Ираклий Квирикадзе – о Никите Михалкове, о чём вы не знаете и чего он сам не знает или не помнит…
Мой сын Чан-Чур, которому год и четыре месяца, разбил калейдоскоп. Цветные камушки-стекляшки разлетелись по паркету. Я смотрю на них и думаю: вот решение! Рассказать о юных годах Генриха IV методом сменяющих друг друга калейдоскопических картинок… Прошу прощения, о юных годах Генриха уже написана замечательная книга. Мне писать о юных годах Никиты Михалкова, моего друга. Получив задание журнала STORY, я ринулся искать тетрадь в коленкоровой обложке – мой старый дневник. Нашёл, раскрыл, и на меня посыпались цветные камушки-стекляшки. Шестидесятые годы. Я студент ВГИКа. Вести дневник тогда было модно. На стенах наших спален рядом с фотографиями Беаты Тышкевич, Брижит Бардо, Софи Лорен, Антонеллы Луальди висели фотографии Джеймса Джойса, Уильяма Фолкнера, Марселя Пруста и, конечно же, Эрнста Хемингуэя и Франца Кафки. Над моей кроватью висели Маяковский и сомнительный толстяк, который, как меня уверяли, был Трумен Капоте. Оказалось, толстяк – знаменитый гангстер Аль Капоне…
Все гении вели дневники (не уверен про Аль Капоне). Подражая им, вёл его и я. Гении писали о женщинах, которые разбивали их сердца, о друзьях, с которыми они кутили, ссорились, мирились, готовились завоевать мир…
С Никитой Михалковым мы учились во ВГИКе. Из лабиринтов памяти выплывает множество картинок: институт ВГИК, общежитие в городке Моссовета, где на пятом этаже проживали самые желанные девушки Советского Союза и всего восточноевропейского блока. Немку звали Эльза Мюллер, узбечку – Лариса Умарова, брат третьей – Тоси Белоноговой – был чемпионом СССР по толканию ядра и слал её возлюбленным грозные послания: «Если ещё раз увижу тебя с Тосей, оторву…». Мама четвёртой была комендантшей общежития, часто нетрезвая, она палила из маузера по ночным посетителям. Но мы с Никитой Михалковым, Иосифом Чхаидзе и Виктором Мережко ночами бесстрашно взбирались по водосточным трубам на пятый этаж, там, прижавшись к стене, делали шесть-семь шагов по карнизу до открытого окна туалета.
Смотреть вниз на речку Яузу было боязно. Перебравшись через подоконник окна туалета, мы, непрошенные гости, попадали в объятия немки Эльзы, узбечки Умаровой, дочери комендантши и других ночных прелестниц…
Уже в четырёх номерах журнала STORY помещают мои «неформатные» истории, а я только сейчас заметил, что печатают их в разделе «Опыты любви». Мой сын Чан-Чур сегодня, помимо того что разбил калейдоскоп, произнёс первую, понятную человеческому уху фразу (до этого он говорил на языке лягушек с острова Фиджи). Сын сказал: «Привет, дорогуша!», обращаясь к некоей воображаемой дорогуше. Разбитый калейдоскоп, выцветшие страницы моего дневника, где часто упоминается имя Никита Михалков – всё это вместе настроило меня на не совсем обычное повествование…
На днях я встретил Никиту Сергеевича Михалкова на юбилее Высших режиссёрских курсов и сказал ему:
– Пишу эссе о тебе, юном…
Никита сощурил правый глаз:
– Две трети врёшь?!
Я ответил:
– Три третьих.
Да нет же, не вру. Мой дневник – это амаркорд (может, кто не знает, что слово «амаркорд» в переводе – «я вспоминаю»).
"В пятом классе я мечтал, как однажды въеду в школу на коне, со звездой героя, и учительница по математике поймёт, наконец, кого она уничтожала..."
«Иосиф Чхаидзе, Никита Михалков и я часа два пролежали под кроватями в комнате 518, где живут полька Ванда (новое увлечение Никиты), немка Эльза (в неё влюблён Иосиф) и моя узбечка. Дело в том, что комендантша неожиданно нагрянула в 518 комнату, затеяла приготовление какого-то татарского блюда и не спешит уходить, вливая в себя водку, оставленную вчера дядей Динары Асановой. Мы лежим, затаившись под кроватями, боимся поменять позу. У этой сволочи слух как у волчицы. Лежим час, два… Наконец Большая Берта собралась уйти, но, встав из-за стола, споткнулась и растянулась своими ста килограммами, оказавшись нос к носу с Никитой Михалковым. Вой! Крик! Мы выбегаем из комнаты, несёмся по коридору, вниз по лестнице и вылетаем в окно первого этажа. Ночью двери общежития на замке».
