Радио "Стори FM"
Победитель из стана побежденных

Победитель из стана побежденных

Автор: Владислав Красновский

Француз Рене Герра – славист и коллекционер русского искусства. Он начал изучать Серебряный век и весь огромный пласт русской культуры, оказавшейся в изгнании после 1917 года, задолго до того, как эта тема стала мировым трендом. Сейчас собранные им картины, книги, письма на рынке искусства стоят миллионы. Почему долгие годы он числился в стане побеждённых? И как в результате оказался победителем?

Рене, почему вас, скажем прямо, специалиста по русской культуре очень высокого уровня, глубокого знатока России, русских, никогда не приглашают во французские медиа для комментариев, касающихся тамошних событий, тамошней жизни? Приглашают кого угодно, русофобку Тома, сына Глюксмана, исходящую ненавистью к России и русским Галю Аккерман, отрабатывающего здесь свои сребреники Федоровского, но не вас?

– Я вам скажу. Я не занимаюсь геополитикой. Для этого есть другие люди. Я специалист, скажу без ложной скромности, может быть, самый крупный во Франции и в Европе по русскому культурному наследию белой эмиграции. Здесь у меня нет соперников. Но эта тема до сих пор полузапретна во Франции.

Вы согласны с тем, что французы и русские ментально на разных полюсах, ментально в Европе самые далёкие друг от друга народы?

– Нет, не согласен! Ближе к русским нет другого такого народа, как французы. Даже в советские годы, когда я посылал своих студентов в Советский Союз, несмотря ни на что, им было там уютно и хорошо. Почему русские сегодня предпочитают приехать в Париж или на Лазурный Берег вместо того, чтобы поехать в Мадрид или Рим, Вечный город? Потому что во Франции бывший советский человек хорошо себя чувствует. Потому что ближе к французам, чем русские, нет. И то же самое – ближе к русским, чем французы, нет. Ещё с донаполеоновских времён. В 1814 году, когда русские были на Елисейских Полях, не было никаких эксцессов. Сколько француженок влюбились в русских! Думали, дикари, а на самом деле они говорят по-французски. Я не устаю повторять: мы были созданы друг для друга. Если бы умный Наполеон договорился с умным, тонким Александром Первым, сейчас в России было бы шестьсот миллионов жителей, во Франции было бы сто миллионов. Мы были бы хозяевами мира в хорошем смысле слова. Не было бы Первой мировой войны, не было бы коммунизма. Не было бы ни Ленина, ни Сталина, ни ГУЛАГа, не было бы фашизма, не было бы Гитлера.

В русском языке много слов французских. Кроме того, французские обороты речи. Точка зрения – это point vu, принимать участие – prendre part. Возьмите Фонвизина, «Недоросль», – пьеса из репертуара русского театра. Она написана в Париже, и вся – калька с французского. Возьмите Пушкина, первые стихи, плохие, писал по-французски. Возьмите «Войну и мир» Толстого, четверть на французском языке. У меня есть письма Тургенева на французском. Он владел французским языком лучше, чем я, доктор филологических наук Парижского университета. Чехов провёл в Ницце три зимы. Салтыков-Щедрин писал: «Здесь пахнет кокотками, здесь пахнет бл…м, но хорош город Ницца». И он влюбился в Ниццу. Даже Гоголь писал Жуковскому: «Ницца – это рай». Русский, даже советский человек, приезжая во Францию, таял. В Лондоне такого нет. И в Мадриде, и в Берлине, и в Риме такого нет. Нет других народов, у которых бы были такие многочисленные глубокие духовные, интеллектуальные связи. Русские и французы, французы и русские были созданы друг для друга, как мужчина и женщина.

Вы не разделяете мнения, что во Франции существует русофобия? Причём двухуровневая, имеющая разные причины. Русофобия элиты и русофобия простых людей, обывателей, бытовая, как ещё говорят.

