Радио "Стори FM"
Кто изобрёл глобус, или Ночная серенада, пропетая безголосым влюблённым

Кто изобрёл глобус, или Ночная серенада, пропетая безголосым влюблённым

Автор: Ираклий Квирикадзе

«Платье на ней просвечивалось. Простое платье, слегка схваченное у талии тонким шнуром. Всё остальное была сама Тома Стэнко, двадцати двух лет. «Перси её как плоды граната», или как это там сказано, но на самом деле просто юная женская грудь»

Это Курт Воннегут описал в романе «Колыбель для кошки» свою героиню Мону, я поменял лишь имя Мона на Тому. Опишу нашу первую встречу в Сочи. 2002 год. Июнь. В ту ночь гости и участники кинофестиваля «Кентавр» танцевали в пятидесятиметровом бассейне гостиницы «Жемчужина», который был специально высушен для празднования закрытия кинофестиваля. (Простите, фестиваль назывался не «Кентавр», а «Кинотавр» и бассейн не высушили, а из него выпустили воду.) Танцующие в сандалиях, кедах, ботинках шлёпали по гигантским лужам бетонного дна… Все были веселы, все были братьями и сёстрами, красавцами и красавицами, любовниками и любовницами… Здесь я прервусь, но вскоре вновь вернусь к описанию нашей первой встречи с Томой Стэнко. 

Ираклий Квирикадзе
Тома Стэнко

Я, Ираклий Квирикадзе, занимаюсь кино, Тома Стэнко – моя жена. У нас неравный брак. Мне – 79, Томе – 39. Живём в Москве, в 3-м Самотёчном переулке, на седьмом этаже. Под окнами старинный Щемиловский парк. Шумит листва трёхсотлетних дубов. На полу нашей спальни расстелен узбекский ковёр – три метра на три. На нём изображён в полный рост генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин. Узбекские женщины-ковроделы преподнесли этот ковёр в Кремле лично в руки тому, кто на нём выткан. Сталин поцеловал всех четырёх женщин-ковроделов, одна из них упала в обморок от счастья. Я видел эти кадры маленьким мальчиком в тбилисском кинотеатре «Спартак», в далёком 1949 году, за тридцать лет до рождения Томы Стэнко. Как оказался ковёр на полу нашей спальни – отдельный рассказ. Но сейчас речь не о нём. 

Как-то, года четыре-пять тому назад, когда мы жили на Мальте, моя любимая жена бежала за мной, держа в руках большой кухонный нож. Она кричала: «Ты напишешь роман или нет?! Издательство ждёт, Лена Шубина ждёт, я жду…» Я бежал от неё, крича: «Я не Фолкнер! Не Маркес! Не Скотт Фицджеральд! Я не умею писать романы!» И я действительно не умею их писать. 

Сегодня, когда Тома Стэнко готовится к выставке своих картин в лондонской галерее «Тейт Модерн» и к этому событию издаётся каталог, в котором кроме её живописи, акварелей, графики, фотографий, книжных иллюстраций, плакатов должен быть напечатан мой рассказ о художнике Томе Стэнко, – я и это не могу написать… Что писать? Что у неё богатая родословная, что кроме русской, украинской, грузинской кровей в её роду были ханты и манси? Что прадед её Аквсентий Холин был шаманом в посёлке за Северным полярным кругом, лечил коров, оленей и хантыйских женщин от бесплодия? В 30-х годах, когда шаманам объявили бой, в оленьи посёлки приехали дюжина красноармейцев и три офицера, созвали всех местных шаманов, посадили их в самолёт, сказав: «Едем в Москву на всесоюзный шаманский слёт». Наивные северные колдуны расселись в самолёте с барабанами, бубнами, шубами из песцов. В воздухе офицеры открыли люк самолёта, старший сказал с хохотком: «Вы говорили, что умеете летать, летите!» И десятка три шаманов были выброшены в воздух вместе с бубнами, барабанами… Красноармейцы закрыли люк и продолжали полёт, выполнив высокое поручение. Вдруг видят в иллюминаторах меж облаков появилась кучка мужчин, догоняющих самолёт. Среди них прадедушка Томы Стэнко, Аквсентий Холин. Стучат бубнами в стекло иллюминаторов, смеются! Самолёт набрал скорость и рванул вперёд. Шумная стая шаманов отстала. Прадедушка, да и остальные, каждый приземлился в своём посёлке. Аквсентий прожил ещё лет сорок, сотворив с прабабушкой Томы Стэнко четырёх сыновей. Надо ли писать об этом во вступлении к каталогу картин, выставленных в лондонской галерее «Тейт Модерн»? Не знаю. Но что-то от прадеда-шамана есть в его правнучке! 