Таких записей много… Выискиваю необычное. Не это. Не это… Вот необычное:
«Познакомил Никиту Михалкова с другим Никитой Михалковым, сказав ему: “Послушай историю твоего двойного тёзки, можно снять классное кино!” Другой Никита Михалков – водитель трамвая. Он мускулист, читает английские журналы о бодибилдинге. Я его встретил в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина. Тогда в СССР мало кто знал о культуризме. Он курил кубинскую сигару и плакал, рассказывая о своей любви».
Несколько лет назад, во время Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, Москва впервые увидела чёрных людей. Сотни и тысячи чёрных мужчин, танцующих самбу, заполнили столичные парки, гостиницы. Московские девушки (что тут скрывать) бросались им в объятия. Бледнолицые не ценились в те две фестивальные недели. А другой Никита влюбился в девушку Нюру Голодную. Помню её фамилию. Нюра чуть запоздала, все её подруги разобрали африканцев. Нюра Голодная рыскала по ночному парку Горького, где гремели фестивальные оркестры, стояла у гостиниц ВДНХ, где жили фестивальные гости, и всё неудачно. Другой Никита Михалков увидел её на танцплощадке – стройную, пышногрудую. Нюра не проявила к нему никакого интереса. Другой Никита Михалков шагал за девушкой по Москве, узнал, где она живёт. На следующий день Нюра встретила своего африканца.
«Я вывел формулу русского человека. Вот она: русским человеком может быть только тот, у кого чего-нибудь нет, но не так нет, чтобы обязательно было, а нет – и хрен с ним »
Африканцем был другой Никита Михалков, мама которого работала на текстильной фабрике № 6. Никита Михалков выпросил у мамы чёрную краску для тканей, та увела со склада фабрики мешок краски. Никита разводил краску в ванной и каждый вечер падал на дно, час отмокал. Кожа и волосы впитывали едкую чёрную краску… Он лежал с закрытыми глазами, дыша через жестяную воронку, зажатую в зубах… Час спустя из ванной вылезал чёрный человек, от вида которого шарахалась родная мама. Чёрный человек высыхал, тщательно осматривая себя в зеркале, чтоб, не дай бог, где-нибудь не осталась незамеченной белая метка, и шёл на свидание с Нюрой Голодной. Никита Михалков выдавал себя за сенегальца. Они гуляли по Москве. Нюра смеялась над диким сенегальским акцентом Никиты…
В рассказе другого Никиты было много смешного, но сама история оказалась очень грустной. Кончился фестиваль, другой Никита пришёл к своей Дульсинее без чёрной текстильной краски. Она его не признала… Она любила сенегальца, созналась, что ждёт от него ребёнка… И родился чёрный мальчик.
– Как? – опешили мы. – Значит, у неё одновременно был и ты, и натуральный сенегалец?!
– Нет! Нет! Нет! – кричал другой Никита.
Первый наш сценарий во ВГИКе мы написали про историю любви другого Никиты Михалкова к Нюре Голодной. Никита очень хотел снимать его, но не случилось, как не случился (пока) наш совместный большой сценарий «Жизнь и смерть Александра Грибоедова».
С дочерью Надей во время Каннского фестиваля. 1994 год
Если честно, в этом эссе мне не хочется касаться сценариев, фильмов, призов Каннского, Венецианского и множества других фестивалей. Среди его наград есть и «Оскар» – за фильм «Утомлённые солнцем». Об этом многократно писалось, и всем всё известно. Раз я озаглавил моё эссе «Кое-что о Никите Михалкове, о чём вы не знаете…», то буду и дальше рассказывать малоизвестное или совсем неизвестное.
Помню, я был удивлён, когда много лет назад студент ВГИКа Никита Михалков приехал в Тбилиси. Так же, как и псевдоафриканец, Никита Михалков был в тот год безнадёжно влюблён. Глаза его сверкали, он был бледен, пил чачу, вино без разбору, его знобило. Он держал в нагрудном кармане фотографию девушки, похожей на юную Клаудию Кардинале из фильма «8½» Федерико Феллини. Помните ту, что подаёт воду из минерального источника?
– Ученица Ростроповича! – сказал Никита. – Виолончелистка! Недотрога! Горю! Тону!
Эту фотографию он показал Саше Рехвиашвили (своему однокурснику) и Сергею Параджанову. Сергей всегда был ироничным, но в этот раз не нашёл повода для иронии, уж очень впечатлила его необычная красота ученицы Ростроповича. Параджанов разыскал и привёл непонятно как оказавшегося в Тбилиси знаменитого гадальщика-тибетца. Тот после долгого гудения в длинную бамбуковую трубу сказал Никите: «Размножь фотографию. Взойди с ней на пять снежных вершин! На каждой оставь по одной фотографии! Сделаешь это, придёшь ко мне… продолжим… Виолончелистка будет твоя!!!»
