что фантастика уже не нужна как таковая: когда Беляев понёс очередное произведение в один из журналов, редактор «от сохи» вернул ему рукопись и отчитал: «Нам фантанические (так!) романы не нужны, это сказки о рыбаке и рыбке!» А в другой раз Беляев, вернувшись домой, сообщил, что готовившийся к выходу сборник рассказов «Борьба в эфире» издательство постановило сжечь как не отвечающий советской идеологии, и с грустной усмешкой добавил: «Хорошо, что хоть без автора!» 

Но пока Беляева ругали свои, советские критики, его книги превозносил приехавший в Москву на встречу с фантастами Герберт Уэллс: классик сообщил Беляеву, что с удовольствием прочёл «Голову профессора Доуэля» и «Человека-амфибию» и порадовался оптимизму советской фантастики. Он не знал, что несколькими годами ранее в очерке «Огни социализма, или Господин Уэллс во мгле» Беляев вступил с ним в заочную полемику, расписав, каких высот достигло советское строительство: «А ваши утопические города останутся на страницах ваших утопических романов. Вы проиграли игру!»

Если внимательно пересмотреть фильмы, снятые в 30-е, мы заметим одну странность: учёные (будь то агрономы или астрономы), равно как и любые представители интеллигенции, в них изображены какими-то запредельными чудаками – рассеянными, порывистыми, смешащими всех вокруг. Странно, той же киношной чертой отличались и многие советские журналисты, и, глядя на них, несложно было догадаться, что это своего рода мимикрия, притворство – ах, не принимайте меня всерьёз, даже если я скажу или напишу что-то не то, я не со зла, честное слово, я просто чудак… 

Интеллигенция в СССР чувствовала, что ежедневно под богом ходит. А не было ли и у Беляева это игрой, способом задобрить злых критиков и завистливых коллег? Но в 30-е даже чудачество спасало не всех. К тому же брезжило в книгах Беляева что-то такое подозрительное: вроде пишет не о советской реальности, но любому правоверному чиновнику в его строках чудится что-то обидное. Вот, например, Великий жрец атлантов посвящает сына в самый большой секрет Атлантиды: «Высшая Тайна в том… что её нет». Понятно, это критика религии, но зачем же вот так? И Беляев решил бросить писательство – взял и уехал в Мурманск, работать юрисконсультом в добывавшем сельдь Севтралтресте.

Вернуться пришлось уже через несколько месяцев. Скитания на Севере не прошли даром: болезнь обострилась. Врачи снова упаковали Беляева в гипс, и он вернулся к жизни головы: писал лёжа, теперь в основном статьи и эссе в газеты, обкладывая себя справочниками и книгами. Светлана Беляева вспоминает, что отец никогда не жаловался и продолжал быть для семьи и многочисленных друзей центром мироздания: рассказывал ей сказки, потешал знакомых историями из прошлого. В те недолгие периоды, когда к нему возвращалась возможность ходить, семья снова переезжала. Скитания были чреваты бытовыми бедами. Вселившись в бывшую квартиру детского писателя Бориса Житкова, они стали объектами преследования со стороны его душевнобольной вдовы. Сварливая женщина добилась товарищеского суда над Беляевыми, обвинив их в том, что они… держат на балконе живых кур и изрезали ножницами её сохнувшее на кухне платье. Жильцы были рады возможности требовать от ненавистных интеллигентов покаяния за вымышленные преступления.

В 30-е годы Беляев написал одно из крупнейших своих произведений, которое, увы, первоначально вышло в обкорнанном цензурой виде. Когда журнал «Вокруг света» начал публиковать роман «Воздушный корабль», Циолковский прислал в редакцию похвалу: научно и остроумно. Беляев ответил, и завязалась переписка. Чуть позже Циолковский даже защищал фантаста от нападок известного популяризатора науки Перельмана – желчного школьного учителя, выискавшего ошибки в его романе о покорении космоса «Прыжок в ничто». 