Я подумал и решил, что если напишу вступление (рассказ) к каталогу, то это будет абсолютно  шизофренический рассказ о том, как я выжил, когда моя любимая жена гналась за мной с ножом (я даже придумал название: «Кто изобрёл глобус, или Ночная серенада, пропетая безголосым влюблённым»). 

У Стивена Кинга в романе «Сияние» писатель-неудачник печатает на трёхстах страницах одну и ту же фразу: «Не могу писать, не могу писать, не могу писать, не могу писать…» Мне хочется на страницах рассказа о Томе Стэнко напечатать одну фразу, повторяя её бесконечно: «Тринадцать пуль отлей мне, оружейник, тринадцать раз я выстрелю в себя…» Это фраза из стихотворения Галактиона Табидзе, грузинского поэта. Однажды он стоял пьяный у стены моего тбилисского дома и плакал. Старый поэт с седой, путаной бородой, похожий на бога, плакал под моими окнами. Я глядел в окно расширенными от любопытства глазами. «Тринадцать пуль отлей мне, оружейник, тринадцать раз я выстрелю в себя…» (Галактион признавался в любви к тринадцатилетней девочке). Украденными у него строчками хочу признаться в любви к художнику Томе Стэнко. Вы думаете, я не чувствую путаность моего письма? Чувствую…

Пишу эти строчки в городе Алма-Ате, где в фойе гостиницы «Милдом» я взял из старого дубового шкафа несколько книг: третий том собрания сочинений Курта Воннегута, том прозы Марины Цветаевой, книгу «Лермонтов в воспоминаниях современников», второй том Хулио Кортасара и ещё несколько книг старых советских изданий, пахнущих пылью и корицей. Да, и ещё том Николая Васильевича Гоголя. Сейчас три часа ночи, завтра надо отсылать в Москву текст, в типографии всё готово для печати каталога. В лондонской галерее «Тейт Модерн» уже развешивают картины художника Стэнко. Выставка открывается через неделю. А я пью в Алма-Ате корейскую водку и читаю Марину Цветаеву: 

«Передо мной живой пожар, горят щёки, горят губы, горят глаза, несгораемо горят в костре рта белые зубы…

И взгляд из этого пожара – такое восхищение, такое… Боюсь!

Такое… люблю!»

В гостиничном номере меня окружили уворованные днём из дубового шкафа книги. Слышу их шёпот: «Не бойся, Ираклий, завтра утром у тебя будет текст для каталога». Я им поверил. Пользуясь цитатами любимых авторов, я объясню миру, как мне нравится художник Тома Стэнко. Конечно же, Цветаева описывает Тому… Опустошив корейскую водку, мне не стало стыдно за плагиат. Смотрите, что пишет дальше Цветаева о Томе: «Я никогда не видела розового жемчуга, но утверждаю, что её лицо было ещё розовее и ещё жемчужнее».

Дальше одна из героинь Цветаевой говорит: «Марина, вы когда-нибудь думали, что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую сию минуточку, где-то, в портовом городе, сходит с корабля матрос, офицер – всё равно… Сходит с корабля и бродит по городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке… Я в школе любила географию, все эти широты, меридианы, любила названия городов, их много, полный земной шар, они на каждой точке земного шара – шар только на вид такой маленький. (У вас есть глобус? Я бы показала.) И точка только на вид точка… Это тысячи тысяч тех, кого я могла бы любить… Марина, кто изобрёл глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю, ни кто – глобус, ни кто – карты, ни кто – часы… Благословляю того, кто изобрёл глобус (наверное, какой-нибудь старик с длинной белой бородой). Зато я могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар – со всеми моими любимыми!» 

Этот монолог из «Повести о Сонечке» может принадлежать Томе Стэнко… Посмотрите её картины. На многих из них вы увидите большие руки, неестественно большие руки влюблённых, обнимающих, защищающих тех, кого они любят.