Все были серьёзны. Никто не задал вопроса, на какие вершины – Тибета? Памира? Кавказа? Джомолунгмы? Аннапурны? Пика Коммунизма? Пика Ленина? Эльбруса? Казбека?.. Но тибетец сам пояснил:
– На любые вершины, где есть снег! Надо завернуть фотографию в носовой платок или целлофан и оставить на самой вершине!!! Так пять раз!!!
В характере Никиты Михалкова, если он уверовал во что-то, он идёт напролом! Идёт до конца! Свидетелем этого являюсь я. Пять раз в то лето мы поднимались с ним на снежные вершины Кавказа. Мы выбрали не самые-самые сложные вершины, такие как Ушба, Шхара, Тетнульд, но и не «детские». На первую вершину Шуа-Шо с нами поднялся композитор Андрей Волконский – полуфранцуз, полурусский, большой любитель авантюрных приключений. Мы взбирались по изрядно крутому склону, два раза попали в густой туман. Я потерял своих более спортивных спутников. Меня посетил страх. Это было совсем не то, что ползти по водосточной трубе к окнам женского общежития ВГИКа. Помните, в фильме «Амаркорд» в густом тумане маленькому мальчику мерещатся жуткие чудища? Ему страшно, он хочет кричать, но не кричит! Вот так и я блуждал в пустом одиночестве, полном холодного тумана и кошмара, пока не увидел цветные ботинки Михалкова и Волконского.
На вершине Никита торжественно вложил фотографию красивой «ученицы Ростроповича» в жестяную коробку из-под ленинградского печенья «Залп “Авроры”» и закопал её в снег.
Другие четыре вершины оказались ещё более сложными. Я никогда не был альпинистом, Никита тоже не альпинист, но окрылённый идеей тибетского гадальщика, он нёсся вверх, не чувствуя земного притяжения. Я на свою беду страдал комплексом, который имеет научное название, что-то вроде «амприорозия». (кремнофобия — боязнь пропастей, оврагов) Когда я стою на краю пропасти, мне постоянно представляется, как моя нога скользит по ледяной корке и я, падая, превращаюсь в крутящийся пропеллер, летящий вниз метров шестьсот…
Зачем пять раз я, злостный антиальпинист, поднимался с другом на снежные вершины Кавказа? Ответа нет. Пять раз мы закапывали жестяную коробку печенья «Залп “Авроры”» в вечные снега. Сейчас, когда я вспоминаю те давние события, я восхищаюсь его упорством в достижении цели, хоть она и была абсурдной. Любовь сделала его Меджнуном, так на Востоке зовут сошедших с ума от любви…
Две недели длился наш траверс по кавказским вершинам. Жили мы в гостинице города Гори. Из окон был виден гигантский гранитный памятник Иосифу Виссарионовичу Сталину, единственный, не снесённый в СССР. В одно утро в фойе гостиницы мы обнаружили Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину, Андрея Вознесенского и ещё многих поэтов и литераторов, которые съехались на международный семинар «Пушкин. Военно-Грузинская дорога», посвящённый памятной дате приезда Александра Сергеевича в Грузию.
Н. Михалков, И Квирикадзе со старым сапожником, фанатом Сталина. Гори. 1982 год.
Дня два мы пили-ели за счёт семинара. Казалось, что вдоль Военно-Грузинской дороги стоят столы, на которых лежат жареные поросята, жареные индейки, трепыхаются серебряные рыбы. А в высокогорном Казбеги при въезде в городок на кубе, когда-то служившем постаментом ещё одному памятнику вождю, литераторов ждал местный пастух, похожий на А. С. Пушкина как две капли воды. Он должен был выглядеть сделанным из камня. Когда кортеж машин пушкинистов въехал бы в городок, памятник ожил бы и заговорил: «Кавказ подо мною. Один в вышине». Месяц грузинского пастуха учили русским стихам «На холмах Грузии лежит ночная мгла…». Мы видели его репетиции (как раз от Казбеги стартовали наши маршруты на вершины Шуа-Шо и Тетра). Пастух очень плохо знал русский язык, но зубрил: «Во тьме твои глаза блистают предо мною, / Мне улыбаются, и звуки слышу я: / Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя... / твоя!..». Кличка пастуха была Тарзан. Нам он сознался, что второй секретарь казбегского райкома Соня Шишкина упорно добивается от него хорошей дикции, поэтому он часто остаётся у неё на ночь, чтобы учить русский… Тарзан, счастливый, улыбался: «Ночью так хорошо учится русский…»
А в гостинице «Гори» (гостиница города Гори называлась «Гори»?) русские, австрийские, польские, голландские пушкинисты смотрели и не понимали, почему мы с Никитой Михалковым, Андреем Волконским, Аликом Джапаридзе готовим верёвки и альпенштоки для штурма вершины, которая называлась Намцеца (в переводе «Крошка») и считалась самой сложной из пяти. Мои друзья загорали, а я бледнел. Видения падающего в пропасть пропеллера преследовали меня.
