Радио "Стори FM"
Мистер "Нет"

Мистер "Нет"

Автор: Алла Данилова

Строил свою судьбу подчёркнуто независимо и внутренне свободно. «Оставаться самим собой довольно сложно, тут без умения говорить «нет» не обойтись», – заметил однажды Виталий Соломин. Не поэтому ли он остался в памяти всех исключительно порядочным человеком? И не только в силу того, что в кино играл таких героев и по сценарию должен был проявлять благородство. Потому что на самом деле был таким

«Он покорил меня тем, чем, наверное, и всех женщин Советского Союза: в нём был виден мужчина. Знаете, из какого-то абсолютно чистого материала сделанный человек. Человек, которому можно довериться и за которым можно пойти куда угодно!»

О Виталии Соломине вспоминает его вдова, Мария Соломина

К моменту вашей встречи в 1970 году вы уже знали артиста Виталия Соломина. А помните, когда увидели его первый раз на экране?

- Когда на пробах фильма «Городской романс» Пётр Тодоровский предложил мне самой выбрать партнёра – Соломина или Киндинова, я сразу сказала: «Соломин». Я видела его в фильме «Женщины» и влюбилась тогда в этот его образ. Самое интересное, что, когда я его встретила на пробах, у меня ничего не ёкнуло, я даже не вспомнила этих «Женщин»! И уж тем более не было такого чувства, что вот она, любовь, вот он, мужчина моей мечты! Наше общение на площадке – его даже партнёрством нельзя было назвать. Ведь я была абсолютным дилетантом, девочкой с улицы, именно за это меня Тодоровский и взял – за очень живые, непосредственные реакции. Соломин же просто исподволь, деликатно показывал, что делать, как встать, куда повернуться, чтобы правильно падал свет. Тодоровский-то не показывал ничего! Говорил лишь: «Давай мне улыбку, ты помнишь, как в «Дороге» Джульетта Мазина улыбается, а на глаза у неё наворачиваются слёзы – давай вот так же!» Я, конечно, не помнила этого совершенно, а главное, и не представляла, как это сделать.

Но понравиться Соломину хотелось? Как партнёру-мужчине?

- И понравиться не хотелось. Мне нравился Тодоровский, вот на нём я свои чары и проверяла. А в Виталии я почувствовала не то чтобы друга, нет… Скорее, учителя. Рядом с ним я ощущала себя совсем маленькой девочкой, хотя он был всего на восемь лет старше. Он уже знал жизнь, а я была такой инфантильной, домашней.

Говорят, он был очень закрытым человеком…

- Нет, со мной он тогда был остроумен, лёгок, рассказывал какие-то байки, шутил, приглашал в театр. Словом, взял на себя роль опекуна. Съёмки-то были в Москве, и я, ленинградская девочка, жила в гостинице одна. Страшно послушный ребёнок, я впервые совершила своевольный поступок – приехала в Москву против воли отца, он категорически запретил мне сниматься в кино. Понимал, во что это может вылиться. И Виталий моментально просёк, что такая наивная девочка пойдёт куда угодно и с кем угодно – с равным интересом и неведением. И решил этого не допустить. Его опеку, тепло и желание защитить я почувствовала сразу, но о влюблённости тогда и речи не шло. А вот когда он вдруг исчез – был–был и пропал, я поняла, как мне его не хватает. Дело в том, что это была унизительная история для Виталия – Тодоровский предпочёл снимать Киндинова и не нашёл сил сказать об этом прямо, написал Виталию письмо, и тот уехал...

На площадке у меня появился другой партнер, от которого ни помощи, ни защиты я не видела. И ощутила какую-то пустоту. Поэтому, когда Соломин мне позвонил, первая спросила его: когда же мы встретимся? Вот тут уже сердце моё забилось по-другому. Но роман наш развивался очень постепенно – я была совсем ребёнком.

Вы уже знали, что он был женат и разведён?

