Автор: Ираклий Квирикадзе
Небесные камни падают с неба – и днём и ночью. Мы особо не волнуемся по этому поводу. Но есть авторы, для которых падение метеорита – это... Впрочем, читайте рассказ Ираклия Квирикадзе
В 2016 году весной был объявлен конкурс на создание альманаха под названием «PROкино». Министерство культуры и Киностудия Горького предлагали авторам написать и снять новеллы, где действие происходит на съёмочной площадке, или в кинотеатре, или в какой другой среде, имеющей отношение к кинематографу. Время киноновелл 15–20 минут. На Высших курсах сценаристов и режиссёров все стали бредить «про кино». Новеллы посыпались как из рога изобилия…
Эта всеобщая эпидемия настигла и меня. В своей жизни я много снимал, носился по миру, кричал «внимание, мотор, камера!». Снимал в Грузии, России, Франции, даже в Патагонии… Помню много кинособытий, но все они какие-то типичные, стандартные, банальные, даже гламурные, вроде «красная дорожка в Каннах» или зал «Кодак» в Лос-Анджелесе, где на сцене Джек Валенте рвёт конверт и ты, затаив дыхание, ждёшь, произнесёт ли он название твоего фильма «Тысяча один рецепт влюблённого повара», выдвинутого на «Оскар» как лучший иностранный фильм. Ты автор сценария, на тебе смокинг, бабочка, лакированные ботинки, всё это взято напрокат, на один вечер, и выясняется, что напрасно! «Оскар» достался другим…
Вспоминается, как мёрз на вершине Кавказских гор, точнее, на вершине Эльбруса, снимая фильм, название которого сегодня напрочь забыл… Или как в кахетинской деревне, где снимал дипломную работу «Кувшин», здороваясь с виноградарями, ладони твои слипались с их ладонями, липкими от густого виноградного сока. Было время сбора винограда. Или как в Госкино СССР после показа моего фильма «Пловец» в кабинете самого главного начальника была сказана единственная фраза: «Этот фильм надо сжечь!» …Конкурс «Про кино» завертел мою память. Из её лабиринтов стали выплывать юркие рыбки-сюжеты. Рыбы-барабульки. Вот одна из них.
Лето 1949 года. Я с родителями живу около Батуми в посёлке Кобулети. Полдома на берегу снимает семейство Мозжухиных (родственники знаменитого дореволюционного актёра и режиссёра), а полдома – мои папа и мама. У Мозжухиных была дочь Лиля, пятнадцатилетняя рыжая девочка, душившаяся «Красной Москвой». Запахи проникали во все щели моей (нашей) половины дома. Утром, пройдя через огород, мы с Лилей открывали калитку и попадали на дикий пляж, бросались в воду и доплывали до буйков. Обняв ржавый шар, мы рассказывали друг другу еврейские анекдоты. В 49-м году они были очень популярны у взрослых. Хорошими рассказчиками их были Лилин папа Терентий и мой папа Михаил. Они дружили, пили чёрное вино «Изабелла», вместе охотились на перепёлок в чайных плантациях, вместе избили местного полубандита Арсена Буадзе, который на базаре нагло прижал к себе «мадам Мозжухину» – так все звали пышную Лилину маму.
Наши папы часто дрались в то лето из-за своих красивых жён. То на пристани, то в кинотеатре «Октябрь», то в столовой «Встреча», куда ходили все вместе пить кофе, сваренный турчанкой Азизой, лучшей кофеварщицей Аджарской АССР. Когда в Батуми приезжали великие люди, такие как Долорес Ибаррури, генеральный секретарь компартии Испании, или чёрный бас Поль Робсон, или кинозвезда Любовь Орлова, любимица советского народа, с мужем Александровым, или сам Лаврентий Павлович Берия, Азизу увозили в Батуми готовить великим людям планеты кофе на раскалённом песке.