Вообще-то, я излишне педалирую свой антиальпинизм. Всё было не совсем так, эти две недели завоевания вершин Кавказа повернули меня лицом к горам. Помню радость, когда мы, поднявшись на очередную вершину, ножом вскрывали банку сгущённого молока, взрыхляли снег, смешивая с ним сгущённое молоко, и чавкали. Объедались божественным мороженым.
Литераторы двинулись в сторону Дарьяльского ущелья. Мы, отложив наш последний штурм, последовали за ними.
Лил дождь. В Казбеги Тарзан-Пушкин стоял на постаменте и ждал гостей, накрыв себя целлофаном. Жители городка толпились поблизости кто в подъездах, кто под балконами. А в соседнем городе Пасанаури шёл грандиозный кутёж. Тамада, секретарь райкома партии, требовал от Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной и других пушкинистов, а также и от нас, последователей культа «девы Ростроповича», пить до дна. Местные школьницы пели древние хоралы голосами ангелов. Следом за школьницами пели все. Никита пел, Белла Ахмадулина пела, жёны местных партийных боссов пели, даже голландские пушкинистки сёстры Луиза и Тереза Круиф пели. Дождь стал ливнем. А Тарзан-Пушкин в сорока километрах ждал, стоя на постаменте. Наконец пьяные пушкинисты рассеялись по машинам и мгновенно заснули. Кортеж медленно двигался по дождливо-туманной военной дороге. Въехали в Казбеги, и кто-то из организаторов дал команду не останавливаться: «Мы спешим». Сбросив с головы целлофан, мокрый Пушкин стоял, не шелохнувшись, ожидая эффектного трюка, когда машины затормозят. Пушкинисты сойдут, приблизятся, а статуя оживёт и начнёт декламировать: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» (Тарзан-Пушкин всегда спотыкался на слове «нерукотворный», он даже написал мелкими грузинскими буквами это трудное русское слово на ладони левой руки). Но машины почему-то, сделав круг по площади, стали выезжать с неё. Тарзан-Пушкин опешил! Его звёздный час – коту под хвост! Он взревел!!!
Пушкинисты и мы, полуоткрыв нетрезвые глаза, смотрим из окон микроавтобуса, как памятник Пушкину прыгает с гранитной высоты, нецензурно вопя по-грузински и по-русски: «Шени деда, … твою маму я…!»
Нежнейшая, утончённая Белла Ахмадулина вскрикнула: «Пушкин матерится, кидает камни! Почему?!» Никто ей не ответил.
Машины стали набирать скорость, убегая от Пушкина, метающего камни.
В нашей машине неожиданно встал Михалков, сказал шофёру: «Притормози, друг». Сошёл, крикнул мне, Волконскому и Джапаридзе: «Остаёмся здесь!» Это была инициатива Никиты, и я её запомнил. Был жуткий ливень. Никита остановил Тарзана-Пушкина, полуобнял его, что-то сказал ласково, негромко. Как в плохом кино, из чёрных туч выплёскивались малиновые молнии, грохотал гром. Никита успокаивал Тарзана-Пушкина. Через двадцать минут мы с ним сидели за загруженным яствами столом рядом с казбегским партийным руководством, директором турбазы Павлом Глонти, местным поэтом Бесо Кантарией, чей дядя поднял знамя победы над рейхстагом, и женщиной – секретарём по культуре Соней Шишкиной, похожей на рубенсовскую натурщицу. Глядя на неё, хотелось быть местным пастухом, плохо знать русский и ночами учить с ней «Мой нежный друг... люблю... твоя... твоя!..». Пили, пели, веселились. Мы старались вернуть хорошее настроение казбегцам, и вроде бы это получилось…
Пора завершать затянувшуюся историю о пяти снежных вершинах… Ученицу Ростроповича Никите не удалось завоевать. Фотографии её, думаю, по сегодняшний день мёрзнут на вершинах Кавказских гор. Прошло сорок с лишним лет, мы стали другими. Никита стал другим, я стал другим.
Никита Сергеевич с женой Татьяной и детьми (слева направо): Анной, Артемом, Степаном. На руках у Михалкова - новорожденная Надя. Середина 80-х
Ни Параджанов, ни Михалков, ни я ответа на этот вопрос не знали. Спросить тибетского гадальщика или гориллу в джунглях случая не представилось.