– Нет, но он меня сам осторожно спросил: «Ты знаешь такую актрису – Наталью Рудную?» Я не знала её, но кивнула, чтобы не выглядеть профаном. Он сказал, что они с Натальей уже два года как расстались, что он живёт у тещи двоюродного брата. О причинах развода промолчал. Только время спустя попросил: «Очень тебя прошу, если ты когда-нибудь кем-то увлечёшься, скажи мне об этом заранее». Я поняла, что её измена была для него совершенно неожиданной, как удар в спину. Но, честно говоря, меня тогда совсем не интересовала его прежняя жизнь. Виталий повторял без конца: «Ты единственная, ты неповторимая». Я отвечала: «Как? А Софи Лорен?» – «Да что ты, какая Софи Лорен!..» Вот как он это почувствовал – мою страшную неуверенность в себе? Ведь он делал то, что в своё время должны были сделать родители – подогревал мою самооценку. От родителей я только и слышала: ты хуже всех, ты самая ленивая, такая-рассякая… Я не хочу плохо сказать о своих родителях: в те времена пуританское воспитание было нормой, всё на строгости держалось. Но поверила я в себя только благодаря Виталию. Он меня сформировал абсолютно.

sol.jpg
С женой во время съемок в фильме "Прыжок с крыши". 1977 год

Пышная была свадьба?

– Виталий хотел, чтобы мы расписались в Чите, на его родине, хотел влюбить меня в Забайкалье, в сопки, покрытые цветущим багульником, которые я до сих пор знаю только по его рассказам. Он всё сам распланировал. Но кто же знал, что в Одессе, где заканчивались мои съёмки, разразится холера и нас посадят на карантин – в обсервацию! В результате я полетела уже не в Читу, а в Ленинград, домой. И Виталий прилетел туда же – на озвучивание фильма «Салют, Мария!» Он страшно стеснялся заходить к нам домой, снял номер в гостинице, и вот однажды утром, когда я собралась идти в институт (я училась на втором курсе Мухинского художественного училища), он предложил зайти в загс. Я думала – подать заявление, а нас там сразу и расписали. Без всяких свидетелей. Оказывается, он заранее обо всем договорился, вот такой сюрприз!

Но вы-то, наверное, мечтали о фате и свадебном платье…

– Да, ну, что ж, мечты остались мечтами, а в реальности всё вышло по-другому. Но, знаете, от этого она не становилась хуже. Меня больше разочаровало то, что было после загса. Мы поехали на «Ленфильм», где Виталий озвучивал картину, а потом собрались гримёры, операторы, режиссёры, и все эти незнакомые мне люди стали пить за наше здоровье. Свадебка была подпорчена тем, что по телевизору шёл матч с Мухаммедом Али и мужская половина, включая Виталия, который был его безумным поклонником, сидела перед телеэкраном. А вечером я, вся в слезах и соплях, провожала его на Московском вокзале, потому что на следующий день у него была репетиция в театре. Вот первые полтора года нашей совместной жизни – это сплошные встречи-расставания. Наш кооператив строился, я жила у мамы с папой, Виталий – в Москве, в своём театральном общежитии, куда он панически боялся меня привести. Ему почему-то казалось, что та обстановка и дворничихи-матерщинницы меня, домашнюю девочку, испортят. Поэтому у нас был высокий градус отношений и никакого быта. Вместо плиты – рестораны, вместо хозяйства – свидания в отелях… Праздник! Но когда мы наконец переехали в свою квартиру, я стала примерной домохозяйкой.

Он сразу поставил вас к плите?
– Виталий оказался абсолютным домостроевцем. Ему действительно было важно, чтобы жена занималась домом, а муж добывал деньги. Он объяснял очень мягко (и вообще он всегда, несмотря на свою строгость, был ко мне очень великодушен), что в квартире должно быть чисто, а если хоть что-то лежит не на месте, он не может работать, у него в голове как-то всё нарушается.

Вы это восприняли как «Отче наш»?

– Конечно! Я же и росла в такой семье. Правда, когда мы только поженились, мама меня выдала сразу: «Вы знаете, Виталий, Маша готовить-то совсем не умеет». И его это очень напрягло, хотя виду он не подал. А потом просил актрис, с которыми снимался: вы уж мою Машку научите что-нибудь готовить, главное, чтобы борщ могла сварить. И в наше первое совместное лето, в Нарве, где снимали вторую серию «Даурии», мне удалось-таки его поразить. Виталий нашёл в лесу роскошный белый гриб, а я на крошечной плитке в кукольной почти кастрюльке сварила из него суп. Виташа съел осторожно две ложки, потом вдруг вскочил и затрубил какую-то бравурную музыку – оду моему грибному супу. Так он был ошеломлён результатом.