Циолковский, открывший советским людям путь в космические бездны и канонизированный идеологами ещё при жизни, стал для Беляева кумиром. Настолько, что он посвятил его открытиям целый роман – «Звезда КЭЦ» (второе слово – сокращение от Константин Эдуардович Циолковский). «КЭЦ» – настоящий гимн идеям Циолковского, которые сам учёный считал наиболее ценными. Беляев показал преображённую человеческим гением и трудолюбием Землю: многоэтажные дома утопают в садах, вся поверхность планеты распахана, паразиты и бесполезные виды истреблены, нет больше ни пустынь, ни болот. Земля стала раем. Тем удивительнее, что эти радужные представления о коммунистическом будущем цензорам не понравились. Мечтать о будущем можно было в 20-х. Теперь это пахло вольнодумством, и из всей впечатляющей утопии цензоры оставили в основном описания научно-технических достижений.


Сеанс массового гипноза

В юности с будущим писателем случился ещё один любопытный эпизод. Как-то раз (и снова шумной компанией) Александр с друзьями прогуливался в окрестностях Смоленска. Вдруг на мостике, который им надо было перейти, появилась огромная собака, которая бросилась к людям с явным намерением напасть. И снова, как в истории с грабителями, положение спас Беляев. Молча, скрестив руки на груди, как Наполеон, он стал медленно двигаться к собаке, не спуская с неё взгляда. Та вдруг притихла, повернулась и, жалко виляя хвостом, убежала. Друзья смеялись: да ты ещё и гипнотизёр!

Темой гипноза Беляев и вправду интересовался. На ней был построен один из самых известных его романов – «Властелин мира», герой которого, молодой немецкий учёный, изобретает аппарат, способный внушать окружающим мысли по заказу. Благодаря власти над умами людей он делает стремительную карьеру – сперва наследник богатого банкира, внезапно бросившегося под поезд, затем богатейший человек в Германии и, наконец, диктатор, за которого готовы умереть миллионы немцев.

Роман был написан в 1926 году – Гитлер ещё не является вождём даже в Национал-социалистической партии, не то что во всей Германии, за пределами которой его имя никому не известно. Но герой романа недаром носит фамилию Штирнер – автор философского трактата «Единственный и его собственность», немец Макс Штирнер проповедовал идеи беспредельного индивидуализма, предлагая сознанию каждого освободиться от навязанных обществом ложных представлений и воспринять себя как Единственного. 

Мы редко задумывается, какой трагедией была Вторая мировая война для самих немцев. До неё их воспринимали как чувствительный, милосердный народ, а жестокие руководства к преобразованию мира, предлагаемые немецкими философами, воспринимали как свободную игру ума, романтические абстракции. И всё же мир ждал от Германии чего-то особенного – то ли спасения, то ли угрозы, и Беляев это почувствовал. Как и его герой, Гитлер вскоре станет Единственным сперва для себя, а затем и для целой нации.

Война застала Беляева тяжело больным – ему только что сделали операцию по удалению камней из мочевого пузыря. Не знавшая границ любознательность писателя шокировала медиков: он упрашивал, чтобы над операционным столом повесили зеркало и он мог бы таким образом заглянуть внутрь себя… Когда враг подступал к Ленинграду, Союз писателей предлагал Беляеву эвакуироваться вместе с семьёй, но Маргарита воспротивилась – ты же тяжело болен, после операции! Потом она не раз проклинала себя за это: поступи она иначе, и он остался бы жив. Семья то и дело пряталась в «щели» – в бомбоубежище. В Пушкине начинался голод, но, когда Александр увидел, что Маргарита собирает в оцинкованный ящичек мешочки с крупой, мукой и макаронами, он отчитал её: «Чтобы я этого больше не видел!» Накопительство продуктов официально осуждалось – все должны быть равны перед лицом голода. Но Магнушевская втихомолку продолжала пополнять запасы – они позволили семье жить чуть лучше, чем многим другим горожанам. 