В этом эссе я, как и обещал, не касаюсь фильмов Михалкова, но об одном несостоявшемся (пока) фильме, хочу рассказать. Мы писали с ним и Александром Адабашьяном сценарий. Я его уже называл. Сценарий игровой об авторе «Горе от ума» Александре Сергеевиче Грибоедове. Работали мы на Николиной горе в загородном доме Михалковых. Писали и вместе, и по отдельности. Мне досталось работать над частью сценария о любви Грибоедова к юной княжне Нино Чавчавадзе. Писал я и о его службе в Тифлисе, и о редких встречах с Пушкиным. О его обожании и ревности к Пушкину. (Кого к кому ревновал Грибоедов? Кого-то к Пушкину? Ревновал к успеху Пушкина? Или самого Пушкина? Из конструкции предложения получается «О его обожании к Пушкину» — так нельзя сказать) Никита Михалков распутывал сложнейшую интригу: «Почему была перебита вся русская миссия в Тегеране, почему Грибоедов не уступил, когда мог спасти жизнь миссии? Почему предпочёл смерть?»
Мы год писали огромный сценарий-роман. Вместе с нами, соавторами, работала вся съёмочная группа Михалкова: директора, вторые режиссёры, ассистенты, консультанты, помощники… Мы часто ездили с Николиной горы на «Мосфильм». Никита читал группе написанные новые эпизоды сценария. Обсуждали их горячо, шумно. Каждый имел право ругать, хвалить, разносить в пух и прах услышанное. Атмосфера была замечательной. Когда мы, соавторы, улетали на короткие рабочие дела (нельзя «улетать на дела», можно «ненадолго улетать по делам») в Вену (там архивы), в Стамбул (поиски натуры), меня удивляла страсть Никиты к закупкам духов, одеколонов, галстуков, колечек с аметистами, топазами, рубашек поло и ещё, ещё многого другого. При этом ничего пятикопеечного. Всё это для группы. Всем – от вторых режиссёров до девочек, подносящих чай. В суматохе и хаосе мосфильмовской жизни группа Михалкова была чем-то вроде оазиса товарищества и дружбы. Во всяком случае, мне, человеку со стороны, тогда, в восьмидесятых, так казалось…
Восемьсот страниц текста! Работа над документами, письмами, черновиками архива Грибоедова меня интересовала помимо написания сценария ещё и для разрешения одной тайны. В Грузии некоторые считали и сегодня считают, что Александр Грибоедов не любил Нино Чавчавадзе, что их брак был политическим, по расчёту. Что наивная пятнадцатилетняя девочка Нино опытному мужчине, жуиру, дуэлянту ничем не была интересна. Что он считал её неумёхой, и будить в ней женщину было для него скучным занятием. Что он писал своим друзьям, как завлекает её в горячие эротические эксперименты, а дурочка засыпает в постели.
Я слышал об этом задолго до предложения Никиты Михалкова и Александра Адабашьяна написать совместно сценарий. В Тбилиси от людей, чьё мнение было для меня значимым, приходилось слышать: (голубым отмечаю повторы) «Грибоедов с нашей маленькой Нино вытворял ужасные вещи…».
Мне хотелось прочесть эти письма, но каждый раз что-то случалось такое, что взять их в руки, пролистать никак не удавалось. Чабуа Амирэджиби – замечательный романист, автор романа «Дата Туташхиа», в те годы им зачитывался весь Советский Союз – узнав, что я пишу сценарий о Грибоедове, за столом в доме наших общих знакомых сказал: «Ираклий, ты меня огорчил, это не твоё дело» – и заговорил о знаменитых письмах Грибоедова, позорящих ангела Нино.
– Чабуа, прошу, покажите эти письма?
– Покажу.
Но письма пропали и из архива Чабуа Амирэджиби. Когда мы стали изучать всё, что касалось Грибоедова, я сказал Никите: «Давай найдём эти письма, если они существуют…»
Литературный архив Грибоедова объёмен, разбросан по разным местам (Москва, Петербург, Вена). Больше полугода мы читали все рукописи автора «Горя от ума», начиная с вариантов комедии, кончая расписками за карточные проигрыши.
Наступил момент, когда мы могли с уверенностью сказать, что прочли все буквы, слова, предложения, которые выводил на бумаге Александр Сергеевич Грибоедов. Что ему нечего больше от нас скрывать. Десятки писем к юной Нино, в них столько нежности, любви, радости… Сценарий, над которым мы работали почти два года, был наконец написан. Снять по нему фильм требовало гигантских постановочных трат, их оценили в сорок миллионов долларов. В сценарии – детство, юность Грибоедова, война с Наполеоном, Кавказские войны, дипломатическая служба, Тифлис, любовь к княжне, написание комедии, Петербург, Тегеран, смерть. Михалков не смог тогда собрать подобный бюджет. Несколько лет бился в поисках инвесторов, увы… Затем снял более камерные фильмы «Очи чёрные», «Урга»… Потом на весах оказались два масштабных проекта «Сибирский цирюльник» и «Жизнь и смерть Александра Грибоедова». «Цирюльник» перевесил. Мне думается, время Грибоедова наступило именно сейчас, в 2014 году... Как хорошее вино, эти годы сюжет зрел… Мир зрел для понимания, кто был Грибоедов. Но это отдельный разговор! Как-то звонит Никита. Слышу в телефоне его смех:
– Могу рассказать, что за порнографические письма писал Грибоедов…
– Ты их нашёл?