Неожиданно в гостинице «Милдом» потух свет, Алма-Ата погрузилась в кромешную темноту. Только яркие звёзды казахского неба светят без всякого интереса к моей нужде написать за ночь их дежурства о художнике, который постоянно рисует на холстах, на бумаге, на стенах (как Бэнкси), на мокрых песках океанских пляжей (это в Индии), на шёлке, хлопке, коже (это в Лондоне, в школе Сент-Мартинс, учась у великой Луиз Уилсон), на картонных стаканчиках кафе «Старбаркс» (всюду в мире)… 

Ираклий Квирикадзе

В 3-м Самотёчном переулке, в доме, где мы живём, под нами пустует квартира, выставленная на продажу. Хозяйка её уехала на Мадагаскар, там вышла замуж за мадагаскарского принца. До отъезда она сделала глупость, отдав Томе ключи, эта квартира № 12 стала мастерской художника. На многих её картинах можно увидеть цифру «12». Год ничего не было известно о мадагаскарской принцессе. Картины Томы Стэнко сами развесили себя на бетонных стенах пустующей квартиры (это я так шучу). Неожиданно в феврале приехала Ольга Евгеньевна Барсукова, та самая соседка по 3-му Самотёчному переулку. Приехала с принцем, обладавшим множеством имён, из которых я запомнил одно – Абамелк. Ольга и Абамелк молча, долго рассматривали картины. Во всех трёх комнатах квартиры № 12. Вопросов «почему здесь картины?» никто не задавал. После затяжного молчания принц Абамелк спросил Тому Стэнко: 

 – Вы счастливы?

 – Этого я вам сказать не могу. Хотя когда рисую – да.

 – А если я куплю ваши картины? Кроме тех, где видны женские половые признаки. (Так и сказал – «женские половые признаки».) Мы увезём на Мадагаскар ваши картины, а вам оставим нашу квартиру… 

Тома Стэнко задумалась, потом спросила: 

 – А что вы имеете против женских половых признаков?

 – На Мадагаскаре рисовать их считается верхом неприличия, даже проститутку из солдатского борделя так не изобразят!

Тома взорвалась неожиданно и, как всегда, бурно. Схватила большой кухонный нож, тот самый, с которым гналась за мной, крича, почему я не Фолкнер и не Маркес. Во время погони за мадагаскарцами она кричала:

– Все эти портреты – ню! Это дорогая мне Глафира Михайловна Серебрякова, мама моей мамы, наипорядочнейшая учительница географии, и никакая она не проститутка из солдатского борделя! 

В ту ночь мы перетаскивали картины с четвёртого этажа в нашу квартиру на седьмом этаже. Только под утро заснули наши дети Чанчур и Гема, заснула Тома, мне не спалось. 

Вспомнился город Пеннабилли в горах Италии, куда мы с Томой были приглашены в школу, которой руководил Тонино Гуэрра. Были приглашены ещё человек шесть: Рустам Хамдамов, Паола Волкова, Георгий Данелия, Вера Суменова, Андрей Хржановский, Антон Ланге, – для проведения мастер-классов, для выпивания красного и белого итальянского вина, для созерцания пейзажей, которыми до нас любовались Рафаэль Санти и Микеланджело Буонарроти. Дома этих гениев в трёх шагах от Пеннабилли, где жили Лора Яблочкина и Тонино Гуэрра, писатель, поэт, драматург, автор «Амаркорда», «И корабль плывёт…» и других шедевров мирового кино. Пробыв две недели в Пеннабилли, мы с Томой сбежали от всех в Венецию. В городе Казановы, Тициана, Гольдони, Беллини и Бродского мы купили люстру из муранского стекла, мы сделали то, что делает каждый второй турист. Но в Венеции надо совершать безумства, а не покупать люстры. В маленьком гостиничном номере, разглядывая похожую на морского спрута люстру, мы презирали себя за мещанство. Я заснул и не знал, что художник Стэнко вынесла люстру, съевшую все наши запасы евро, и утопила её в водах Гранд-канала. Это и есть Тома Стэнко, о которой я кое-что знаю. Которая часто пересекает «границы разумного». 