– Нет. Абсолютно не согласен! На сто процентов не согласен! Абсолютно никакой русофобии нет. Сорок пять лет назад в Париже я слышал, и меня это сильно коробило: ах, эти белогвардейцы, эти белобандиты, эти врангелевцы! Это я слышал. Особенно трудно было бывшим военным, работавшим на заводах. Профсоюзы там были прокоммунистические. Всё осложнилось, когда начался мировой экономический кризис 1929 года. Раньше русские воспринимались как экзотика. Они были таксистами, целовали дамам ручки. Казаки считались отличными работягами. Потом всё испортилось. «Саль рюс блан!» – я слышал. Не скажут «паршивые французы», «саль араб», «саль биго», потому что те пырнут ножом. Русские стеснялись. Они никогда громко не разговаривали по-русски в метро или автобусе. Стеснялись зажжённых свечей во время всенощной. Потому что тогда во Франции был культ Советского Союза. Собственно говоря, что вы здесь делаете, когда там такая страна? Почему вы не там? Там великий Хрущёв, великий Брежнев… Но это не русофобия. Многим русским эмигрантам не прощали того, что они не там, не среди созидателей светлого будущего человечества.

Вам не кажется, что русские – самая быстрорастворимая нация? В эмиграции во втором поколении подавляющее большинство уже не говорят по-русски. А третье поколение уже полностью растворяется в среде обитания.

– Отчасти. Это касается второй и третьей волны эмиграции. Первая эмиграция сохраняла язык, культуру, обычаи, традиции. Были школы, театры, другие структуры, которые всё это хранили, поддерживали. Они же собирались вернуться! Отличие между первой и третьей и даже второй эмиграцией в том, что первые уезжали с любовью к родине, а последующие – с ненавистью. Вот и результат.


Русская азбука

А с чего вообще началось ваше увлечение русской культурой?

– В 1957 году, мне было одиннадцать лет, моя семья жила в Каннах. Папа преподавал немецкий язык, мама занимала пост директора престижного лицея. В один прекрасный день к ней пришла пожилая русская дама и на ломаном французском языке сказала: «У вас учится моя внучка, ей нужны дополнительные уроки математики. Не могли бы вы, как бывший преподаватель математики, дать ей несколько уроков?» Это очень по-русски – обратиться с подобной просьбой к директору лицея.

Мама была не от мира сего, глубоко верующей католичкой. Она не давала частных уроков, но сказала: хорошо, я подтяну вашу внучку до необходимого уровня. Дама говорит: «Но у нас нет денег». – «Не нужно денег, я дам уроки бесплатно». – «Мы люди гордые, мы русские». А мама даже и не знала, что в Каннах есть русские. Всего три года прошло после смерти Сталина. Мама, естественно, была антикоммунисткой. Дама спрашивает: «У вас есть дети?» Во Франции не полагается задавать такой вопрос, тем более начальству. Но мама ответила: «Двое сыновей». Дама говорит: «Я могла бы давать им уроки русского языка».

Причудливая ситуация. Человек, который практически не говорит по-французски, предлагает уроки почти экзотического для данной местности языка. Но мама не хотела обидеть эту женщину. Ну хорошо, говорит, я спрошу сыновей.

Брат, ему было пятнадцать, отказался: «Бред какой-то, зачем мне русский язык?» А я подумал: почему нет? Пошёл – и сразу попал в русский мир. Лампада, иконы, темно, большой стол, скамья. Мою преподавательницу звали Валентина Павловна Рассудовская. Она была из Киева. Её муж был поручиком царской армии. Как часто у русских эмигрантов, у него были золотые руки, он работал краснодеревщиком, занимался реставрацией мебели из красного дерева.

Уроки математики быстро закончились, а уроки русского всё продолжались. Родители даже приревновали: наш сын пропадает у каких-то голодранцев!

А я так увлёкся! Уроки были построены так, будто я русский: идеальная ситуация, чтобы полностью погрузиться в язык. Валентина Павловна взяла старую, дореволюционную азбуку, и я стал писать. Их дом был настоящим проходным двором: приходили какие-то русские люди, офицеры. Однажды прихожу, они пьют чай, среди гостей – чернокожая дама. Оказалось, её отец, циркач из Эфиопии, влюбился в русскую, вот так родилась темнокожая белоэмигрантка.