– Мы их вместе читали! – смеётся. – Вообще-то, это одно письмо!
Мы встретились в его студии «ТРИТЭ». На столе большая лупа, кипа грибоедовских писем, выражение лица и голос Эркюля Пуаро:
– Вот это письмо, последнее, которое он отослал Нино в Тибриз.
Написано оно человеком, который совершенно не предполагал через неделю быть убитым… Он приехал из Петербурга с русской миссией в Тегеран. Беременную жену Нино пришлось оставить в Тибризе. Знает, что беременность её протекает очень мучительно… Просит быть осторожной, ждёт её в Тегеране, рассказывает о доме, который снял. Приободряет её, шутит…
Я читал это письмо и не понимал, почему Никита решил, что это и есть «то самое». Где в нём пресловутые неприличия?
Никита продолжает:
– Грибоедов заканчивает письмо словами: «Целую твои губки, твои грудки, твои ножки и всё, что между ними». Это и есть жуткая порнография…
– Как?
Я удивлён. Это же нежные слова мужа к жене. Я всматриваюсь в письмо: «Целую грудки»…
Никита улыбается. Заканчивает свой монолог:
– Письмо личное, не для посторонних глаз, но после смерти Грибоедова письмо это стало культурным наследием и было напечатано в каком-то журнале.
Читают письмо посторонние люди: «Целую грудки, целую ножки и всё, что между ними». Ужас! Этот Грибоедов, что он себе позволяет! Он целует жену в эти самые места!!! Так с возмущением говорят те, кто читает письмо (XIX век, нравы совсем не сегодняшние). Рассказывают своим знакомым, те – своим знакомым… Текст обрастает подробностями: «Каждую ночь он устраивал адские оргии, бедная девочка…» – это уже говорят в Грузии. Камень, брошенный с горы, рождает лавину.
Я пересказал предположения Никиты Михалкова Чабуа Абирэджиби, он долго молчал, потом голосом с хрипотцой сказал: «Может быть! Но мне помнится письмо с другими словами. Хотя…»
Девятнадцать лет ждёт сценарий «Жизнь и смерть Александра Грибоедова» своего превращения в фильм. Когда он писался, мы, соавторы, ощущали присутствие какого-то разлитого в воздухе Николиной горы чуда! Чудо длилось год!
С мамой Натальей Петровной на Николиной Горе. Июль 1979 года
Я выглядывал в окно и видел Наталью Петровну в большом драповом пальто, которая приносила музыку к моему окну и уносила её вглубь сада. Над садом кружили вороны, громко каркали, не проявляя уважения к выдающейся переводчице, выдающемуся дирижёру, выдающемуся бостонскому оркестру…
С отцом Сергеем Михалковым и братом Андреем Кончаловским
Народный поэт Михалков, отец Никиты, тихо похихикивал. Думаю, в затянувшемся конфликте «кавказцы и ворона» он был на стороне вороны.
Никита закрыл эту тему просто и лихо, как-то по-ковбойски. Мы шли по двору, говорили о Грибоедове, который, волнуясь, просил у отца Нино Александра Чавчавадзе руки маленькой княгини. Никита спросил меня: «Мог ли Чавчавадзе, тоже волнуясь, отвечать Грибоедову на грузинском?» Я задумался, не успел ответить, как Никита неожиданно выхватил из моих рук пистолет, поднял его над головой и выстрелил. К нашим ногам упала мёртвая ворона. Случилось это необъяснимо легко и буднично.
– Ты видел её?
– Нет.
– Это она?
– Не знаю? Но думаю, она!
Больше никто не терроризировал нас с Адабашьяном. Только раз, когда наша сценарная эпопея подходила к самому концу, мы вечером нарядные поехали в Москву на открытие Недели французского кино. Большущая зловонная жижа упала с неба на лоб, как вы думаете, на чей? Никиты Михалкова!
Хор ворон победоносно каркал в небе!
Никита взревел: «Всех их перестреляю!» Бросился в дом, через минуту выбежал с охотничьим ружьём.