Ираклий Квирикадзе

Вот что я узнал об учительнице географии Глафире Михайловне Серебряковой и почему Тома Стэнко рисует её обнажённой, или, как сказал принц Абамелк, «рисует, обнажая женские половые признаки». На выставке в Лондоне будет много её портретов: «Глафира на полосатом шезлонге», «Глафира среди большеглазых рыб», «Глафира и её муж Ванечка, которого она любила, а он ей изменял». Тома уверяет, что учительница географии была чрезвычайно воспитанной, набожной, но почему тогда ей принадлежит такая нецензурная фраза, которую понять почти что невозможно: «В п…де тонут даже большие корабли»? В детстве маленькая девочка Тома никак не могла представить, как в таком крошечном пространстве (она стояла перед зеркалом) могут тонуть большие корабли. Эта фраза ошеломила её и отразилась в её живописи обилием ню учительницы географии. Ню времён молодости, времён бальзаковского возраста, времён пышных рубенсовских форм.

Пришло сообщение с Мадагаскара. Кстати, пора сознаться, что Мадагаскар – условное место пребывания хозяйки квартиры с четвёртого этажа, она действительно вышла замуж за принца Абамелка, но восточная страна, родина принца, по звучанию ничем не примечательна, и я придумал Мадагаскар (если желаете, считайте его принцем Бахрейна). Ольга Барсукова сообщила, что Абамелк продолжает восторгаться живописью Томы Стэнко, но он попал в тюрьму, так как неожиданно по их возвращении случился политический переворот на Мадагаскаре (в Бахрейне). Сейчас она носит любимому передачи. Семнадцать блюд: сухой испанский омлет с мартини, икру омара с томатной пастой, желе из помидор и морских водорослей, сладкий пармезан… Шеф-повар сказал Барсуковой, что эти блюда входили в традиционный завтрак Сальвадора Дали. «Абамелк не обижается за ту нелепую беготню с ножом». Так кончается письмо принцессы Ольги Барсуковой. 

Всё это я вспомнил, сидя в темноте и глядя на ночные звёзды в окне гостиничного номера «Милдом». Я спустился в рецепцию и сказал, что мне нужен свет, администраторша зажгла свечу, и я понёс её в свой номер (свечу, а не администраторшу). 

Перечёл мои записи и пришёл в ужас, что за белиберду я написал! Что делать? Бежать в темноту казахской ночи и исчезнуть. Абамелку хорошо, он сидит в тюрьме, и его кормят завтраками Сальвадора Дали. А может, начать всё с начала? С начала чего? С той первой встречи со Стэнко, когда в три часа ночи я выбрался из пустого бассейна сочинской гостиницы «Жемчужина», где завершался фестиваль «Кинотавр», и брёл с Ромой Козаком (замечательным театральным режиссёром, ныне ушедшим из этой жизни), завтра рано утром самолёт увозил нас в Москву. В руках я держал главный приз фестиваля за фильм «Лунный папа», где я, Ираклий Квирикадзе, был автором сценария. Июнь 2002 года. Год назад Усама бен Ладен взорвал в Нью-Йорке два небоскрёба-близнеца, но Сочи в ту ночь благоухал магнолиями. За три шага до ворот с территории гостиницы Козак шепчет мне: «Ираклий, посмотри налево, на это чудо». Я посмотрел и увидел чудо – девочку двадцати двух лет, про такое же чудо Марина Цветаева сказала: «Передо мной девочка – живой пожар». Я увидел девочку-пожар, продающую цветы у стены кафе «Лимпопо». Лучше бы Рома Козак не показывал мне её, лучше бы я сделал те три шага, вышел за ворота и завтра в шесть утра улетел бы в Москву!

Боже, что я говорю! Рома Козак, в твоём недолгом пребывании на земле ты поставил много хороших спектаклей, играл в них как актёр, но лучшая твоя роль та, где ты шепнул мне пьяным, заплетающимся языком: «Посмотри налево, на это чудо!» Семнадцать лет прошло с той ночи, я не переставая смотрю… 


Краткая хроника

Девочка-пожар, чей отец Валерий Стороженко был гидролог, рыл искусственные озёра и заселял их рыбой. Сазаны, карпы зеркальные, не зеркальные, осетры боготворили его. Девочка-пожар из провинциального Адлера уехала в Москву, поступила в текстильный институт на факультет дизайна. В первый же год обучения на всемирном конкурсе молодых дизайнеров в Токио она стала победительницей. Коллекция её нарядов называлась «Королева бомжей». Токийские девочки-тинейджеры раскупили все наряды королевы в первый же день показа. Девочке-пожару не давали прохода на токийских улицах, словно шла не она, а Вивьен Вествуд. Стэнко не вернулась в текстильный институт. Нырнув в бурные воды фэшн-дизайна, она вынырнула в центре Лондона, в старинном замке Сент-Мартинс (самая известная в мире школа дизайна), став ученицей знаменитого гуру моды Луиз Уилсон. 