А как вы примирились с тем, что он запретил вам работать?

- Не совсем так. Он не хотел, чтобы я снималась в кино. И поставил это условие заранее, до того, как сделал предложение. Он сказал прямо: «Я хочу такую жену, которая, конечно, может работать иногда для себя, но мне важно, чтобы в три часа, когда я прихожу с репетиции, дома был горячий суп и жена была рядом». Я понимаю, откуда это взялось. В его родительской семье всё было очень непросто. Ведь Мефодий Викторович в последние годы мог себе позволить выпить, не всегда приносил домой всю зарплату, и мать была вынуждена работать на двух работах. Причём обе они не приносили большого достатка. Зинаиды Ананьевны дома никогда не было, готовить-убирать она просто не успевала. И, разумеется, Виталий не хотел повторить этот сценарий в своей собственной жизни. Он любил выпить, конечно, вы же понимаете, что в актёрской среде алкоголь – верный спутник. Но он знал свою меру и никогда не выпивал так, чтобы похмеляться утром, никогда в жизни не поднял на меня руку. Алкоголь помогал ему чувствовать кураж, легче общаться с людьми, потому что он был настоящим интровертом, всё переживал внутри, без конца занимался самокопанием. 

Когда я первый раз столкнулась с его замкнутостью, меня это неприятно поразило. Ведь свою необходимость уходить в себя, молчать сутками (!) он никогда не демонстрировал, пока за мной ухаживал и пока мы встречались. А это ведь длилось около года. И однажды, когда он в очередной раз замкнулся, сказала: «Виташа, я бы никогда не подумала, что ты можешь быть таким мрачным». Он в ответ: «Понятное дело, я должен был тебя завоевать». – «А сейчас?» – «Ну, сейчас это уже не так актуально». Но что удивительно, я очень быстро приспособилась к этому его состоянию. Научилась вести с ним какие-то внутренние диалоги, считывала его состояние, его мысли. И он ведь писал об этом в дневнике: «Никто, как Машка, меня не понимает». Мне не нужно было для этого лезть к нему в душу. Что интересно: несмотря на свою закрытость, он всегда оставался щедрым, даже расточительным человеком. Когда устраивал праздник, капустник, в ресторане или в театре, сколько бы человек ни звал – десять или сто – платил за всех. Такие широкие жесты были в его характере, ему нравилось чувствовать себя богатым и щедрым.

А жене-то каково? С пустым кошельком завтра в магазин идти?

- А мне всё равно это нравилось. Да, мы с ним часто сидели без денег, и он, вероятно, где-то занимал, хотя никогда не признавался в этом. Был период: много спектаклей и никаких съёмок. В театре-то всегда зарплаты нищенские, а тогда особенно. Мы быстро ушли из кооператива, когда я поняла, что ему трудно выплачивать эти деньги. Но он никогда меня этими проблемами не отягощал, не говорил: «Ты давай, поэкономнее, у нас денег нет…» Всё сам тянул. Я всегда считала его взрослым и мудрым мужчиной, хотя ему было 28 лет, когда мы поженились. И то, что он легко взвалил семью на свои плечи, мне казалось, что так и должно быть. А на самом-то деле ему было нелегко, неловко, неудобно – просить, добывать, выбивать. Когда появились дочки, он ходил, конечно, в «Детский мир», показывал лицо, потому что всё тогда было в дефиците, и бумажные пеленки приходилось из-под полы доставать. Он это страшно не любил, но ходил. «Виташа, детского мыла нет» – он вставал и шёл, улыбался... Конечно, многие бытовые вопросы в Малом театре можно было через партком устраивать. Но он в партию не вступал и за помощью туда не обращался. Вот так взвалил на себя груз однажды и нёс всю жизнь. И никогда не жаловался.

А каким он был отцом для Лизы и Насти?