Но, застыв на крыльце, не стал стрелять. Это было разумное решение! Война с николиногоринскими воронами могла иметь плохие последствия. Он это знал. Мы это знали. В нашем сценарии обезумевшая тегеранская толпа убила Грибоедова и всю русскую миссию. Виной всему был первый случайный выстрел, но, похоже, спровоцированный грибоедовскими врагами. Хорошо, что Никита не выстрелил, не спровоцировал Большую Войну с воронами!
Это было бы пострашнее, чем «Птицы» Хичкока!
Фразу «Это было бы пострашнее, чем “Птицы” Хичкока» я услышал на другое утро. Произнесла её Джульетта, подруга Надежды Петровны, которая приезжала каждый год на дачу Михалковых из Парижа. Ей было за восемьдесят, в Первую мировую войну она девочкой оказалась без противогаза в гуще немецкой газовой атаки под Верденом. Выжила. Выросла. Стала ассистенткой Альфреда Великолепного Хичкока (только так звала его).
Наталья Кончаловская, ее французская подруга Джульетта, Никита Михалков и Ираклий Квирикадзе. Николина Гора
И если он позволит (чтобы извлечь эту историю из заточения, я минут десять думал, стоит или не стоит, и решил: а почему бы нет), произошла она в шестидесятые годы. Гагарин уже взлетел, а в Кеннеди ещё не стреляли… Хотя нет, стреляли, так как мы были уже студентами ВГИКа.
Зима. Сыплет густой снег. Никита Михалков в папином пальто с каракулевым воротником, с бумажным пакетом, в котором дефицитный коньяк «Камю», банка ветчины, коробка конфет, коробка печенья «Залп “Авроры”», что-то ещё, идёт по улице Горького с двумя девушками в длинных до пят пальто и фетровых шляпках. Я случайно наталкиваюсь на это трио. Никита радостно: «Браво, ты очень кстати! Энри Лолашвили должен был появиться, но…»
Я смотрю, у девушек одинаковые мушки на щеках. Это говорит о многом. Понимаю, что туда, куда я шёл, сегодня не дойду. Никита представляет меня: «Мой друг Джеймс Джойс, автор романа “Улисс”».
Одна из девушек переспрашивает, «Джеймс?» Я отвечаю: «Джеймс Джойс». Никита продолжает в том же духе: «Терпеть не может женщин». Одну из девушек звать Анна, вторую – Элла. Вторая смеётся: «Я знаю один секрет. Даже мертвец проснётся и захочет полакомиться девочкой Эллой». Многообещающее заявление. Особенно для меня, живущего в то время в общежитии, где в холодильнике ничего, кроме пачки соли и маринованных патиссонов.
Никита улыбается мне: «Девочки не хотят ресторан, предлагают клуб Чкалова, там танцы. Джеймс, ты хочешь танцевать?» Я разглядываю тонкие девичья лица, их мушки. Никита настойчив: «Джеймс, очнись, скажи, что не хочешь танцевать в клубе Чкалова. Там холодно!»
«Холодно стоять на улице, – говорит Элла. – Поехали на дачу моего дяди Толи, там никого, но у меня ключи. Берём мотор – и через сорок минут тепло! О’кей? Ярославское шоссе, посёлок Вишня! Едем!?»
Заброшенная дача. Пустые комнаты. На стене – большой холст, копия боттичеллиевской «Рождение Венеры» без рамы.
Разбитый диван, на котором мы все уместились. Стол, бутылка «Камю», конфеты, ветчина. На полу у дивана – электропроигрыватель с пластинкой Луи Армстронга, поющего в дуэте с Эллой Фицджеральд.
Никита танцует с другой Эллой. Я смотрю на люстру, где светит один плафон. В печи горят сырые доски, дрова. В комнату вдувается густой дым.
Никита и Элла выходят в соседнюю комнату. Он держит партнёршу в объятиях, ногой закрывает дверь. Потом возвращается один и берёт недопитую бутылку.
– Мы там, вы здесь, о’кей?!
– О’кей!
Когда Никита вышел, девушка Анна посмотрела на меня.
– Джеймс, давайте без слов, хорошо? Терпеть не могу слова…
Плафон на люстре погас. Анна расстегнула мохеровую кофту, сняла атласный лифчик, скинула плиссированную юбку, стянула капроновый чулок, потом освободила от чулка вторую ногу и голая подошла ко мне. В окнах сыплет густой снег – всё как в кино. Анна находит в Никитином пакете бутылку «Столичной» водки, протягивает мне её, до этого сделав несколько глотков:
– Прямо из горла будешь? (Я пью.) А теперь, писатель, я буду тебя учить, как любить незнакомую тётю… Повтори, как тебя звать?…
– Джеймс Джойс.
– А книжка твоя?
– «Уллис».
– О чём?
– Я не читал.
– Как это?
– Так. Её трудно читать…
Продолжать идиотский литературный диалог не было сил, в темноте тело Анны мерцало магическим фосфорическим огнем.