Моя учительница радовалась, что уроки дают плоды. В каком-то смысле я стал её шедевром. Однажды она мне даже сказала: «У тебя будет русская судьба». Как в воду глядела…

Через год моих занятий с Валентиной Павловной к папе на работе подошёл преподаватель древнегреческого и латыни, который решил преподавать ещё и русский язык. Этот человек сказал папе: мне нужны ученики для дополнительных часов, может твой сын приходить ко мне на занятия? Папа ему ответил: по-моему, мой сын уже говорит и пишет по-русски. Тот очень удивился: «Как?!»

Вы освоили русский язык всего за год?

– Естественно. Я же пропадал там! Тем не менее я пошёл на эти занятия. А он ни бум-бум по-русски! А я по-русски говорю уже свободно, наизусть читаю «У лукоморья дуб зелёный…».

У этого преподавателя-коммуниста была ассистентка, милая дама из Харькова. Муж – поручик, белогвардеец. Эта дама – у неё не было детей – стала моей духовной матерью. Звали её Екатерина Леонидовна Таубер.

Она была поэтессой. О ней писал Ходасевич. У неё была переписка с Гиппиус, которую она мне подарила. Гиппиус её откопала, когда Екатерина Леонидовна жила ещё в Белграде, куда в 1920 году эмигрировала вместе с семьёй. Потом она вышла замуж и в 1936 году переехала с мужем во Францию. Её как поэта очень уважали Бунин, Ремизов, Зайцев. Екатерина Леонидовна была религиозна, очень скромна, немножко не от мира сего, но она знала, кто она: хороший поэт, прозаик, автор замечательных литературно-критических статей о Зайцеве, о Бунине.

Встреча с этими двумя женщинами, Валентиной Павловной Рассудовской и Екатериной Леонидовной Таубер, и предопределила мою дальнейшую судьбу. Благодаря им я считаю себя отчасти русским.

Надо сказать, что с Россией я связан и через предков, просто окольными путями. Смотрите, мой дед со стороны отца был кровельщиком. Это он в 1913 году установил крест на купол русского собора в Ницце. А другой дед работал мажордомом у княгини Юрьевской, вдовы Александра Второго. Рассказывал, что после её кончины можно было за копейки купить принадлежавшие ей серебро, фарфор, предметы искусства, но тогда в Ницце никому и даром это не было нужно, а дед ни сном ни духом не мог предугадать, что его внук, я то есть, будет так увлечён русской культурой. Видите, всё переплетено…

«Я считаю себя "собирателем земли русской", Иваном Калитой начала XX века» 

Рене Герра


Аттестат зрелости, или, по-французски, бакалориа, в лицее вы защищали по русской теме?

– Да, и я был единственным человеком на весь департамент Приморские Альпы, кто выбрал для защиты русский язык. Мне принесли тему на иврите. Мне нужен русский, говорю. Пошли искать, нашли на арабском. У меня не арабский, говорю, у меня русский язык! И только через полчаса нашли тему на русском. Я получил за свою работу восемнадцать баллов из двадцати.

После лицея я поступил в Сорбонну. Тогда там было двое-трое русских, которые скрывали своё происхождение. А мы при всех говорили только по-русски. Уже в то время обо мне пошли легенды, что на самом деле я не Рене Герра, а Роман Герасимов. И что в лучшем случае у меня бабушка русская графиня, а в худшем – я агент КГБ.

Одновременно я поступил в Институт восточных языков. В нём надо было учиться три года, но я прошёл весь курс за два.

Диплом магистра я получил в 1968 году. Профессор Анри Гранжар, специалист по Тургеневу, очень благоволил ко мне. Я был его любимым студентом. Он мне сказал: я понимаю, что вы не хотите писать о соцреализме, хотя это было бы выигрышно. О Достоевском или о Толстом много написано, давайте, может, Глеб Успенский и его «Власть земли»? Я ответил, что не хочу. Хочу, говорю, писать о Борисе Зайцеве. Он посмотрел на меня удивлённо: «Вы с ума сошли?!» Я объяснил свой выбор: «Это последний русский писатель-эмигрант во Франции. Он, кстати, написал книгу о Тургеневе, а вы по нему специалист». «Да, я читал», – ответил Гранжар. «И даже один раз с ним встретился», – добавил он немного высокомерно. Тут я подумал про себя: профессоров много, а Борис Зайцев, которого на литературный путь благословил Антон Павлович Чехов, которому покровительствовал Леонид Андреев, – один. Последний классик, это факт. И о нём никто ничего не написал. Я считаю своим долгом исправить эту ошибку.