- Он не из тех, кто поучает или читает нотации. Ни истерик, ни скандалов, ни выяснения отношений в нашем доме не было. Порой я очень ждала от него каких-то воспитательных действий – чтобы посадил ребёнка перед собой, объяснил, пальцем погрозил… У Насти в переходном возрасте особенно много было ситуаций, когда стоило вмешаться. И я просила: «Ну скажи ей». Он возражал: «А ты думаешь, она сама не понимает?» И только какими-то нюансами давал понять, что ему это не нравится – чуть пониженным градусом отношения или молчанием... Я говорила, он терпеть не мог беспорядок. И даже собирая за Настей огрызки, он молча выносил их из комнаты. Вот он идёт – в таком красивом бархатном халате – с совершенно прямой спиной и демонстративно несёт перед собой в раскрытой ладони эти огрызки – а Настя смотрит на него, дожёвывая на диване очередное яблоко. И тут Виташа бросает едко: «Я бы такую жену не смог терпеть ни одного дня». И всё. Одна его фраза действовала сильнее, чем моя часовая лекция. Зато теперь Настя стала невероятно аккуратной, и дома у неё всё по полочкам разложено. 

Взросление Лизы совпало с перестройкой, появились клубы, которых мы знать не знали, но мы старались быть либералами, ничего не навязывали. И вот один раз она из клуба в час ночи приходит, другой… Я ложилась и мирно засыпала, а Виталий ждал. И когда она, наконец, однажды пришла, он ей сказал: «Знаешь, сейчас ты у меня забрала три года жизни». Это как рубец осталось у неё в памяти, как заноза – на всю оставшуюся жизнь. А когда я начинала опять про двойки жаловаться, призывала что-то делать, он заявлял: «Что ты! Вот если бы она была отличницей, я тут же забил бы в набат. Я ненавижу отличников, они скучные зануды. Двойка? Прекрасно! Зачем ей этот русский язык? Ей надо до 21 года выйти замуж. Вот если не выйдет – тогда надо беспокоиться». 

В школу он не ходил – я оградила его от родительских собраний. Но один раз Настя попросила его рассказать в классе про «Горе от ума». Учительнице литературы никак не удавалось установить контакт с этими подростками, они её не воспринимали. И Настя страшно переживала, что отца тоже зашикают. Но прибежала из школы гордая: «Мама, его слушали так, что муха пролетит – было бы слышно». Он рассказывал о молодом Грибоедове, о декабристах, о победе над Наполеоном, о жизни, которая была вокруг «Горя от ума». Ведь он блистательно играл Чацкого и хорошо знал, чувствовал то время.

Он дома актёрствовал?

- Чаще, конечно, он актёрство отключал, любил остаться один. Но иногда мог вдруг придумать какой-то спонтанный праздник, и мы тогда все вместе срывались и ехали, например, на Ленинские горы. В хорошем настроении любил разыграть кого-то из друзей по телефону, причём менял голос до неузнаваемости. Помню, как он подшутил над Александром Голобородько, своим коллегой по Малому театру. Позвонил ему как сосед-алкаш из соседнего подъезда: «Слушай, мужик, ты не мог бы дать мне на вечер своего кота для моей кошечки – она изводится вся! Жена, понимаешь, уехала на дачу, а кошка орёт, и сладу с ней нет!» А надо знать кота Голобородько – это был идол семьи, огромного размера, пушистый невероятно. Голобородько купился и говорит: «Я вас понимаю, но, к сожалению, у нас кот кастрированный». – «Да ты приведи, а мы как-нибудь разберёмся…» Голобородько долго сопротивлялся, а потом положил трубку и говорит жене: «Ну бывают же такие идиоты!» Когда Виталий открылся, Александр сильно обиделся. Но не на него, а на себя – за то, что не узнал. 

В театре же Виташа бесконечно устраивал капустники и праздники – не для того, чтобы самому развлечься, а чтобы взорвать сонную и тоскливую атмосферу в Малом театре. Кстати, ведь именно он придумал в антрактах посадить музыкантов оркестра в париках в фойе – это было так мило, так театрально. Сначала он сделал это в спектакле «Дикарка», а теперь этот приём используют другие режиссёры.

Вы со временем пожалели, что отказались от своей кинокарьеры?

