Автор: Ираклий Квирикадзе
Ираклий Квирикадзе – о себе, идеологически безграмотном корреспонденте газеты «Пожарник Грузии», и о превратившемся в письмо почтальоне
Когда тебе девятнадцать лет и ты корреспондент газеты «Пожарный Грузии», а твой главный редактор Рем Джорбенадзе посылает тебя в командировки по большим и малым городам Грузинской ССР, где начальники пожарных команд принимают тебя за столичную шишку, устраивают тебе пышные застолья, не менее пышные, чем в «Сатириконе» Петрония, ты счастлив, чувствуя себя талантливым молодым репортёром и немножко Хлестаковым.
Вся моя репортёрская карьера рухнула в одночасье, когда, проработав два года в «Пожарнике Грузии», я написал статью «Так поступают советские пионеры». В ней я рассказал о пожарном (фамилию не могу вспомнить), который при тушении пожара в городе Хашури, балансируя на горящей балке, споткнулся, и, пролетев три этажа, упал на тлеющие автомобильные покрышки и потерял сознание. Покрышки почему-то при этом ярко вспыхнули, балка обломилась, пожарный, придавленный ею, лежал, не подавая признаков жизни. Никто не заметил этого падения, так как всё пожарное депо во главе с начальником Авксентием Лукаевичем Хорава носилось со шлангами по всем трём этажам, не зная, что их товарищ горит на первом этаже, медленно покачиваясь на покрышках.
Пионер Чаплыгин, похоже, единственный, кто увидел падение неизвестного пожарного. (Кстати, почему я не называю его имя и фамилию? В моей записной книжке тех времён оно зачёркнуто, не разобрать.) Пионер Чаплыгин, увидев, что жизнь пожарного в опасности, смело бросился в огонь, схватил его за брезентовый воротник и поволок, шаг за шагом, к выходу. Пионер с красным галстуком на груди волочил бесценный груз (так я пишу в той статье − «бесценный груз»), обливаясь потом, заглатывая углекислый газ. Он выволок пожарного на воздух.
Дальше я пишу, что пионер Чаплыгин сделал искусственное дыхание, даже вдувал воздух по системе «рот в рот» (его учили этому на уроках военного дела), и, когда безымянный пожарный открыл глаза и вдохнул полной грудью, пионер встал, стёр с лица сажу и скрылся в толпе. «Так поступают советские пионеры». Редактору Рему Джорбенадзе понравилась моя статья, он напечатал её. Проиллюстрировав рисунком горящего дома. Щуплый пионер тащит по траве крупнотелого пожарного, который почему-то в руках держит не отпускает пожарный шланг. Я был счастлив! Всех спрашивал: «Это же не репортаж − это литература?» Все отвечали: «Литература! Хорошая!»
В редакцию пришло гневное письмо из Главного управления пожарной охраны Грузинской Советской Социалистической Республики. «Как вы описываете наших доблестных пожарных? Они спасают людей, домашний скот: собак, кошек, баранов, коров, верблюдов. Вытаскивают их из огня и дыма, совершают подвиги! А вы что себе позволяете?»
Весь коллектив редакции впал в уныние. Коллектив − это Рем Джорбенадзе, я, Ираклий Квирикадзе, и Эльза Подколокольникова, секретарь, за сердце которой шла тайная битва между главным редактором и единственным штатным корреспондентом. Нас всех вызвали в пожарное управление. Человек в погонах полковника кричал: «Мы прощали вам всякие глупые статейки вроде «Токио вновь порадовал нас грандиозным пожаром»!..»
Рем Джорбенадзе прервал полковника: «Вы же сами говорили, товарищ Чичуа, что пожары в капиталистических странах должны радовать нас, а пожары в странах социализма – печалить. В Токио – радовать, в Чикаго – радовать, в Париже – радовать, а в Софии, Бухаресте, Белграде – печалить».
Полковник посмотрел на Рема Джорбенадзе, помолчал, потом сказал: «Есть приказ разогнать вашу редакцию». Рем Джорбенадзе хотел что-то сказать. Полковник его прервал: «Ты идиот, она проститутка, а он извращенец».