В конце концов, Гранжар согласился. Но предупредил: это неправильный выбор. Зайцев – не второстепенный и не третьестепенный автор, он вообще не писатель. На дворе 1967 год, он живёт во Франции сорок пять лет. За это время в Советском Союзе у него не вышло ни одной книги, а во Франции опубликовано всего два перевода. 

А я всё равно решил писать о нём. Это определило мою дальнейшую судьбу. Забегая вперёд, скажу: все были поражены, когда в 1989 году в журнале «Огонёк» опубликовали Бориса Зайцева. Тираж пятнадцать миллионов экземпляров! И за два года, ещё при советской власти, у него вышло двенадцать книг общим тиражом миллион двести экземпляров. И стали говорить: какой хитрый Герра, всё предвидел! А вы где были, товарищи?

…А тогда Борис Зайцев мне страшно обрадовался – первый раз студент из Сорбонны пишет о нём. Мы работали совместно. Я старался. Защитил диссертацию на «отлично», впрочем, такая оценка мне совершенно не помогла. В 1981 году защитил и докторскую. И опять мне говорили: вы сумасшедший, вашего автора уже шестьдесят лет не печатают на родине! Конечно, очень трогательно, что вы его знаете, но русской аудитории он неизвестен. Диссертация в Сорбонне вышла отдельной книгой. Хотели, чтобы я в ней кое-что исправил, но я сказал: «У нас тут Главлит? Не хотите – напечатаю в Йельском университете!» – «Вы не патриот!» – «Мне на вас наплевать, пишу, что хочу».

Они хотели выбросить из книги эпизод, который теперь все цитируют. Когда Брежнев приехал во Францию в 1971 году, Борису Константиновичу было девяносто лет. Тем не менее его хотели отправить на время визита генсека в ссылку на Корсику. Потом, учитывая его возраст, заменили высылку полицейским наблюдением, он должен был каждый день являться в полицию. Бориса Константиновича такое внимание позабавило: «Они что? Думают, что я в свои девяносто лет стану бомбометателем на Елисейских Полях?» В конце концов, добились, что комиссар полиции два раза в день приходил к нему на дом, чтобы убедиться, что он сидит у себя в рабочем кабинете.

«Пласты русской культуры прошлого века неисчерпаемы. Всё время нахожу новое...» 

Рене Герра


Такой штрих эпохи. А теперь говорят, какой Рене Герра хитрый.

Когда меня спрашивают: вы лучший специалист по литературе, искусству, культуре русской эмиграции? – я отвечаю: нет, я не лучший, я – единственный. Потому что во Франции, свободной стране, не было положено ни общаться, ни дружить с белыми эмигрантами, а тем более писать о них. Я очень рад за бывших советских партийных работников, которые теперь занимаются эмиграцией. Они с раздражением и неприязнью заявляют: куда лезет этот француз? Извините, я положил на это всю свою жизнь. Это мой выбор, который я сделал вопреки карьере. Я не стал профессором Сорбонны из-за того, что занимался русским зарубежьем. Однако кого приглашают из Франции выступать в Петербурге, Севастополе на международных форумах? Только меня.

Случайно я сделал правильный выбор. Первоначально он был неправильный. Но! L’histoire m’a fait raison. История показала дальнейшее. Возвращение на родину всех этих великих писателей, поэтов, художников, композиторов, их реванш – это отчасти и мой реванш. Я был на их стороне, на стороне побеждённых, тридцать лет. И вдруг в конце 80-х годов я оказался на стороне победителей. Римляне говорили: «Горе побеждённым! Слава победителям!»

Моя известность многих раздражает. Французские специалисты по соцреализму больше не нужны. Кто сейчас читает «Цемент» Гладкова или «Как закалялась сталь» Островского?

Ещё будучи студентом, хорошо помню во французской славистике отвратительную атмосферу подхалимажа, заискивания перед советскими «литературоведами» в штатском. Как они их принимали, как пресмыкались, чтобы получить командировки в Союз! Многие из них работали на НКВД, начиная с самых знаменитых.