Беляев всё чаще впадал в забытьё и уже не смог ничего сделать, когда его тёща отправилась к занявшим город немцам, предложив поработать у них на кухне. Она рассказала им о своём происхождении – у неё были шведско-немецкие корни, она свободно говорила по-немецки и с точки зрения германских расовых законов считалась «фольксдойче» – этнической немкой. Он уже не вставал, даже когда в комнату ворвался молодой фашист со «шмайсером» и потребовал следовать за ним. Дочери, владевшей немецким, удалось уговорить парня оставить их в покое: её отец – великий советский писатель. Немец спросил фамилию, которая ему ничего не сказала, и ушёл.

Беляев часто шутил по поводу своей кончины, призывая близких и друзей не церемониться с его мёртвым телом: я всю жизнь писал для газет, вот в газету меня и заверните. Он и знать не мог, насколько непросто будет его похоронить. Когда снежным январём 1942 года он умер, две недели тело лежало в комнате – приходилось ждать лошади, которая могла бы отвезти его на кладбище. Но и там тело пролежало непогребённым ещё несколько недель: кладбище было переполнено сотнями трупов, сваленными, точно дрова. Между тем мать Маргариты уже упросила коменданта внести её дочь и внучку в списки «фольксдойче». Им предстояло покинуть Россию и отправиться на свою «историческую родину». Сперва Маргарита отказывалась это сделать даже под дулом автомата, но центр всего её мироздания только что рухнул, и она переживала острейшую переоценку ценностей. Она кричала: «Я не могу плыть по течению, как делала всю жизнь!» Тогда бабушка прибегла к убийственному аргументу: «Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ребёнка. Но у тебя дочь, и ради неё ты должна ехать!» Маргарита сдалась. Впереди у неё и дочери были сперва немецкие лагеря, а после Победы – ссылка в Сибирь. Бесславная судьба семьи писателя стала одной из причин, почему советские литературоведы не особенно старались копаться в его биографии.  

 

Жизнь после смерти

Удивительно, практически никто из моих сверстников не читает Беляева своим детям – могут подсунуть отпрыскам Уэллса или Жюля Верна, но классика отечественной фантастики – примерно с той же верностью, что и какую-нибудь «Тайну двух океанов», которую и в советские-то годы читать было невозможно.

Критики недаром называют Беляева малооригинальным. Даже самый знаменитый его герой Ихтиандр – клон персонажа, придуманного французским популярным романистом Жаном де ля Иром: Иктанер, юноша с пересаженными жабрами, по приказу создавшего его злодея Фульбера топил подводные лодки, пока не влюбился в прекрасную Моизетту, рассказавшую ему о Боге. Есть и более масштабные заимствования. Например, описывая в «Ариэле» школу Дандарат, где жестокие йоги развивали у учеников паранормальные способности, Беляев беззастенчиво заимствовал целые предложения из лжедокументального сочинения Сергея Нилуса, в начале XX века пугавшего православную Россию теориями заговора. И даже многие детали автобиографической «Головы профессора Доуэля» были почерпнуты романистом у Густава Майринка и Гастона Леру. Да и научным фантастом его сейчас язык не поворачивается назвать – в отличие от гениальных провидений Жюля Верна, предсказавшего и подводную лодку, и самолёт, и акваланг, и оружие массового поражения, большинство прогнозов Беляева – оживление мёртвых, психотропное оружие, вживление людям рыбьих жабр, полёты усилием мысли, плесень, которая накормит весь мир, – сейчас воспринимаются как несусветная дичь. 

У него не было дара визионера, и он не замечал подлинных путей, которыми идёт наука, хватаясь за лежащее на поверхности. Словом, поколения советских детей любили его не за это. Любили именно за талантливую беллетристику: за гневный блеск в глазах Ихтиандра, вынужденного на цепи погружаться в океан за жемчугом, за отчаяние Акса-Гуама, видящего, как гибнет в водах океана его родина. Но если сюжеты несамостоятельны, а наука хромает, то что такого ценного в его книгах?