- Сначала я необдуманно легко согласилась не сниматься, сидеть дома. А потом, когда пошли предложения, одно интереснее другого, мне так нелегко было отказываться от них… Какое-то время я работала стилистом в журнале мод и даже привлекала Виталия: он безропотно доставал мне необходимый реквизит – кресло, стулья, гардины – и привозил всё это на съёмку, то из дома, то из театра. Потом я работала байером – делала закупки, ездила на салоны в Милан, тут я просто вознеслась в его глазах. Он говорил: «Какая потрясающая работа для женщины: выбирать роскошные вещи, это я беру, это не беру…» Понимаете, он всегда не то чтобы гордился мной… У него была такая черта – вот всё, что моё, оно не может быть плохо. Его собака – лучшая, его жена – лучшая. Его дети – лучшие. И это априори. Это не требует доказательств.

В своих интервью он называл вас отличным психологом.

– Думаю, он сильно преувеличивал мои способности. Но я по природе своей абсолютно чеховская Душечка. Думаю, если бы не было Виталия в моей жизни, а был какой-нибудь талантливый технарь, я бы с тем же энтузиазмом поддерживала его во всём. Мне действительно было интересно жить жизнью своего мужа. Мы никогда не обсуждали ничего бытового, зато ночью, после спектакля, могли без конца говорить о театре: «Ты представляешь, – заявляет однажды Виташа, – как надо ставить «Прибайкальскую кадриль»? Все её играют в валенках и платках, а это же почти Япония, какой там закат! Это должны быть абсолютно минималистские японские гравюры, я знаю, я там жил!» Или: «Ричарда III» – вот что сейчас надо ставить, это так актуально, так сейчас необходимо. Представляешь, как его сыграл бы Вася (Бочкарёв.– Прим.автора). Правда? Гениально! Потрясающе!»

Я всегда была на его стороне, его адвокатом в любом конфликте. Окружающие мне говорили: «Как ты с ним живёшь? У него такой трудный характер». Его часто обвиняли в том, что он высокомерен, не здоровается, не замечает людей. Я же была покладистой, бесконфликтной. И он потом признавался, что я на него хорошо влияла – смягчала его невоспитанность и хамоватость, – он сам себе такие характеристики давал. Говорил, что до меня был абсолютно бескомпромиссным. Потом в его дневниках я увидела, что он действительно был охвачен неоправданной гордыней, уже с юношества, с детских лет. Не мог простить человека, попросить прощение – никогда и ни у кого. Но с годами стал более терпим и снисходителен к людям. Любая супружеская пара – это проникающие сосуды, мы неизбежно меняем друг друга. Я сама стала твёрже. И научилась не замечать его трудный характер.

solomin.jpg
На съемках фильма "Троянский конь" в Суздале

Как этому научились?

- Не знаю, наверное, нужно любить… Какие бы сложные моменты мы ни переживали, я всегда знала, что в моём муже есть главное, то, чего я никогда не найду ни в одном другом человеке. Мне было очень важно его стремление жить порядочно и правильно. Я догадывалась о его непрерывной внутренней, духовной работе. Но поняла это в полной мере только тогда, когда его не стало. Его дневники мне открыли, насколько он… не то, чтобы был несчастлив, нет. Но в каком беспокойном состоянии находился, насколько тяжело переживал. Всё время задавал себе «толстовские» вопросы: зачем жить, что есть истина, какова его миссия? Ему было очень важно понимать это. Вот мне было важно понимать, что завтра приготовить ему на второе. А его тревожили вопросы смысла. Видимо, это и привело его в режиссуру – только там он мог снять с себя эту тяжесть, как-то объяснить её и выплеснуть. Он очень заботился о своём добром имени, старался всегда поступать достойно. Хотя до последних дней совершал поступки жёсткие и, на мой взгляд, неправильные. Он был слишком категоричен и непримирим в каких-то творческих ситуациях, особенно в отношениях с братом Юрием, и повлиять на него было невозможно. Но после смерти все его обиды как будто легли на меня – я стала лучше его понимать и чувствую, что он не мог поступить иначе.

И даже смогли оправдать его увлечения другими женщинами.