Но за время моей дружбы с Борисом Зайцевым, Юрием Анненковым, Юрием Терапиано, Георгием Адамовичем, могу продолжить этот список, я ни
разу не встретил у них ни одного французского студента, французского слависта. Где они были? У вас здесь великий художник и писатель Анненков! Я был первым и последним, кто осмелился нарушить табу с ним общаться и дружить. А где вы были все?

Естественно, что у меня шестьсот его работ, среди которых мой портрет. Когда он подарил мне этот портрет, это было сорок семь лет назад, я ему сказал: «Юрий Павлович, я вам по гроб жизни благодарен. Вы мне подарили кусочек вечности. Мы все смертны. Портрет останется. Вы меня увековечили». Подобных портретов у меня штук пятьдесят. От великих художников. Я ничего не выклянчивал, просто общался с ними.

Когда вы в первый раз оказались в Советском Союзе?

– В октябре 1966 года. Мы ехали с делегацией Сорбонны поездом Париж – Москва. В Брест-Литовске я вышел на перрон, зашёл в привокзальный буфет и был ошарашен. Именно в этот момент я понял свою трагедию: я полюбил язык и культуру страны, которой уже нет. Ведь русские, с которыми я общался в детстве, были современниками Антона Павловича Чехова…

Вторая поездка состоялась в 1968-м: я приехал в МГУ стажёром-аспирантом. Естественно, я скрывал, что хочу заниматься Серебряным веком. Тогда это называлось «декадентство». Когда я приехал, то, будучи жизнелюбом, месяц гулял. У меня были деньги, тысяча долларов от родителей. Но зря времени не терял, между этими гуляньями я находил возможность общаться с писателями, встречи с которыми не были предусмотрены программой моего пребывания. Я говорю о Чуковском, Трифонове, Шаламове… А тогда с этим было строго. Надо сказать, и им требовалась определённая доля мужества, чтобы общаться со мной. Никогда не забуду, как зимой в Переделкине мы гуляли с Чуковским, и он, классик, знаменитейший в Союзе писатель, сказал: «Извините, но, если мы сейчас кого-нибудь встретим, я скажу, что вы – Рома Герасимов». Он знал, что прогулка с иностранцем может стоить ему неприятностей. Мы действительно встретили Роберта Рождественского, и я был ему представлен как Рома Герасимов, друг из Саратова. Такие были времена…

Через месяц я узнал, что моим научным руководителем является декан филологического факультета МГУ, и понял, что это очень подозрительно. Он вызвал меня и сказал: вы занимаетесь Зайцевым, белогвардейцем… В Сорбонне была советская лекторша, которая посмотрела, кто из аспирантов о ком защитил магистерскую диссертацию, и донесла. Ну и пошло-поехало. В один прекрасный день в Переделкине молодчики меня избили, но аккуратно. Потом меня вызвали во французское посольство и сказали: советский МИД требует, чтобы вы отсюда уехали. Я ответил, что не уеду. Я ничего не нарушил, не вышел на Красную площадь с плакатом «Долой советскую власть!», я здесь гость.

Тогда за мной начали ходить двое в плащах и шляпах. Через две недели опять вызвали, но уже на другом уровне – к первому секретарю посольства. «Вам дают двое суток, чтобы вы уехали, – сказал он, – иначе арестуют. Вам обеспечена Бутырская тюрьма, присудят пять-семь лет строгого режима. Мы, конечно, вас освободим, но месяц вы там пробудете. Хотите провести месяц в Бутырской тюрьме?» Нет, говорю. Хорошо, я уеду, но у меня нет билета. «Мы оплатим вам самолёт». Я потребовал, чтобы машина дипкорпуса забрала меня из МГУ на Ленинских горах и доставила прямо к трапу. Они согласились. Я улетел.

Вскоре выяснилось, что мне запрещён въезд в СССР в течение пятнадцати лет. Обо мне вышла статья в «Известиях», целый подвал, в которой говорилось, что я матёрый антисоветчик и идеологический диверсант. Я получил волчий билет, пятнадцать лет запрета для будущего преподавателя русского языка – нехорошо. Но дело в том, что я получил волчий билет и во Франции.

Почему?