Однажды в Батуми уехали и наши родители – смотреть в кинотеатре то ли «Весёлые ребята», то ли что-то другое с участием Любови Орловой, которая как раз приехала на премьеру с мужем Александровым. У наших пап и мам не было билетов, и они забрались по пожарной лестнице кинотеатра на третий этаж, проползли по карнизу до открытого окна мужского туалета, влезли в него на глазах опешивших туалетных посетителей и рванули к дверям. Далее, затерявшись в толпе приглашённых, смотрели на сцене великую Любовь Орлову. После выпили крепко на партийном банкете в честь всесоюзной звезды и не смогли в ту ночь вернуться в Кобулети…
Мы с Лилей не очень пугались нашего одиночества. Лиля читала книгу Гайдара «Судьба барабанщика», я снял со стены охотничье ружьё Мозжухина и бесшумно охотился за воображаемыми тиграми и носорогами. Ночью начался тропический ливень. Батуми и его окрестности знамениты своими дождями. В старом учебнике географии есть такая фраза: «Батуми – самый мокрый город Советского Союза». В ту ночь небо опрокинуло на наш дом тонны воды. В окнах сверкали молнии, всё было как в фильмах ужаса, мерещились мокрые мертвецы…
В мою комнату зашла Лиля, сказала: «Я боюсь», – и легла в мою постель. Она пахла «Красной Москвой». Мне было одиннадцать лет, я уже был пионером, но в пионерском кодексе ничего не было сказано, как вести себя с пятнадцатилетними комсомолками, оказавшимися в твоей постели. Мы заснули и тут же проснулись от дикого грохота. В окне виден был летящий по небу огненный столб. Мы смотрели, как этот огненный столб приближается к нам. Удар! Затрясся дом! В огороде заполыхал огненный шар! Мы орали с Лилей в две глотки, потом замолчали, упали в постель и заснули. Нас растолкали утром родители. «Ночью в городе упал метеорит!» – сказала мама Лили. Все пошли смотреть на него. Огромный камень зарылся рядом с разбитым пчелиным ульем. Это он, раскалённый, летел к нам с Лилей. Камень увезли люди Батумского этнографического музея. Много лет его демонстрировали там, рядом со скелетом кита, приплывшего в 1923 году к батумскому пляжу.
Вся та ночь с ливнем, с Лилей Мозжухиной, с огромными волнами, с раскалённым камнем, летевшим из тёмного космоса, сотворили панику, которая много-много лет незримо бушевала во мне. Думаю, она не исчезла и сейчас. Отголоски этой паники видны в некоторых моих рассказах, где по поводу и без повода появляется падающий с неба гигантский раскалённый камень…
На днях Тома Стенко, включившаяся в битву за возможность снять свой первый игровой фильм, рассказала мне свою историю «про кино». Называлась она «Мустафа и Соня». Новелла эта оказалась в числе победителей. На правах соавтора я публикую её.
Мустафа и Соня
Это история любви произошла в провинциальном городе Адлере. Осталось несколько кусков 16-миллиметровой киноплёнки, на которой изображены герои этой истории.
Вот восточного вида юноша улыбается в кадре.
Вот девушка проводит пальцем по книге для слепых. Девушка читает вслух, но мы не слышим её, так как у киноплёнки нет звука. Девушка улыбается.
Вот юноша и девушка стоят перед кинотеатром «Спартак», едят мороженое в стаканчиках…
Время истории – 80-е годы. Ещё не было Интернета, мобильных телефонов, поэтому Мустафа звонил своей возлюбленной Соне на домашний телефон, чем очень раздражал её мать, отца и двух старших братьев. Звонки раздавались в самое неподходящее время. Соня вставала от обеденного стола, шла в коридор, снимала с висящего на стене телефона трубку и тихо шепталась с возлюбленным. Лица родственников напрягались, старший брат, разгрызая жареную курицу, громко говорил, чтобы Соня слышала: «Этого чучмека встречу – голову оторву!»
Мустафа был таджиком, учился в сельскохозяйственном техникуме на факультете ботаники, но не был хил и тщедушен, как требовал образ ботаника.
Улыбчивого, курчавого Мустафу адлерские девушки приметили, многие из них заглядывались на неробкого юношу. Соня не заглядывалась, вообще его не видела, так как была слепой. До шести лет она видела, но заболела какой-то болезнью и неожиданно перестала видеть.
Ей восемнадцать лет, всё в ней очень здоровое, она чуть пышновата, на смуглом от черноморского загара лице – большущие глаза, они красивы, но почему-то никого не видят. Даже меня, девятиклассника Антона Коробейникова, двоюродного брата Сони Коробейниковой (по-французски я «кузен» Сони). В школе учу французский, вчера узнал значения слов «кузен» и «кузина».
Родители и братья своими атаками на нежеланного таджика довели мою кузину до побега из дому. Она ночью бросила в чемодан платья, сандалии, книгу для слепых «Чехов. Рассказы» и ушла. По ночным улицам Соня добрела до нашего дома и, разбудив мою маму, сказала: «Тётя, хочу пожить у вас».
Мама позвонила сестре, та согласилась: «Пусть поживёт, узнает, как быть без родителей».
Так в нашей квартире поселилась слепая родственница. Мама отдала Соне наш с кошками диван в комнате. Меня переселила за китайскую ширму.
Соня сказала мне: «Антон, пойдём в кино!»
Я удивился: «Ты ходишь в кино?» – «Да, сажусь в первый ряд и вижу яркие цвета. Что-то двигается, мне так интересно… Пойдём, у меня есть деньги».