- Его увлечение, о котором я не сразу узнала, было сродни большому потрясению. Мне тогда было 32 года, из них 11 лет прожитых вместе. Сейчас я понимаю, что в тот момент слишком уж почивала на лаврах, ощущала себя такой замечательной и неповторимой… Меня долго убаюкивала та фраза, сказанная Виталием в самом начале отношений: «Очень прошу, расскажи мне о своём увлечении заранее». Мне-то эта просьба, да и тема сама казалась абсурдной. Я жила с ощущением, что мне достался в мужья однолюб, человек с высокими принципами. Он и в самом деле был очень принципиальный человек, свой кодекс чести никогда не нарушал, хотя его принципы не во всем совпадали с библейскими заповедями... Поэтому, когда его отношения с той энергичной молодой актрисой стали для меня очевидными и он сам не сразу, но признался в этом, мир для меня рухнул. Я понятия не имела, что нужно делать. Первая реакция была – бежать и изменить с кем-нибудь самой. Другая – сказать: «Пошёл вон отсюда, иди к своей…» Третья – «Нет, лучше уйти самой и забрать ребёнка». Потом хотела умолять его на коленях пожалеть меня. Но это была бы уже чисто женская спекуляция, отвратительно-унизительная. Ничего этого, впрочем, я так и не сделала. Просто начала тихо страдать. 

В борщах моих уже не было острой необходимости, влюблённые, видимо, обедали где-то в ресторанах. И однажды я сказала мужу: «Пожалуйста, прими решение». Конечно, я ждала, что после этой фразы он немедленно разорвёт те отношения, но он ответил: «Дай мне время». Это были мучительные дни, потому что я знала, что при его основательности и честности невероятной он не сможет долго жить двойной жизнью. В конце концов он выбрал семью. Потом я родила Лизу, и её появление скрепило наше примирение, стало настоящим спасением. Спустя годы, Виталий признавался: «Как я тебе благодарен, что ты ничего не предприняла в тот момент, не настояла на разводе». 

Знаю, что потом у него был другой роман, но и моё отношение уже было совершенно иным, и объект был гораздо более для меня приятный – с этой женщиной мы в хороших отношениях, иногда перезваниваемся. Не то чтобы я его совсем отпустила, я просто по-другому посмотрела на эту ситуацию. Поняла, что ему необходима как воздух возможность влюбиться, продлить свою самость, творческую, мужскую, какую угодно. Тем более что теперь я знаю и такую вещь: можно влюбиться и продолжать любить. Можно. Он и в меня влюблялся не раз. Несмотря на то, что и я однажды совершила большую глупость, которая проложила глубокую трещину в наши отношения. Но потом мы и с этим справились.

Ваши отношения укрепил его приход к вере?

- Дело в том, что Виталий вообще с годами сильно менялся. И наши отношения в семье, отношения мужа и жены, изменились раньше, до его прихода в храм. В какой-то момент я почувствовала, что мы просто стали единым целым. Мир и покой опустились на нашу семью. Видимо, эти перемены привели его к вере, а не наоборот. Во многом на него повлияла и дружба с Мариной Иосифовной Стародубцевой, альтисткой оркестра Малого театра. Она из старинного дворянского рода и всегда была верующей, мы к ней ходили отмечать Пасху и много говорили о религии. Виталий же от природы был Фомой неверующим, сомневающимся во всём. С критическим умом и собственной точкой зрения на любой вопрос. Потому и в политике он никогда не был – ни с коммунистами, ни с демократами. Когда пришла эпоха Ельцина, я бегала по всем митингам, чем приводила его в настоящий ужас. Он боялся, что меня раздавят в толпе. 

Помню, как мы с соседкой собирались к Белому дому, наливали термос и были страшно воодушевлены, готовились отпаивать бойцов горячим чаем. Он говорил: «Вы с ума сошли!» Но потом тихо, тайком сам пошёл туда – чтобы контролировать ситуацию и спасти нас в случае чего. Его узнали, вытащили вперёд, туда, где был Ростропович и другие известные люди, выдали ему противогаз и сказали: когда начнётся газовая атака, нужно в эту тряпочку пописать и через неё дышать. Он потом страшно смеялся, когда рассказывал. Виталий был одиночкой и никогда этого не скрывал. Он не был блестяще образован, но просекал людей (это его словечко) и предвидел события. Объяснял, чем закончатся демократические реформы. Увидев влюблённую пару, мог сказать: они разведутся через месяц. Так и происходило. Он был не аналитиком, а слухачом. У него был абсолютный музыкальный слух – на ситуацию, человека, спектакль… И к себе он всё время прислушивался. Марина Иосифовна давала ему книги, пластинки с православной музыкой... Но он очень долго не мог принять эту веру, потому что вырос в атеистической семье.