Короткостриженая Эльза Подколокольникова перекрестилась: «Почему я проститутка?» Ткнула палец в меня: «А он извращенец? Почему?»
Полковник ответил: «Рот в рот, что это? Не извращение?»
Редакцию разогнали. Не надо было мне нарушать канон: из огня пожарный должен вытаскивать пионера, а не пионер пожарника.
Когда я уехал учиться в Москву, во ВГИК, тетрадь, в которую записывал всякие истории, происходившие во время моих командировок по пожарным депо Кахетии, Имеретии, Гурии, Менгрелии, Рачи, оказалась очень ценной, я находил там сюжеты для студенческих короткометражек. В дальнейшем сценарии фильмов «Лунный папа», «Городок Анара», «Влюблённый повар» взросли из семян, разбросанных на страницах той «пожарной тетрадки».
И сегодня я её храню – затрёпанную, изгрызенную крысами, жившими в монтажном цехе киностудии «Грузия-фильм» (обычно, когда я монтировал, месяцами ночевал в монтажной на раскладушке). Я плакал (поверьте) и проклинал крыс, набивших желудки моими записями. Но кое-что сохранилось. Вчера перечёл короткий рассказ «Человек-письмо», он не про пожар и совсем не смешной. Хотя нет, он тоже про пожар, который разжигается в человеческих душах, когда вокруг полыхают войны...
Почтальон из Лио Шалва Шаликашвили перестал разносить письма. Вторую неделю он сидел в своей комнате, не ел, не пил, молчал. Его жена Маро, женщина сильнее его и телом, и духом, мужественно встретила удар судьбы – похоронку на их второго сына. Год назад пришла похоронка на старшего. Сейчас, в самом конце войны, с немцами пришла в семью почтальона весть о гибели второго, последнего сына.
Ночью почтальон исчез. Маро обнаружила его исчезновение утром. Она вышла во двор, заглянула в сарай. Было раннее утро, солнце ещё не взошло, и нигде – ни в сарае, ни в туалете, ни под тутовником − Шалвы не было.
Маро пошла по деревенской улице, не обращая внимания на звон колокольчиков, висящих на шеях коров, – их собирал в стадо мальчишка-пастух. Она не ответила на его приветствие, не спросила, не видел ли он Шалву, – она знала, где он должен быть.
Грузная женщина направилась вверх в гору. Двадцать шесть пчелиных ульев – это их ульи. Вот деревянная времянка – полудом-полусарай. Больше всего на свете почтальон любил пчёл.
– Шалва! – позвала она.
Никто не ответил.
Маро заглянула в щель. Дверь была заперта. Сквозь щель она разглядела мужа. Он сидел на стуле и чесался. Обеими руками расчёсывал шею, лицо, уши.
– Шалва!
Почтальон не посмотрел в её сторону. Он раздирал себя до крови, до царапин. Маро могла бы выбить дверь, она даже толкнула её. Дверь поддалась, но вторую попытку она не сделала.
Маро опустилась на корточки и застыла в раздумье. Взошёл красный солнечный диск.
Маро услышала глухие удары о стены сарайчика, ещё раз посмотрела в щель. Муж гонял пчёл, влетевших в сарай, убивал их. Женщина отошла от сарайчика, пошла вниз по тропе к деревне. У дома фельдшера Сосо Месхи она остановилась и позвала:
– Сосо!
Фельдшер, босой, растрёпанный, с заспанными глазами, вышел на порог. Фельдшер был другом почтальона.
– Заходи, Маро!
В комнате пахло травами, пучки которых были развешены на верёвках, на стенах, под потолком.
Фельдшер незаметно от Маро достал из стакана вставную челюсть, засунул её в рот.
– Не ест, не пьёт с того дня... – сказала Маро.
– Не пьёт?
– Как налила чай, так и стоит в пиале, пятый день...
– Не может быть.
– Вот так... А сейчас пчёл убивает.
–Убивает?
– Да.
– Пошли к нему.
Фельдшер сделал круг по комнате, растёр в ступе какие-то сухие ягоды. Все его движения были механические, без особого смысла...