Мы взяли билеты. Сели в первом ряду. В зале было мало зрителей, фильм «Фантомас» уже обошёл экраны Адлера. Соня неотрывно смотрела бездвижными зрачками на экран. Я смотрел на неё. Меня кто-то ударил по плечу, я оглянулся и увидел курчавого таджика. Он улыбнулся и прошептал Соне: «Здравствуй, девочка…»
Мустафа взял мою кузину под руку, пошёл с ней в самый конец кинозала. Слепая, уходя, наклонилась ко мне: «Я должна с ним поговорить. Ты смотри, потом расскажешь, хорошо?»
Они сели в последнем ряду, а я без всякого интереса досмотрел уже виденный «Фантомас». Оглянувшись несколько раз, увидел Соню в объятиях Мустафы. Они страстно целовались.
Фильм кончился, мы вышли из кинотеатра. Мустафа, поцеловав Соню у выхода, словно испарился. Я вдруг почувствовал, что ревную Соню к Мустафе. По дороге и дома она расспрашивала меня о таджике, прикасаясь к стенам, предметам, кошкам, всё ощупывая, в том числе и меня. Когда её пальцы двигались по моему носу, ноздрям, щекам, уху, я наполнялся необъяснимым волнением. Она была так красива, все её движения такими грациозными, что мне хотелось быть единственным их созерцателем. Испытывая ревность к Мустафе, я почему-то старался уподобиться ему. Хилые мускулы девятиклассника сравнивал с сильными мускулами студента-ботаника. Я разыскал папины десятикилограммовые гантели и, стоя перед зеркалом платяного шкафа, качал их верх-вниз. Я шептал своему отражению: «Почему ты водишь её к этому таджику? Почему?»
Ночью к нам в дом пришла Сонина мама Ольга, очень толстая моя тётка с орденом «Знак Почета» на лацкане пиджака. Ольга была газосварщица. Они с дочерью говорили громко, я за китайской ширмой слышал их странный диалог.
– Твоему папе остаётся только взобраться на тот мост в Сан-Франциско и броситься вниз головой…
– Мама, при чём мост в Сан-Франциско?
– С него прыгают самоубийцы, видела по телевизору.
– Папа в Адлере, а не в Сан-Франциско…
– Но и его начальник в Адлере. Он жить не даёт твоему папе…
Я выглянул из-за ширмы, за которой сидел, готовя тригонометрию, и увидел, что, разговаривая с матерью, Соня примеряла принесённый из дома шёлковый лифчик.
– И всё из-за тебя детка. Душит он папу… Дай мне Соню… Дай мне Соню. (Смотрит на дочь.) А они у тебя разрослись…
– Мама, я сама разрослась…
– Вот поэтому-то Иван Нестерович и душит…
– Мама, ему пятьдесят…
– Сорок восемь…
– Не хочу, мама… Я люблю моего Мустафу…
– У него кровь чужая, вера чужая, глаза чужие, узкие…
– А мои глаза?
– Иван Нестерович тебя увезёт в ГДР на операцию…
Если не будет положительного результата, он сказал, что его ты устраиваешь какая есть.
– Мама, я ушла из дому, теперь убегу из Адлера, но вместе с Мустафой.
…В пятницу в «Спартаке» шёл старый мюзикл «Семь невест для семи братьев». Соня любила мюзиклы. Я – нет. Мы вновь сидели в первом ряду. Я закрыл глаза, желая представить, что видит Соня: какие-то цветные пятна, они двигались. Подошёл Мустафа и увёл Соню в задние ряды. Вскоре кто-то вновь ударил меня в спину, я оглянулся, думая, это Мустафа, но увидел братьев Сони, моих двоюродных братьев. Старший, Фёдор, спросил: «Где она?»
Голос Фёдора был так строг, что я тут же указал, где она: «Сидит в последнем ряду».
На экране плясали семь невест с семью братьями. В последнем ряду кинотеатра «Спартак» били курчавого студента адлерского сельскохозяйственного техникума. Слепая Соня вцепилась в старшего брата, желая оттащить его от Мустафы, он оттолкнул её…
Никто из дерущихся не кричал, не матерился, словно они были немые. Шум беззвучной драки заглушал весёлый танец на экране семерых братьев и невест.
Дома я рассказал вернувшейся с работы маме, что испугался Фёдора и указал на задние ряды.
– Мама, я Иуда, да?
– Нет, да и Мустафа, и эта твоя Соня не Христос…
– Почему моя?
– Вижу, как ты с неё глаз не сводишь…
Да, мама заметила, что я по уши влюбился в Соню. Вчера я зашёл в ванную поменять воду для акварельных красок, утром надо было нести в школу стенгазету. Классная наставница Берта Михайловна считала, что я хорошо рисую, и делать стенгазеты поручалось мне. Я увидел льющийся душ и обнажённую кузину, которая на четвереньках двигалась по кафельному полу. Она услышала шаги, подняла голову.