Что же подтолкнуло к крещению Виталия?

– Я часто предлагала ему повенчаться. Когда он наконец согласился, Марина Иосифовна объяснила, что ему самому необходимо сначала исповедаться и покреститься. И вот он смог всё-таки принять, пропустить через себя то, что казалось ему когда-то немыслимым, – прощение, покаяние. Он пришёл к вере совсем зрелым человеком. А Марина Стародубцева стала его крестной матерью.

Уверена, что вера помогала ему, особенно в последние дни жизни. Когда в реанимации его соборовали, Виталий написал (он не мог уже говорить): «Я тут молюсь всё время», и вывел карандашом слова молитв, которые, я думала, он и не знает. Он так горячо участвовал в таинстве соборования, что даже священник был потрясён. Виташа широко и размашисто – очень несвойственно для него – крестился, и казалось, что этот умирающий человек впитывал каждое слово обряда, и я понимала, что он уже видит тот мир, в который ему предстоит перейти.

Наверное, в последний год он взял на себя слишком много обязательств, и организм не выдержал. Но я точно знаю, что он не собирался уходить. По крайней мере, не настраивался на это. У него были серьёзные планы: он хотел уйти из театра и заниматься только со студентами во ВГИКе, думал создать с ними свою студию. И в семье у нас начиналась новая жизнь. Мы ведь купили наконец дачу, о которой давно мечтали. Развалившийся домик, с аурой старой чеховской усадьбы, с печкой, основательно сложенной. Виталий его увидел и сказал: это моё, я отсюда не уеду. Он надевал там валенки и чувствовал себя абсолютно счастливым. Любил работать руками и очень уважал тех, кто умел мастерить – садился с каким-нибудь печником или кровельщиком, открывал чекушку и часами с этим человеком разговаривал. О чём? Я не могла этого понять. Он мечтал о своём кабинете, которого у него никогда прежде не было, и выписал огромный резной стол из Петербурга. Наши девчонки выросли, и мы думали о том, как будем жить вдвоём и ждать их с внуками в гости… 

Мы вошли в зрелую стадию жизни и так осознанно строили свое будущее, такое счастье получали от того, что нас ждёт, что испытывали абсолютный покой и благость. И наши последние годы в Москве, на Остоженке, были особенными. Мы часто переезжали и, когда увидели эту коммуналку – окна в сад, тишина полнейшая, хотя и центр, переглянулись и, не сговариваясь, сказали: вот оно! Виталий сострил: «Ну всё, отсюда я только ногами вперед». Так и получилось…

…Я часто думаю: 32 года мы были вместе, а сколько я недорасспросила, недорассказала, недообнимала… 32 года – это так мало, правда… Мне так же сильно его не хватает, как и 10 лет назад. И мое ощущение потери столь же острое. И время ничего не лечит. Но, слава Богу, он оставил мне наследство: двух чудесных дочерей, умных, добрых, красивых. Они совсем разные и по темпераменту, и по характеру, но в их душах я вижу свет, которым одарил их отец, и это сегодня моё счастье.

фото: FOTODOM; LEGION-MEDIA;Микола Гнисюк

Похожие публикации

  • Мой любимый клоун
    Мой любимый клоун
    У актёра Льва Дурова было два главных жизненных принципа. Первый – всегда находиться в движении. За это друзья прозвали его «перпетум мобиле». Второй – никогда не унывать. Ни из чего не делать трагедий, любые невзгоды высмеивать...
  • "Синтаксис нашей жизни"
    «Удалась ли моя жизнь с Синявским, удалась ли вообще моя французская жизнь? А я не делю её на русскую и французскую. Всё так перекручено, так сплелось корнями, что я не могу отделить одну жизнь от другой», - признается литератор и издатель Мария Розанова
  • Некрасивый лейтенант
    Некрасивый лейтенант
    Прошлой ночью во сне явился дядя Теймураз. Он с гордостью показал мне грамоту «Лучший взрывник» − во время войны давали такие грамоты. Утром я стал искать фотографию, где он снят вместе с Григорием Чухраем. Они пьют на брудершафт. Я не нашёл эту фотографию…