За пять лондонских лет она в совершенстве выучила английский, победила в восьми показах моды в том же Токио, Париже, Риме, Буэнос-Айресе, Пекине. Журнал «Вог» назвал её в числе двадцати лучших модельеров завтрашнего поколения. Тома Стэнко шила сценические наряды для Национального лондонского балета, родила Ираклия Квирикадзе – младшего моего сына, получила из уст самого сурового гуру европейской моды Луиз Уилсон (её ученики – Александр Маккуин, Джон Гальяно, Стелла Маккартни) прозвище «русская Коко Ш.». (Я решил не называть, кто есть Коко Ш., чтобы чрезмерно не захваливать Тому Стэнко, хотя и так понятно, кто Коко Ш.) 

«Ты такая же сумасшедшая, неистовая и одинокая, как Коко», – говорила Луиз Уилсон. Помню слёзы, очень редкие в глазах Томы Стэнко, когда она рассказала мне, как Уилсон позвала её в свой кабинет за день до закрытия конкурса моды в самом Сент-Мартинсе, вынула из сейфа бронзовую статуэтку, сказав: «Это твой приз, но завтра я отдам его не тебе и не тебя объявлю победителем!» Луиз Уилсон выматерилась. Она любила материться, большая, грузная женщина, внешне как бы очень грубая. «Ты и твой факинг-грузин не читаете газет, а отношения Великобритании и России сегодня так испортились, так накалились, что я не имею права вручить тебе то, что твоё! Подержи статуэтку в руках и верни мне!» Вновь выругалась.

Ираклий Квирикадзе

Тома Стэнко ловко ездила по Лондону на самокате беременная. Кроме огромного живота, в котором плавал грузинский младенец, таскала на себе рулоны тканей, рулоны бумаг, переносные манекены, готовила свой дипломный показ. Свободного времени не было, но всё же по воскресеньям приходила в залы Национальной галереи и лежала под полотнами своих любимых художников, стоять не было сил, живот тяжелел с каждым днём. Матисс, Ватто, Брейгель, Босх, Пикассо… «Единственный, с кем я тебе изменила бы, Ираклий, был бы Пикассо! Помни об этом!» – сказала она мне, когда я в очередной раз приехал в Лондон, сбежав от дел и обязанностей. Время работало не на Стэнко. В тот год горели пригороды Лондона, эмигранты из Африки, Азии громили магазины, сжигали машины, Тома продолжала гонять на самокате, а однажды, промчавшись по туннелю под Ла-Маншем (конечно же, не на самокате), оказалась в Антибе, устроив себе встречу с Пабло Пикассо в его музее. Есть разные странные болезни. Среди них пикассомания. Вылечить от этой болезни её пытались полотна Сальвадора Дали, Марка Шагала, Анри Руссо, Амедео Модильяни, старые мастера (Джотто и другие), но безуспешно. По окончании школы Сент-Мартинс ей пришлось поспешно упаковывать чемоданы. В Англии вышел закон о том, что иностранец, окончивший вуз, не имеет права на рабочую визу. Англия толкала иностранцев в спину: «Скорее отправляйся домой, а то, не дай бог, поднимешь на улице кирпич и метнёшь его в витрину магазина или, увидев припаркованный англичанином «бентли», возжелаешь поджечь его». Закон этот стал ответом на огненные пляски эмигрантов в пригородах Лондона. Никто, даже всемогущая Луиз Уилсон, не могла помочь Томе в обретении рабочей визы. Это было падение на самом взлёте. Это было изгнание… 