– Малыш, скажи, где мыло? Выпало из рук… и его нет…
Соня встала и без всякого стеснения посмотрела на меня в ожидании помощи. Мое сердце, как и мыло, упало куда-то вниз.
Я стал искать мыло. Нашёл его залетевшим за ведро. Отдав Соне мыло, я хотел выйти.
– Можешь помочь мне? – спросила слепая, становясь под душ. – Мне обычно помогала мама…
– Что я должен?
– Ты должен мне спину намылить… Я положила у зеркала губку…
Синяя пористая губка и мыло сделали густую пену на горячей от струй её спине. Не выдерживая нервного стресса, я натирал её спину, закрыв глаза. Как слепой слепую.
Открылась дверь. На пороге ванной стояла моя мама в ночной рубашке.
– Это нехорошо, Соня, он же мальчик…
Мама вывела меня из полной пара ванной. Уложила меня в своей постели, сама пошла спать за китайскую ширму. Я не мог заснуть, меня била мелкая дрожь. Наутро мама отвела Соню в её дом, вручила беглянку своей сестре, не сказав ни слова.
Через месяц была свадьба. Жених Иван Нестерович, пятидесятилетний начальник Сониного отца, вёл под руку по вокзальному перрону свою невесту – слепую Соню. Родственники и гости провожали их в свадебное путешествие. Играл духовой оркестр. Все встали у вагона, открыли бутылку шампанского, подставили стаканы, кричали: «За молодожёнов!» Тут и обнаружилось, что невеста исчезла…
Кто-то из опоздавших на вокзал сказал, что видел Соню Коробейникову в подвенечном платье вбегавшей в кинотеатр «Спартак».
Кинотеатр был недалеко от вокзала. Жених сел в свою служебную машину. Братья и кто-то с ними поехали на своих машинах. До отхода поезда оставалось минут двадцать.
С шумом вошли в зал. На экране неслись кони, стреляли из охотничьих ружей. В последнем ряду страстно целовалась слепая невеста с курчавым студентом сельскохозяйственного техникума. Фата невесты развевалась на соседнем стуле вместе с лифчиком пятого размера.
Вы скажете, такого вымышленного финала не могло быть в реальности. Он был, я тому свидетель, помню даже день, месяц и год – 21 сентября 1983 года.
В тот вечер в море упал метеорит, попав в лодку, на которой плыли двое влюблённых. В газете «Адлерская правда» описан этот редчайший случай, когда небесный камень потопил лодку и двоих. История не запомнила их имена, а я знаю: его звали Мустафа и её – Соня.
Тут бы поставить точку в историях «Про кино», но из лабиринтов памяти всплыла ещё одна новелла, от которой мне хочется отмахнуться… Уж очень она неправильная, много в ней всякого неприличного, много смеха «ниже пояса». Я пытаюсь отцепить её от себя, но она неожиданно прилепилась, как жёлто-зелёная маска к лицу Джима Керри в старом фильме. Новелла просит: «Расскажи меня, я третья часть твоего триптиха». Я говорю: «В тебе нет падающего метеорита». Она отвечает: «А метеорит может упасть когда угодно и где угодно, припиши его».
Эммануэль на Волге
Осень, сыро, дождь. В приволжском городке Красные Гуси на площади духовой оркестр играет Штрауса. Шесть мужчин в военных кителях и женщина-дирижёр стоят на эстраде. Слышен грохот проезжающего военного грузовика.
Стоящий на площади молодой мужчина, спрятавший голову от дождя под целлофаном, поднимает руку. Грузовик останавливается. Шофёр кричит: «Привет, Петр!» – «Привет, подвезёшь?»
Шофёр открывает дверку грузовика, Пётр садится. Какое-то время грузовик едет вдоль длинного забора из кирпича. За ним виден военный завод, где изготавливают артиллерийские снаряды. Городок Красные Гуси известен миру этим заводом. Чёрный дым, низко стелющийся по земле, выдувают три заводские трубы. Грузовик въезжает в ворота завода, на которых нет никакой вывески.
Из густого дыма появляются фигуры людей. В большинстве это женщины. Они бойко шагают, никто не обращает внимания на дождь, на дым. Грузовик останавливается. Пётр Бахчисараев спрыгивает, грузовик едет дальше.
Над входом в заводской клуб мерцают гирлянды цветных лампочек. В динамиках музыка. Большое оживление у дверей. Шофёр достал из кабины тяжёлую металлическую коробку. Понёс к дверям клуба. На него обратили внимание. Шофер смеётся.
– Девочки, с вас шоколадные конфеты.