Утром я проснулся от крика Никиты:
– Они сбежали!
Я увидел пустую комнату, оборванные обои, копию на холсте без рамы «Рождения Венеры».
– Украли все наши вещи!
Я посмотрел на стул, на который вчера сложил одежду. Стул стоит, одежды нет.
– Сбежали?!
На столе пустая коробка из-под конфет. Нет банки ветчины, нет «Камю», нет пальто, ни моего, ни Никиты, папиного с каракулевым воротником. Нет наших пиджаков, брюк, сорочек, трусов, носков, ботинок. Нет паспортов, бумажников, записных книжек, ключей.
Я подошёл к окну. Идёт густой снег. Заборы, за ними дома, над крышами которых ни одного дымка. Посёлок без людей. Видимо, это летняя дачная зона. Холодно, при потухшей печи ходим голые, ладонями прикрывая срамные места. Наверное, мы очень смешны.
– Как называется это место?
Изо рта Никиты идёт пар.
– Не помню! Ах, да… Вишня!
– Что делать?
Я заглянул в соседнюю комнату. Там на полу матрац и больше ничего.
– Дрова на дворе!
Никита открыл дверь и побежал по снегу голый. Подняв десяток поленьев, брошенных в глубине двора, Никита бегом назад. Входя в дом, он снял с ржавого гвоздя рваную соломенную шляпу. Надел. Довольный улыбнулся зеркалу.
– Чем их зажечь? Зажигалку! Сучки свистнули!
– Давай осмотрим дом, может, что найдём…
Никита накинул на себя полосатый матрац, ходит с ним. Под диваном обнаружили сандалии, зелёные от плесени.
– Мне шляпа, тебе сандалии.
Я стал обладателем сандалий, он в шляпе, но босой. Я предложил:
– Похожу по посёлку, буду кричать, может, есть тут кто живой…
Никита, вручил мне матрац, я пошёл в поисковую экспедицию.
Посёлок Вишня. Снег по колено.
Мелькнула собака.
– Собака! Собака! Иди сюда…
Собака смотрит на меня, на странное двигающееся сооружение, побежала прочь. Я побежал за ней и упал в сугроб. Выкарабкался.
– Люди!
Оглядываюсь по сторонам.
Одинаковые заборы, дома. Деревья. Всё белое, безжизненное. Побежал назад. Не могу найти «нашу дачу». Кричу:
– Никита! Никита!
Тишина, падают хлопья снега. Я понял, что заблудился.
– Воровки! Проститутки!
Хочется плакать от отчаяния. Неожиданно увидел чучело. Чучело махало руками. Это Никита в офицерской шинели без погон.
– Там шкаф, мы не заметили, в шкафу висело это!!!
Я, обессиленный, замёрзший, вошёл на «нашу дачу».
Подбежал к шкафу, открыл его, забрался внутрь, сел на дно и захлопнул дверцу.
– Ты что? – Никита в офицерской шинели ходит вокруг шкафа.
– Тут тепло!
Тихо матерюсь. Спрашиваю Никиту:
– Почему, скажи, Лолашвили не пришёл?
– У него зверская интуиция…
Дрожат плечи, спина, клацают зубы. Мне холодно, как мамонту в вечной мерзлоте. Никита открывает дверцу шкафа, кричит:
– Всё, хватит… Пошли к электричке она где-то рядом тут прогудела…
Посёлок Вишня.
Мы идём быстрым шагом к электричке. На мне матрац, ноги во что-то обёрнуты, помнится, это разрезанный ножиком холст боттичеллиевской «Венеры». Я – Джеймс Джойс – похож на немецкого военнопленного под Сталинградом. На Никите Михалкове – шинель, сандалии и соломенная шляпа. Мы идём мимо магазина, на дверях которого замок, мимо замёрзшего пруда. Мимо телефонной будки, в которую влезали погреться.
Мы, два чучела, идём и хохочем.
Я закрываю дневник. Смотрю на его рыжую коленкоровою обложку и думаю: хороший эпизод я выудил для финала:
«Мы, два чучела, идём и хохочем». В этой фразе кричит, вопит молодость. Она, словно шаровая молния, когда-то давным-давно шарахнула нас, не убила, дала силы, мы жили с ней, чувствовали внутри себя её энергию… Сказал бы тибетский гадальщик: «Надо подняться на все вершины Кавказа, Альп, Тянь-Шаня и ещё, и ещё». Поднялись бы!
фото: из личного архива И.М. Квирикадзе; из личного архива Н.С. Михалкова; Виталий Арютюнов/МИА "Россия сегодня"; Игорь Гаврилов/EAST NEWS; Микола Гнисюк; EAST NEWS;CORBIS/ALL OVER PRESS; Александр Стернин; LEGION-MEDIA