 – Раз меня выгнали из страны, которая идёт к светлому будущему, значит, я антикоммунист, фашист. Не забывайте, что в то время тридцать процентов французов голосовало за коммунистов.

Борис Зайцев был ещё жив. Он получил письмо от одного чекиста, что Рене Герра не француз, что он русский, это засланный работник Лубянки. Старик усомнился, написал моей учительнице Таубер, спрашивал, знает ли она моих родителей. А она, блаженная, показала мне это письмо. Я попросил у неё это письмо, которое до сих пор не опубликовал.

Вернувшись в Париж, позвонил Борису Константиновичу, сказал, что нам надо встретиться. Голос у меня был суровый. Он всё понял. Мы с ним встретились, заперлись в рабочем кабинете. Он принёс мне извинения, даже письменные.

Вы ведь были тогда очень молоды?

– Мне было двадцать два года, я получил волчий билет – всё, карьера закончилась. И всё же благодаря высылке (спасибо советской власти) я за один год подготовился к конкурсу и получил место преподавателя в университете Лиона. В то время отсрочка от армии могла быть до двадцати пяти лет. Я не стал тянуть и пошёл в армию сразу, как только меня зачислили преподавателем в этот университет. В армии меня определили служить в Военную академию, преподавать русский язык.

Недурное место!

– Я был рядовым, бесплатно проработал там учебный год. У меня была машина с водителем. Я был нужен, ведь русский – это язык врага. Некоторые мои студенты стали генералами или генерал-полковниками.

Когда срок службы закончился, мне предложили стать офицером запаса. Я отказался, потому что ощущаю себя сугубо гражданским человеком. Тогда предложили быть военным переводчиком в кабинете министров. Я сказал: хорошо. И вдруг отказ.

Оказалось, это потому, что я был выслан из Советского Союза. «Подождите, я был запрещён в Советском Союзе. Вы хотите сказать, что я запрещён и во Франции? Тогда я подам на вас в суд. Мне это по карману. У вас есть переводчики? Да у вас здесь вообще никто не говорит по-русски! Полковник на собеседовании меня умолял работать у вас, а теперь отказ?!»

Они испугались. Так я стал военным, офицером запаса, дошёл до звания подполковника, хотя ни дня не служил в армии. Я переводил для министров и их окружения.

Однажды, в конце 70-х, мне позвонили и сказали, что надо ехать с министром культуры в Советский Союз. Вечером жандармы-мотоциклисты привезли мне служебный паспорт. На следующий день звонят из кабинета министров: вы знаете, большой скандал, посольство отказалось дать вам визу, вы нам не говорили, что вы враг Советского Союза. А я уже был с положением. Я им сказал: я был готов оказать вам услугу, а вы начали на меня орать? Идите подальше! Так я с ними разговаривал.

Конечно, это был плевок для них, но и плевок для меня.

Когда вам снова удалось попасть в Россию?

– Только в 1982 году я получил визу в составе делегации. Очень хотел поехать, испытывал чувство, похожее на тоску по родине. Родители были против, но я поехал. Ездил так в СССР три года подряд. А в 1988 году, уже шла перестройка, меня снова не пустили. Из-за возвращения Ирины Одоевцевой на родину. Её возвращение было устроено КГБ, у меня есть доказательства этого. Племянник Одоевцевой дал показания, и я пообещал ему, что опубликую их только тогда, когда он уйдёт в мир иной. Он ушёл. Он был как две капли воды похож на Одоевцеву.

Они считали, что я хотел помешать её возвращению. Но как я мог помешать? Это её выбор. Когда накануне отъезда я спросил её о причинах этого решения, она ответила: «Славка нужна». В то время ещё было неизвестно, в какую сторону всё пойдёт в СССР. Она уехала в 1987-м. В «Литературной газете» с тиражом полтора миллиона экземпляров вышла статья на целую полосу о том, что я хотел помешать её отъезду на родину. В общем, я получил тогда новый срок – запрет на въезд в СССР на пять лет. А в целом я был невъездным двадцать лет.

 

Русские силуэты

kartina.jpg
"Портрет В. Мотылёвой". Юрий Анненков

В чём для вас различие между коллекционером и собирателем?