Одна из девушек (Соня Попова – контролёр конвейера артиллерийских снарядов) спросила шофёра:
– За что?
Шофёр раскачивает тяжёлую коробку.
– Привёз «Эммануэль»! Такое кино… Полковник не хотел, чтобы я привозил его к вам.
– Почему?
– Говорит, такой фильм показывать нельзя, после него девочки со снарядами баловаться будут…
Шофёр смеётся.
– Дурак твой полковник.
Голубой экран, пляж, банановые пальмы. По пляжу идёт темнокожий официант. На подносе бутылка дорогого шампанского. Официант останавливается, так как на песке обнажённая Эммануэль, героиня знаменитой эротической серии, наслаждается любовью с молодым миллионером из Бангкока.
На изысканных любовников смотрят работницы артиллерийского завода. Луч кинопроектора рассекает надвое темноту зала. Глаза женщин-работниц прикованы к экрану. Чьё-то тяжёлое дыхание, чьё-то хихиканье, чьи-то стиснутые зубы…
Партнёр Эммануэль зацеловывает её матовый живот…
По конвейеру движутся снаряды в треть человеческого роста. Плотно прижатые снаряды сверкают стальным блеском. Глядеть на них немного страшно, но и красиво…
За конвейерной лентой бежит Соня Попова. Она кричит, стараясь быть услышанной в адском грохоте и шуме.
Соня бьёт ладонью по снаряду, на котором забыли завинтить боеголовку. Соня кричит:
– Александра, ты что, оглохла? Где головка?!
Александра, ей за пятьдесят, закрыв глаза, поёт мелодию, похожую на мелодию из «Эммануэль».
В душевой тускло горит лампочка. Холодной воды нет. Шесть обнажённых женщин стоят у струи, не решаясь встать под кипяток. Соня, намыленная с головы до ног, становится под горячую струю. Женщины смеются. Резкими движениями Соня обмывает своё большое скульптурное тело, подставляя то плечо, то грудь, то ягодицы…
Другая молодая женщина, Лиза, заскочила под воду и отпрянула. Кричит:
– Сонька, ты сумасшедшая! – Бьёт Соню по ягодицам, красным, как маковое поле весной. – Для Петра Бахчисараева варишь себя? Да?
Женщины хохочут.
…Кончилась ночная смена. Во дворе стоит туман. Вдоль кирпичной стены идёт Соня Попова. Она останавливается, расстёгивает пальто. Под ним только лифчик. Соня обмахивается краями, видно, тело раскалено от кипятка…
Звучит вальс Штрауса. На этот раз он звучит из старого, разбитого приёмника, стоящего на металлическом столе. Рядом, на газете, бутылки из-под пива, варёные яйца, молоток и пистолет. Кошка нюхает ствол пистолета, облизывает его языком, не проявляя интереса к селёдке.
На стуле сидит Пётр Бахчисараев – ночной охранник завода. Встаёт, его качает. Соня заходит в неуютную комнату ночной охраны. Стены оклеены плакатами – инструкциями, как стрелять, как настигать противника, как вести себя при бомбардировке, при взрыве атомной бомбы. На голове Петра шлем танкиста. Из синей майки выпирают широкая грудь и мощные бицепсы.
На электроплитке стоит кастрюля, в ней булькает суп. Пётр нагнулся над кастрюлей, нюхает…
– Супчик скушаем… Потом Соню ам-ам, загрызём…
Пётр хватает Соню за талию и смачно целует. Наступает пауза.
– Вчера я маме сказала: «Нам с Петей негде заниматься любовью».
– А мама что?
– Она говорит: «Ты же видишь, сколько народу живёт в нашей квартире: дядя из Чарджоу, папины сёстры из Чечни, Клава из Душанбе… Негде, негде вам жить».
– И у меня негде…
У Сони расстроенное лицо, она напевает ту же мелодию из «Эммануэль».
Пётр вновь наклонился к кастрюле с булькающим супом, споткнулся и упал возле кровати. Хохочет. Видно, что он нетрезв.
Соня вскочила, ударилась головой о низко свисающую лампочку, посыпались искры, и свет потух. В темноте искры продолжают бить из оголённого провода. Соня кричит:
– Надоело! Хочу красивой любви, как в «Эммануэль», а что имею?! Эту кровать… пьяного дурака, который даже штаны не снимает, когда…
Пётр смеётся:
– Бабушка Тася меня учила: «Коли ты с девкой спишь не дома, никогда не снимай штанов…»
– Почему?
– «Крысы за яичко схватят, отгрызут и утащат в нору».
Свет загорелся, провода сами собой замкнулись. Соня села на кровать рядом с Петром. Молчит. Пётр кладёт руку на её колено.
Притянул её к себе.
– Я тебе подарок купил!