Самолёт «Аэрофлота» приземлился в Шереметьево. В России события развивались стремительно. Озеро, которое гидролог Валерий Стороженко вырыл на окраине Адлера, заполнил его пресной водой и пустил в него карпов, сазанов, осетров, только-только стало приносить доходы, как совхоз, которому «озёрный гений» вырыл гигантскую яму, распался (совхоз исчез). Гидролог решил приватизировать озеро. Блудная дочь Тома вернулась из Лондона. (Помните картину Рембрандта «Возвращение блудного сына»? Сына поменяйте на дочь.) «Озёрный гений» вскоре, увы, ушёл из жизни. Господь забирает лучших. Если бы карпы, сазаны, осетры умели горевать и плакать, воды (они же и слёзы) озера вышли бы из берегов. Зато лихие парни Адлера, похожие на героев фильма Квентина Тарантино «Бешеные псы», приметили множившихся в озере рыб, приметили Томиных братьев, начавших обустраивать озеро, и решили: почему бы не отобрать у фермеров это чудо гидрологии? Дело закрутилось. Всё шло к отъёму озера. 

В это время я с моим другом, классиком узбекского кино Али Хамраевым, сидим в Москве на Поварской улице в ресторане «Колесо». Звонит из Адлера Тома Стэнко, которая, в жуткой депрессии после лондонского краха, спряталась на отцовском озере от мира, от людей и рисует, рисует, рисует. У неё ко мне только одна просьба: «Ираклий, приедешь – привези пастель, акрил, холсты, кисти». Но в этот раз она сообщает, что озеро отбирают лихие адлерские парни, просит помочь. Что я могу сделать?

Рассказываю классику узбекского кино эту печальную историю. За нашим столом сидит человек по имени С. Услышав мой рассказ, он встаёт и велит мне идти за ним. Рядом с рестораном «Колесо» усадьба Соллогуба, прообраз особняка князей Ростовых, описанного Львом Николаевичем Толстым в романе «Война и мир». Во флигеле, куда вошли мы с С., стоит группа крупных, коротко стриженных мужчин. Нас завели в залу, где мой сверстник с лицом восточного императора, стального цвета глазами сидел в кресле и смотрел чуть удивлённо на меня – незнакомца. Кто меня привёл что-то полушёпотом сказал восточному императору, тот, неожиданно улыбнувшись, заговорил со мной на неидеальном, но грузинском языке: 

– Где живёшь в Тбилиси? 

– В Ваке. 

– А я жил у Воронцовского моста…

– Я тоже там жил, но недолго.

Человек по имени С. оказался со мной рядом и шепнул: 

– Скажи свою проблему Деду Хасану. 

Я мгновенно понял, кто этот восточный император. А Дед Хасан получал удовольствие от воспоминаний нашей общей с ним тбилисской юности. 

– Когда памятники Сталину скидывали, ты где был?

– На набережной.

– Я тоже. 

– Котика Цицишвили помнишь?

– Помню. 

– А Амирана Думбадзе? Как он дрался! А?

– Я видел его драку с пятью финскими матросами в Батуми… 

– Он всех их уложил…

Дед Хасан встал с кресла, мы ходим по зале, говорим на непонятном присутствующим языке. Дед Хасан спросил, что привело меня к нему. Я рассказал, он засмеялся. 

– Любишь её?

– Да. Очень. 

– А сорок лет разницы?

– Они ничего не значат…

Он позвал к себе человека. Сказал ему:

– В Адлере есть озеро. Скажи, чтобы не трогали… Возьми тех, кто что-то там нехорошее замыслил… Поезжайте на озеро, покушайте уху… и решите всё мирно в пользу братьев его возлюбленной. (Ударил меня по плечу и засмеялся вновь.) 

Всё случилось так, как сказал Дед Хасан. Тома многократно переспрашивала меня, какой он, этот Хасан. Она стала рисовать его, никогда его не видя. На её полотнах Хасан – атлетически сложенный, молодой, брутальный кавказец, чем-то похожий на испанского актёра Хавьера Бардема, рядом с ним (мне это трудно понять) женщина, молодая, красивая, Тома именует её Глафирой Михайловной Серебряковой. Почему она связала Деда Хасана, крёстного отца криминального мира России второй половины двадцатого века, и скромную учительницу географии? На картинах Томы Стэнко они счастливо плавают среди рыб. Есть картина «Хасан спасает тонущую Глафиру», где рыбы-полудельфины-полусазаны помогают Хасану держать на плаву тонущую учительницу географии. Тайну соединения Хасана и Глафиры на холстах, рисунках, в графике Томы Стэнко может объяснить разве что Зигмунд Фрейд. 