Ответ может показаться неожиданным. Беляев – единственный уцелевший в СССР наследник той странной философской традиции, которую можно было бы назвать русским духовным материализмом. Почитание Циолковского, интерес к оживлению мёртвых, без которого космист Николай Фёдоров не мыслил гармонии человеческого общества, не случайны. 

Сын священника, даже занявшись прославлением научных достижений, не смог уйти от круга проблем, которыми традиционно занималась церковь. В чём смысл жизни? Можно ли избежать страданий? В какие сферы человек имеет право вмешиваться, а где его любопытство уже граничит с гордыней? Его произведения пересыпаны библейскими аллюзиями: приёмного отца Ихтиандра, гениального биолога, вступившего в соревнование с Творцом, зовут Сальватор (Спаситель), в концовке «Властелина мира» человек мирно возлежит со львом, а гибель Атлантиды её жители сопровождают словами, заставляющими вспомнить знаменитое: «Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! ибо в один час пришёл суд твой». Красной нитью через большую часть романов проходит сомнение в том, что человеческую природу и само общество можно улучшить. Мысль крамольная и в то же время очень естественная.

Произведения Беляева стали классикой, потому что ему единственному из фантастов удалось протащить сквозь строжайшую цензуру эти непростые размышления. После войны и вплоть до конца советской эпохи сочинять антиутопии было никому не позволено – недаром цензура так терзала Ивана Ефремова и давила на братьев Стругацких. Фантасты должны были писать не о смысле жизни, а про «лунный трактор, ядерный реактор». Но думающего советского человека, ещё на работе уставшего от трактора и реактора, волновало другое. Правда ли, что с помощью йоги можно достичь бессмертия? А точно ли люди развились из обезьян – а может быть, нас создали марсиане? А вот говорят, атланты умели летать силой воли, а у нас Ту-104 падают один за другим… А снежный человек, а владевшие ядерным оружием древние индусы? И этим-то мыслям Беляев оказывался необычайно созвучен, хотя его книги скорее раздразнивали, чем удовлетворяли аппетит.     

Возможность думать обо всём этом вслух оказалась едва ли не самым важным завоеванием перестройки. Начали как дикари, пропустившие целую эпоху в своём развитии, – с барабашек и экстрасенсов, с таинственного слова «асса» и каких-то инопланетян в фильме Рязанова, уносящих в небеса стаю бомжей. Но всё же начали. И вот за это Беляеву – в числе очень немногих – огромное человеческое спасибо. И пускай даже современному поколению его книги и вправду ничего не говорят – в конце концов, каждому году нужен свой календарь и каждой эпохе сопутствуют свои, непонятные потомкам книги.

Недавно я прочёл в новостях, что некий режиссёр собирается снять фильм, где персонажи Беляева станут командой супергероев, – на афишке Ихтиандр замер в позе Человека-паука, а позеленевшую голову Доуэля в стеклянной колбе держит оставшийся неузнанным урод, – и вздрогнул. Нет, лучше смерть, чем такая послежизнь.

фото: RUSSIAN LOOK;PROFUSIONSTOCK/VOSTOCK PHOTO

Похожие публикации

  • Супергерои и сверхдержава
    Супергерои и сверхдержава
    «Я вырос на любви к комиксам». Как вы думаете, кто автор этого признания? Кассир из «Макдоналдса»? Американский солдат, воюющий в Афганистане? Нет, Барак Обама, 44-й президент США. Почему одержимость супергероями возникла только в ХХ веке и именно в Америке? Что такого особенного в этих сверхчеловеках? И почему они совершенно другие, чем фольклорные герои других стран? Попробуем разобраться
  • Голый бог
    Голый бог
    Для одних Порфирий Иванов – добрый старец, былинный дед-ведун, бросивший вызов самой природе и вышедший из этого поединка победителем. Для других – психически больной старик, уверенный в своей божественной сути. Кем же был он на самом деле?
  • Графские развалины
    Графские развалины

    Адвокат Александр Добровинский – о том, как некоторые коллекции сами выбирают своих владельцев