– Мне?!
Пётр поднял со стула бумажный пакет, протянул Соне. Она осторожно раскрыла пакет и вынула красные трусы в кружевах и блёстках. Такой же лифчик…
– Петя!
Соня поцеловала Петю, попросила:
– Потуши свет…
Пётр толкнул лампочку, вновь посыпались искры, лампочка потухла, искры трещат бенгальскими огнями. Соня расстегнула лифчик, сняла его, надела новый, в блёстках.
– Петя, люблю тебя…
Вошёл Филипп, напарник Петра. Зажёг свет.
Филипп в военном кителе, высокий, коротко стриженный.
– Часы потерял…
– Ты их проглотил… Не помнишь?
– Проглотил?
– Ты сказал, смотри фокус… Снял часы, положил в рот и запил водкой…
– Но мне их Юра Гагарин подарил…
– Знаю… Врёшь…
Соня вышла из комнаты охранников. Пётр вышел вслед за Соней.
…Туман. Моросит дождь. Пётр догоняет Соню. Обхватывает её со спины, разворачивает к себе и целует. Одурманенный запахами пышного Сониного тела, Пётр тянет вверх подол её пальто.
– Не могу так, Петя…
– Что такое?
– Дождь, стою без трусов… А там «Эммануэль»! Почему, почему у Эммануэль всё, а у меня ничего?
Пётр резко потянул полуголую Соню.
– Пошли… Сделаю тебе «Эммануэль»…
Пётр ведёт Соню к железным дверям. Снаряды. Их сотни. Мимо них проходят Пётр и Соня. Поднимаются по лестнице.
Рука Петра Бахчисараева нащупала в темноте выключатель. Зажёгся яркий свет. Это кабинет директора завода.
Пётр хватает кадку с большой пальмой и тянет её в центр директорского кабинета. Тянет вторую пальму. Вот на ковре кабинета уже три пальмы.
– Похоже на Бангкок?
Пётр привлёк к себе Соню, тянет на ковёр под пальмы. Соня зашептала ему в ухо.
– Не могу я так, Петя…
Пётр, удивлённый, приподнялся над Соней.
– Что ты всё «не могу, не могу». Мы же не под дождём, под пальмами…
– Больно, Петя…
– Что больно?
– Такой, как у тебя… ты знаешь… редко встречается… и мне больно…
Соня прижалась к Петру, потом жалобно заскулила.
– Я потом неделю хожу, словно во мне взорвался снаряд…
Соня положила ладонь на то место, где, в её представлении, происходит взрыв.
– Мы уже девять раз спали и…
– Считаешь…
Пётр пошёл к холодильнику, заглянул в него, увидел бутылку директорского коньяка, достал её. Соня подскочила, вырвала бутылку из Петиных рук и стала выливать коньяк в кадку с пальмой…
– Дерево сгубишь…
– Не хочу пьяницу, хочу трезвого… нежного…
– Не выливай, Сонь, жалко… Я придумал… Тебе не будет больно…
Пётр берёт из рук Сони бутылку, ставит на стол и выходит из кабинета.
…Цех металлорежущих станков. Слышно, как где-то капает масло… На плитах кафельного пола большая лужа. Пётр идёт по цеху. Что-то ищет. Наклоняется над железным ящиком. Перебирает детали. Берёт две большие шайбы, идёт назад к директорскому кабинету.
Небольшая комната, туалет в директорском кабинете. Пётр тщательно моет шайбы. Бахчисараев улыбается…
Двадцать минут спустя. Резкий телефонный звонок. Загорается ночник. Доктор Самвел Мартиросов – он работает на Красногусинском артиллерийском заводе – смотрит сонными глазами на стенные часы, которые мелодично бьют три часа ночи. Доктор Мартиросов переползает через жену Ануш, соскальзывает на паркет и идёт к телефону.
Доктор в кальсонах, молча слушает голос в трубке.
– Когда это произошло?
Слушает ответ.
– В кабинете директора?! Орангутанги…
Проснулась жена Ануш:
– Ты кого так, Самвел?
Доктор не отвечает, слушает трубку, поспешно говорит:
– Конечно. Заезжайте. Через десять минут буду готов.
Доктор кладёт трубку на рычаг телефона.
– Что случилось?
– Охранник Пётр Бахчисараев надел на свой инструмент две стальные шайбы и вступил в половую связь с работницей Соней Поповой…
Жена доктора быстро-быстро заморгала глазами.
– Соню Попову знаю. Это та, что играет на аккордеоне? А зачем шайбы?
– У Бахчисараева инструмент очень большой…
Мартиросов застёгивает шнурки на ботинках. Жена посмотрела на потолок, где летают гипсовые ангелы. Дом, построенный в конце девятнадцатого века, хранит следы роскоши исчезнувшей эпохи. Ангелы улыбаются, поднося пухлые пальцы к пухлым губам.