– Пошли, пошли, – повторил он.
Две фигуры – женская, большая, грузная, и мужская, коротконогая, − темнели на тропе, ведущей к пасеке. Сосо кричит:
– Шалва!
Молчание. Они подошли к сараю, посмотрели в щель.
– Шалва! Это я, Сосо! Открой дверь!
Шалва сидел на стуле и смотрел так, словно позировал фотографу. Спокойно и безучастно.
– Мне не нравятся твои глаза, – сказал фельдшер. – Шалва, это же война, она убивает детей, ты это знаешь как никто другой. Сколько похоронок роздал ты?
– Двадцать шесть, – сказала Маро.
Почтальон отрицательно покачал головой. Жена посмотрела на него.
− Двадцать семь! – поправилась она.
– Мне не нравятся его глаза! – повторил фельдшер. – Ну-ка, закрой
дверь!
Маро закрыла дверь и занавесила покрывалом окно, фельдшер взял со стола свечу и поднёс к глазам почтальона.
– Странно...
Шалва сидел всё такой же спокойный и безучастный.
– Странно...
Фельдшер удалял и приближал пламя свечи к лицу почтальона.
– Зрачки не сужаются от света и не расширяются в темноте...
Он отошёл от Шалвы, скинул с окна покрывало.
Когда зрачки неподвижны, это значит – человек мёртв.
С громким жужжанием в дверь влетела пчела.
– Пошли отсюда, Шалва, – сказал фельдшер.
О том, что у почтальона зрачки неподвижны, как бывает только у мёртвых, Сосо рассказал председателю Георгию Патиашвили. Тот разбирался в медицине, когда-то сам учился в ветеринарном техникуме и поэтому не поверил фельдшеру.
Георгий был однорук, носил гимнастёрку с пришпиленным к плечу пустым рукавом.
– Горе у него, врагу не пожелаешь... Но живой человек мёртвым быть
не может... Пойдём к нему.
Вечером в доме Шалвы, в тёмной комнате, при свете керосиновой лампы, председатель глядел в глаза почтальона. Он так близко подносил лампу к лицу Шалвы, что, казалось, вот-вот опалит ему ресницы. Чёрные чашечки зрачков не реагировали на свет.
– Значит, так! – привычной для себя, решительной интонацией начал
Георгий. – Ты живой человек, ты должен жить ради памяти Левана, ради памяти Давида...
Георгий осёкся, сделал паузу, не зная, как продолжить ободряющую речь.
– Завтра, а может, уже сегодня, мы добьём этого шакала, эту фашистскую свинью. Ты – почтальон. Газеты, письма должны приносить теперь только радость... Слышишь, Шалва... Собери силы... Поешь... Верблюд может без воды... Но ты же не верблюд, неделю не ешь... Маро, подай чай... Я напою его...
Георгий поднял пиалу, хлебнул, попробовал, не горячо ли, потом поднёс пиалу к губам Шалвы. Тот после краткой паузы, оглядев Георгия, Сосо и Маро, стал пить.
Утром Маро сказали, что на пасеке ночью гулял медведь.
Она зашла к мужу, тот спал, тихо посапывая. Маро обрадовалась: «Спит, слава богу!» Неделю она не видела мужа спящим. Она пошла вверх в гору, к пасеке, ульи были разворошены, содраны крыши, смяты соты, один улей свалился, лился мёд, и гудели зло пчёлы. В сарайчике медведь наделал большую кучу, видимо, влез в окно, разбив его, – на острых стеклах остались пучки бурой шерсти.
Маро села на стул и заплакала. В изгаженном медвежьим разбоем сарайчике нахлынули на неё сдерживаемые при людях слёзы.
– Медведь узнал, что тебя нет, мальчик мой...
Она выдёргивала волоски с осколков стекла, тихо полуплакала-полушептала:
– Как ты его пугнул в тот год, мальчик мой, как мы смеялись,
когда ты рассказывал.
Пора было наводить порядок на пасеке, и Маро, прервав плач, стала обходить ульи.