– Коллекционер – французское слово, меня оно раздражает. Шутка. Хотя в каждой шутке есть доля шутки. Если серьёзно, коллекционер – это человек, который вкладывает деньги. В этом ничего плохого нет, хочет чем-то заняться, ну и пусть…

Но мой посыл был другим. Мой старый друг, писатель Евгений Попов, с которым мы на ты уже четверть века, когда-то написал статью «Рене Герра – Иван Калита XX века». Имея в виду «собирателя земли Русской». Да, я собирал «мусор», который был у этих отщепенцев, у этих обломков империи. Я подчёркиваю: я собиратель русского культурного наследия первой волны русской эмиграции. Я не занимался капиталовложением. Когда я это покупал или мне дарили, это никому не было нужно.

В 1974 году скончался Юрий Павлович Анненков, и я сказал своим коллегам (я уже был доцентом): покупайте его работы у вдовы-француженки. Покупайте картины Анненкова, ну хотя бы рисунки, по сто франков за штуку. Ни один человек не купил. У второй жены Юрия Павловича, Валентины Ивановны Мотылёвой, я покупал каждый месяц в течение пяти лет нашей дружбы картины Анненкова, чтобы они сохранились.

И её эротический портрет 1920 года?

– Этот портрет она мне подарила. Втайне от жены-француженки, которая была на сорок лет моложе Юрия Павловича и ненавидела русских, я привозил его к Валентине Ивановне. Милейшая дама! Бывшая артистка Художественного театра, играла в спектаклях с Михаилом Чеховым. Раз в месяц я приходил к ней в гости, пил чай. Я её обожал. Она жила в бывшей мастерской Анненкова вместе с Марией Самойловной Давыдовой. Мария Самойловна была оперной певицей, Блок писал, что она являлась соперницей Любови Александровны Дельмас, которая тоже была меццо-сопрано. Когда Мария Самойловна скончалась, ей было под сто лет.

Мне было тридцать, им – одной восемьдесят пять, другой девяносто. Какой русский язык! Как был поставлен голос у Валентины Ивановны, такого русского я больше никогда не слышал. Я сидел у них по три-четыре часа и балдел.

Каков масштаб вашей коллекции?

– Дело не в количестве, а в качестве. Шестьдесят тысяч книг, из них двадцать тысяч с автографами. Рукописные архивы – письма, автографы – несколько десятков тысяч. Одного Ремизова тысяча писем, Бунина – несколько сот, Зайцева. Плюс картины – масло, гуаши, акварели, рисунки – около шести тысяч. Я собирал работы своих друзей-художников, тогда ещё живых. Например, Дмитрия Бушена. Мы подружились, он дарил мне картины. Иногда я покупал его произведения на аукционах. Ему было приятно, что я купил, но он говорил: «Рене, зачем? Не надо. Давайте я вам подарю ещё пятьдесят штук!» Он был вполне обеспеченным.

У вас была идея на базе своего собрания создать музей…

– Из этого пока ничего не получилось по причинам, от меня не зависящим. У меня была мечта устроить музей в Ницце. Это город моих предков, мои бабушки и дедушки жили в Ницце, родители там родились. Кроме того, это самый русский город за пределами Российской Федерации. Сейчас в Ницце и в окрестностях проживает около десяти тысяч россиян. Многие россияне туда приезжают. В Париже много музеев. Пусть лучше в Ницце будет ещё один.

Я предложил инвесторам cледующее: вы покупаете дом, благодаря мне вы купите его за полцены, дом остаётся вашим. Мы заключаем договор, и я наполняю дом картинами и другими артефактами. Они остаются моими. Всё это будет служить русской культуре, вы прославитесь. Мне не надо себя прославлять, я уже прославлен.

Раза два приезжали из России, смотрели. Я принимал непростых людей, о которых не могу даже говорить. Продолжения не последовало. Кроме того, геополитика последних лет не способствует этому проекту. Всё это на сегодняшний день неактуально.

Вы согласны с тем, что судьба русского художника-эмигранта во Франции, как правило, трагична?