– Большой… И что?
Доктор щупает ковёр около кровати, он потерял очки.
– Наверно, они слышали об ограничителях… Но они бывают резиновые, а не стальные…
– Ограничители чего?
Доктор нашёл очки, надел на глаза, посмотрел на жену.
– Их надевают, когда слишком большие, дорогая…
Двор артиллерийского завода. На небе появилась далёкая светлая полоса. Каркают вороны. По двору завода ползут рваные языки утреннего тумана. Сквозь туман бежит охранник Филипп, высокий, длиннорукий. Он открывает тяжёлые ворота. Директор завода Иван Макаров вышел из «Волги», посмотрел на Филиппа.
– Развратничаете?
Из машины вышли ещё двое. Встали рядом с Макаровым, разглядывают Филиппа.
– Пьянствуете?
– Я нет, Иван Васильевич…
Один из сопровождающих директора резко ткнул Филиппа пальцем.
– Как нет, языком еле ворочаешь! Из-за таких вот в сентябре двести семнадцать снарядов недосчитались. За бутылку продадут собственную жену, родину, Пушкина…
При слове «Пушкин» директор удивлённо посмотрел на говорящего, толкнул дверь ногой.
В приёмной кабинета их встретил доктор Мартиросов.
– Ну?
– Плохо. У Бахчисараева эта вещь раздулась, как дирижабль… Ничего не помогает… Шайбы не можем ни стянуть, ни разбить…
– Жуть…
Макаров входит в свой кабинет.
На стуле сидит Соня Попова, растерянно улыбается. На другом стуле Пётр, голый, на колени наброшена красная скатерть, снятая со стола для приёма посетителей. Пётр стонет. Глаза расширены от боли и ужаса. Директор поднимает пустую бутылку из-под коньяка «Камю», смотрит на просвет. Рядом вторая пустая бутылка.
– Две бутылки вылизали… Надо же… А ты, Попова, вроде не пьёшь?
Соня не ответила, только хмыкнула. Директор поворачивается к Петру Бахчисараеву:
– Покажи.
– Нет, Иван Васильевич, нет…
– Покажи!
– Стыдно…
– Когда в моём кабинете «Камю» пил и дуру эту развлекал, стыдно не было...
Директор жестом велел Соне выйти с ним из кабинета. Соня послушно встала и вышла с директором в приёмную. Макаров посадил Соню на диван.
– Ты активная работница… Мы собирались тебе квартиру выделить… А что теперь?
Из глаз Сони полились слёзы. Она расстегнула пальто, не помня, что под ним нет ничего, кроме больших, тугих грудей. Директор опешил от их вида. Соня тут же спохватилась. Застегнула пальто.
– Как это случилось?
– «Эммануэль» смотрела и…
– Я тоже смотрел, ну и что?
– Там всё так красиво.
Директор вдруг взорвался. Перешёл на крик:
– Там никто не надевает на себя шайбы из ифритовой стали!
Соня растирает слёзы кулаком.
– Иван Васильевич, только моей маме не говорите.
– Идиотка! Твоя мама заслуженная прессовщица, депутат Верховного Совета, а ты в моём кабинете с этим ослом…
Из-за дверей раздался вой Петра. Доктор вышел из кабинета, подошёл к директору.
– Я пробовал по методу Хартмана…
– Это что такое?
– Хартман рекомендует повреждённый предмет, начиная с дистального конца, туго завернуть узкой лентой спиралеобразно по направлению к месту ущемления.
Слышен вой Петра.
– И что?
Доктор отчаянно разводит руками.
– У Бахчисараева такая огромная масса, что метод Хартмана не действует…
Макаров зло сплюнул.
– Сучьи морды! Ведь засмеют в министерстве. Ифритовая сталь всюду в мире на вес золота, а мы её на что натягиваем?! А?!
Один из сопровождающих подошёл к директору.
– Иван Васильевич, вызовите Марию Марковну. Может, она поможет?
Пьяная Соня встрепенулась.
– Какую Марию Марковну?
– Твою мать, Попова, твою мать!
– Зачем? У мамы астма. Она на пенсии, ей семьдесят лет…
…В цех тяжёлых станков вводят заслуженную прессовщицу страны Марию Марковну Попову. Пожилая, крупная женщина одета в мужской пиджак с орденом Ленина на лацкане. Ей трудно ходить, шофёр директора поддерживает её за руку. Макаров приветствует прессовщицу, целуется с ней.
– Извините, Мария Марковна, что пришлось поднять вас в такую рань.
– Ерунда… Я взяла с собой орехи, попробуем, может, что получится.