И вдруг она услышала выстрелы. Они раздавались снизу, из деревни. Когда она лопатой поддела медвежью кучу, подняла и понесла, она ясно услышала вопящий голос: «Победа!!!»
Маро отбросила лопату, побежала вниз, словно и не было ей шестидесяти лет и не весила она два раза по шестьдесят.
Она споткнулась, упала в траву, и ей расхотелось бежать в деревню. Она сидела в траве, большая, грузная, слушала выстрелы. Потом поднялась, вернулась к пасеке, взяла лопату с медвежьим дерьмом, стряхнула, несколько раз вонзила лопату в землю, очистила её, протерла травой и приставила к стене сарайчика.
Наведя порядок на пасеке, Маро вернулась домой. Ничто никогда так не удивляло её, как вид мужа. Перед ней стоял невысокий, бритоголовый – бритоголовым он был всегда, – но на этот раз вся его голова, лоб, щёки, подбородок и даже затылок были оклеены почтовыми марками.
Марки разные: большие, маленькие, цветные, со штемпелями, без штемпелей.
– Ты что? – спросила она.
Муж не ответил.
Он доклеил на голову последние марки, лежащие на столе. Поражённая, она села напротив мужа.
Тот встал и вышел из комнаты.
Шалва шёл по улице, Маро попыталась остановить его, но он отстранил жену и пошёл дальше. Около дома Самсония он крикнул:
– Письмо пришло!
Хозяин дома Элиоз выглянул из окна.
– Письмо пришло! – повторил Шалва.
Он зашёл во двор, огляделся, заметил жену Элиоза, девочек, которые в изумлении смотрели на почтальона.
- Здравствуйте, дорогие мама и папа! Шлёт привет вам ваш сын Лука, – начал почтальон.
Маро подошла к мужу:
– Шалва, что ты говоришь? Замолчи...
– Рана моя зажила. Хоть мучила она меня долго, и мучила моих врачей, пулю с трудом достали из живота, закрутила она все кишки, но зашили их, все, все дырочки, теперь я здоров, вы посмотрите на меня и не догадаетесь, где я был продырявлен пулей. Вот так-то! Спасибо врачам! Не
плачьте обо мне, я здоров. Скоро выпишут меня из больницы, и поеду я добивать гадов. А после победы приеду к вам, обниму вас. Как там мои сестрёнки? Невестами ходят? Без меня не выдавайте замуж...
Элиоз взял Шалву за плечи.
- Замолчи.
– Из окна моей палаты я вижу провода, на них сидят птички, они как сестрички – смешные, красивые... Вот они улетели, и я кончаю письмо. Целую вас всех. Ваш Лука.
Шалва освободился от рук Элиоза, повернулся и вышел со двора.
– Он что, сошёл с ума? – спросил Элиоз.
– Не знаю. Я пришла домой, он весь в марках, потом вот сюда, к вам зашёл. Я не знаю... – растерянно ответила Маро.
– А что он за письмо читал? – Элиоз посмотрел на свою жену. – Мы получали такое письмо от Луки?
– Нет.
С гор спускалось стадо. По улице шёл человек-письмо. Первыми на него реагировали дети. Один, второй, третий, и вот уже целая толпа детей окружила почтальона. Детские руки тянулись к маркам. Шалва не слышал, не видел, как они отклеили марки с затылка.
Маро догнала мужа, который стоял во дворе одинокой вдовы Кетеван Якобашвили.
– Помнишь, как тихо выл филин у наших окон, когда мы любили друг друга... Как я ненавидел его тогда… Однажды ночью я вышел,
чтобы убить его... Если бы ты знала, Кетеван, как я вспоминаю сейчас того филина, как мне хочется, чтобы была ночь, ты, я и филин. По ночам
здесь, в Польше, тоже воют филины. Не воют, а ухают. Воют шакалы, а
филины ухают. И вот я слушаю их и вспоминаю наши ночи...
Притихшие дети смотрели на человека-письмо. Молодая вдова стояла в дверях дома и молча, напряжённо слушала Шалву.
– Постеснялся бы детей! – закричала Маро. – Не позорь себя!
– Пусть говорит! – возразила Кетеван.