Вот ещё одна цитата из Марины Цветаевой. Герой её «Повести о Сонечке» говорит: «Есть вещи, которые мужчина в женщине не может понять, не потому, что это ниже или выше мужского понимания, дело не в этом, а потому, что некоторые вещи можно понять только изнутри себя… Я женщиной быть не могу. И вот то немногое, только мужское во мне, не может понять того немного, только женского в тебе».

Забрезжил казахский рассвет. Горы Алатау вышли из темноты ночи и подступили к городу Алма-Ате. Снежные вершины сверкают в лучах ещё невидимого солнца. 

Тома Стэнко каждый день встаёт ещё в темноте, спускается на четвёртый этаж, чужими ключами открывает чужую квартиру, подходит к полотну и начинает рисовать, рисовать, рисовать.

Но однажды, года четыре тому назад, к ней пришло желание делать кино, она поступила на Высшие курсы режиссёров и сценаристов. 

Сняла фильмы «Блуждающий по Берлину», «Барабулька», «Телескоп», «Крик», «Красота молчания». Они были показаны на международных кинофестивалях, получили множество призов. Но для Стэнко кисти, краски, холст, одиночество, война с линией, цветом, формой важнее Канн и всех остальных красных фестивальных дорожек. 

Расскажу здесь только про один фильм, документальный, «Барабулька», как он был снят. Мой друг Сергей Саркисов подарил Томе маленькую кинокамеру. Тома бродила с ней по холодному осеннему адлерскому побережью, увидела большую лодку с мотором, которую не могли завести шестеро мужчин, это были рыбаки, уходящие в море на ночной лов рыбы барабульки, Тома попросилась к ним на борт, они погнали её ко всем чертям – «женщина при ловле – беда». Тома умеет уговаривать. Рыбаки нехотя согласились. Рано утром лодка вернулась, поймав в тот раз невиданный за весь сезон улов. Снимая ночь и утро, монтируя неделю, она сделала фильм о шестерых отшельниках, близких по духу ученикам Христа, которые плывут по морю и кажется, что рыба барабулька падает к ним с неба. Удивительно простой фильм, получивший букет кинопризов. 

Казахский день в разгаре, многое ещё хочется рассказать о художнике, но надо отсылать вступление к каталогу в московскую типографию.

Звонок. Тома Стэнко говорит: 

– Ираклий, я изменила Пикассо, влюбилась в Модильяни. Ему было тридцать пять лет, когда он ушёл… Нищенствовал, не продав при жизни ни одной картины. Сейчас они стоят сто восемьдесят миллионов евро. Но дело не в миллионах, посмотри на его фотографию, всмотрись в его глаза, и ты всё поймёшь. 

На моём телефоне появился портрет Модильяни, заросшего, измученного. Такого Модильяни я никогда не видел, рядом Тома Стэнко. Это коллаж – Модильяни и Стэнко держат в руках 

В оформлении использованы картины и фото Томы Стэнко

Похожие публикации

  • Хаши с Маяковским
    Хаши с Маяковским
    Всё, что вы прочтёте, – вымысел. Жизнь Владимира Маяковского, Лили Брик, Осипа Брика не является в этом рассказе точной копией того, что канонизировано в хрониках, в мемуарах, в литературоведении… Правду ищите там
  • Шкловский. Не для печати
    Шкловский. Не для печати
    «Время берет нас тогда… Не тогда, когда ему нас жалко, а тогда, когда мы ему нужны!». Сказано это Шкловским, у которого за девяносто с небольшим лет жизни сложились свои отношения с несколькими историческими эпохами.
  • Влюбленный круль
    Влюбленный круль
    «Дружочек! Ты ведь мой дружочек?» − робко спрашивал писатель Олеша свою любимую Суок. «Я думаю только о вас, моя любимая, дорогая!» − писал он несколькими годами позже своей жене Суок, но Суок совсем другой. Судьба связала Юрия Олешу с двумя сёстрами, а друзья считали, что любил он лишь одну. Неужели? Какую же?