Мария Марковна подходит к многотонному прессу. Включает его. Медленно поднимается молот. Мария Марковна кладёт грецкий орех. Рядом ставит орех поменьше. Нажимает на кнопки, медленно опускает. Многотонный молот застыл над орехами. Прессовщица примерилась, внимательно осмотрела «лобное место» и резко нажала на кнопку. Толчок, вымеренный в миллиметрах, расколол большой орех, не тронув маленький. Мария Марковна, довольная, оглядела следящих за её действиями директора, доктора и других. Говорит с одышкой:
– Ну, ведите шалуна!
…Пётр Бахчисараев, окутанный красной скатертью, проходит двор из одного цеха в другой. Его сопровождает Филипп. Пётр, атлетичный, со спутанными волосами на лбу, похож на великомученика с полотен художников Возрождения. Не хватает только тернового венка на голове.
Соня Попова смотрит на группу людей, которые молча приближаются к многотонному прессу. Группа остановилась у пресса. Молот вновь поднимается.
Глаза Петра полны ужаса…
Руки заслуженной прессовщицы передвигают рычаги на пульте управления прессом. Пётр закрыл глаза.
Директор перекрестился.
Мария Марковна нажимает кнопку пульта.
В тишине огромного цеха молот сделал рывок и застыл.
Все услышали хруст стали.
Рассветает. По двору идут работницы завода. Утренняя смена. В репродукторе слышна музыка. Всё тот же Штраус. Женщины улыбаются.
…Доктор Мартиросов на коленях перед сонной женой. Он обнимает её потную рубашку, её полные белые ноги. Смотрит на крашенные зелёным лаком ногти ног. Шепчет:
– Моя Эммануэль!
Жена закрывает глаза, шепчет в ответ:
– Двадцать пять сантиметров! Такие бывают в природе? Ужас… А если пресс прихлопнул бы?
…В приёмной городской больницы Пётр Бахчисараев стоит перед медицинской сестрой Мартой Сурковой. Сестра, наклонившись, внимательно смотрит, смазывает что-то, что мы не видим, но догадываемся. В глазах медсестры тайное восхищение.
…Квартира Поповых. Соня, голая, стоит посреди комнаты. Мария Марковна молча, с тяжёлой отдышкой ходит вокруг дочери и хлещет её толстым солдатским ремнём.
У полузакрытой двери стоят и смотрят на экзекуцию дядя из Чарджоу, тётки из Чечни, сын Клавы из Душанбе. У сына Клавы горят глаза от вида голой Сони. Сама Клава сидит на чемодане и пьёт чай. Она очень толстая, рядом с ней две девочки заплетают косички… Родственники молча слушают удары солдатского ремня.
Дядя из Чарджоу открывает дверь и входит в комнату, где бьют Соню. Мария Марковна спрашивает двоюродного брата:
– Тебе что, Сильвестр?
– Извини, Мария, я хочу взять свои капли…
Дядя Сильвестр осторожно пересекает комнату и берёт со стола пузырёк с каплями, возвращается назад. Тоже с горящими глазами смотрит на племянницу.
– Бесстыдница…
Соня резко развернулась и метнула в дядю кастрюлю, которая пролетела в сантиметре от его головы и грохнулась о стену. Из кастрюли посыпались варёные макароны. Соня кричит:
– Это вы бесстыдные… Понаехали отовсюду… У вас войны, а у нас что, мир?!
Удар ремнём по голому заду дочери.
– Почему, мама, их так много?! Почему со мной в постели лежат чужие люди, почему, чтобы пойти ночью пописать, я должна перелезть через пузо этого Сильвестра? Кто он? Ты же сама говоришь, что не уверена, наш ли он родственник…
Удар ремнём по губам дочери.
…Двор артиллерийского завода. Шофёр грузовика выносит из дверей клуба коробки с фильмом «Эммануэль». Закидывает их в машину. Военный грузовик едет по улочкам городка.
…Наступила зима. Сыплет снег. Тот же военный грузовик проезжает мимо эстрады, где оркестр играет Шопена, мимо заснеженного футбольного поля, где школьники забрасывают мяч в снежные кусты. Вратарь бежит взять мяч и натыкается на стоящую у дерева пару, занимающуюся любовью. Это Соня Попова и Пётр…
Метеорит, летящий с сумрачной планеты Уран, как и школьный вратарь, засмотрелся на любовную пару, потом, обессиленный, упал в снег, застыл, завершив полёт, длящийся две тысячи шестнадцать лет…
Киногруппа завершала съёмки фильма «Про кино», от души нахохотавшись в последней новелле «Эммануэль на Волге». Скептики уверяют – новелла не пройдёт. Оптимисты надеются – у нас нет цензуры.
иллюстрация: Александр Яковлев