– Нет, не согласен и могу доказать правильность своего видения. Если говорить о первой волне эмиграции, то художникам было легче, чем писателям. Не надо переводить. Не надо приспосабливаться к французской левой, прокоммунистической, просталинской интеллигенции. Все художники, у которых был мало-мальский талант, преуспели. Особенно повезло тем, кто работал для сцены. Например, тот же Бушен в материальном плане жил очень хорошо. Они с Сергеем Ростиславовичем Эрнстом купили трёхкомнатную квартиру, сто квадратных метров, в Четырнадцатом округе Парижа. Жили они скромно, но каждый год ездили в Венецию или на Сицилию.

Также повезло тем, кто оформлял книги. Когда ты делаешь книгу, ты обеспечен. Билибина увезла в Советский Союз его жена Потоцкая. Он здесь хорошо жил, имел роскошную мастерскую возле метро «Пастер», потолки – восьмиметровой высоты. Работал для издательства «Натан», где тираж каждой книги был десять-пятнадцать тысяч экземпляров. Билибин не бедствовал.

И то, что они здесь сделали, вспомните, например, эротические работы Фёдора Рожанковского или иллюстрации Василия Шухаева к «Борису Годунову» Пушкина, – они не смогли бы этого сделать в СССР. Не говоря о том, что многих там бы просто посадили. Как, собственно, посадили Шухаева, когда в 1935 году он вернулся в Советский Союз.

Возьмите третью волну эмиграции. Моего друга Оскара Рабина. В советские времена лишили его гражданства, называли отщепенцем, изгоем. Теперь как посольские перед ним пресмыкаются, облизывают его! Я сам свидетель.

Возьмите Целкова, Булатова…

Булатов не эмигрант. Ни Булатов, ни Кабаков, ни Штейнберг, ни Янкилевский не являются эмигрантами, да и Шемякин тоже.

– Правильно, я согласен. Ну, вот Целков преуспел. Он получил всё от Франции. Его картины хорошо продаются, он обеспечен, в Шампани имение.

Масштаб его дарования несопоставим, например, с масштабом французского художника Даниэля Бюрена, который всю жизнь рисует только полосочки. Но у того мировая слава, во Франции он национальный художественный герой, персональные выставки в главнейших музеях, которые его охотно покупают, а Олега никто не знает, его картины французским музеям не нужны.

– Прошлогодняя выставка коллекции фонда Потанина в Бобуре, среди экспонатов были работы Целкова, – это большой триумф. Четыре месяца экспозиции, целый этаж, большой каталог. Они при жизни попали в Бобур!

На открытии выставки директор Бобура откровенно сказал: «Мы не знаем этого искусства». А ещё что работы с выставки не будут выставлены в постоянной экспозиции. То есть их поместят в подвал и о них забудут.

– Сегодня он директор, а завтра он – никто. Всё равно это победа – выставка такого масштаба!

За четыре месяца во французских медиа об этом событии ни строчки, ни слова.

– Это другой вопрос. Геополитика, учитывая, что происходит в мире. Но Потанин здесь не виноват, Бобур не виноват. Главное – это свершилось, состоялось. А на медиа наплевать. Я смотрю как историк.

Поэтому я с вами не согласен про судьбу русских художников и первой, и второй, и третьей волны эмиграции. Бывает, что художник не получает признания при жизни. Важно, что он создал. Могли бы эти художники сделать всё то, что они сделали в эмиграции, у себя на родине? Однозначно нет.

Сейчас я завершаю трёхтомник об этих художниках, над которым я работал двадцать лет. Может быть, нескромно, но этим трудом я хочу себя увековечить. То, что я сделал, не сделал бы никто, ни до меня, ни после меня.

фото: личный архив Р. Герра 

Похожие публикации

  • Безумный Маск
    Безумный Маск
    У нас о нём спорят уже с большей страстью, чем о Ленине или Ельцине. Кто-то считает его гением, зовущим человечество к звёздам, а кто-то – хитрым рекламщиком. Чем он так люб одним и досадил другим?
  • Говорящий философ
    Говорящий философ
    Философ по определению человек отдельный. Отдельный от суеты, от быта, от толпы, от политики. Возможно ли философу стать, как сегодня сказали бы, ньюсмейкером? Вряд ли. Но Мераб Мамардашвили, похоже, им был, хотя тридцать лет назад и слова такого не знали. Являлся ли он философом в классическом понимании этого слова? Вопрос