Но Маро схватила мужа за рукав и потянула. Он не поддавался, она потянула сильнее, сдвинула с места, человек-письмо стал быстро-быстро удаляться от Кетеван, договаривая на ходу.
– Кетеван, я не всегда был хорошим мужем, мне стыдно вспоминать
наши ссоры. Я не взял тебя в Кисловодск, а ты так хотела. Кетеван, вот
кончится война, и мы поедем...
Маро выволокла мужа на улицу, прислонила спиной к стене.
– Очнись!
Шалва дошёптывал письмо Кетеван:
– …поедем в Кисловодск.
– Шалва, ну что с тобой случилось? Шалва...
У Маро от отчаяния опустились руки, злость исчезла, нежностью и тревогой наполнились её глаза.
– Ну что с тобой? А? Пойдём домой... Покушаешь...
Почтальон покорно побрёл за женой.
Но едва они свернули за угол, как он остановился перед домом мукомола Леселидзе.
– Письмо пришло!
Маро тянула мужа за рукав, но Шалва вырвался и оказался во дворе Леселидзе. Почтальон закричал:
– Папа! Я жив! Я не могу назвать места боев, это тайна, но я жив! Месяц мы выбирались из окружения. Было такое, что и не опишешь в письме...
Мукомол грозно шёл к Шалве.
– Это о чём ты?
– Помнишь, ты учил меня на охоте лежать на дне озера и дышать через тростинку? Папа, если б ты знал, – это оказалось спасением для меня, я пролежал на дне болота, скрываясь от погони, целые сутки.
- Что он говорит? – спросил мукомол Маро.
– Он читает письмо Петра, – ответила женщина.
– А где само письмо?
– У него в голове...
Маро сказала это со смирением в голосе. Она прекратила бороться с мужем.
– Он что, потерял его? Шалва, где письмо? – Леселидзе обернулся к Шалве.
– В болоте со мной лежали семь человек, они благодарят тебя... Получается, что ты спас им жизнь... У меня сломано ребро...
– Какое ребро? Где письмо?
– Это он придумывает, – заступилась за мужа Маро.
Мукомол понял, что перед ним разыгрывается какой-то спектакль. Он оскорбился, толкнул Шалву, но тот не прекратил декламации. Мукомол зажал огромными ладонями его рот и так понёс почтальона к воротам. Вытолкнув Шалву, он хотел уйти, но голос остановил его.
– Я высылаю тебе фотографию девушки, она просила, чтобы я сфотографировался рядом с ней, но я этого не сделал, чтобы вы с мамой не подумали, что между нами всё решено. Вы же знаете – ваше слово решающее! Мне она нравится. Не смотрите, что она выглядит как маленькая девочка. Ей двадцать три года. Она в женском полку бомбардировщиков... сбрасывает бомбы...
Мукомол слушает Шалву, раскрыв рот, ему интересно слушать то, чему нет объяснения.
– Я сказал ей, что у грузинов в семье по восемь-десять детей, она сказала, что достаточно иметь двоих, пока это единственное, в чём нет у нас согласия. Если она вам понравится на фотографии, сообщите. Ваш сын, лейтенант авиации Пётр Леселидзе.
Мукомол закрыл рот и попросил:
– Зайдём в дом, сегодня день такой. Может, ты ещё какое письмо
моего мальчика найдёшь...
Но Шалва уже не слушал мукомола. Он повернулся и пошёл по деревенской улице. Жена шла за ним, покорная и тихая.
Председатель узнал о странном поведении почтальона к концу дня. Когда ему рассказали о «говорящем письме», председатель спросил, в каких домах был Шалва. «Это те дома, куда он носил похоронки, – сказал Георгий, – он заболел, не надо его трогать, пусть ходит».
И в этот момент мимо окон правления прошли почтальон и его жена. Георгий окликнул Шалву, тот даже не посмотрел в сторону председателя. Маро шла за мужем.
– Целый день ходишь голодный, пошли домой!
Георгий нагнал их.
– Здравствуй, Шалва!
Шалва остановился только тогда, когда Георгий стал перед ним, преградив ему путь.
− Много ещё писем осталось?
Шалва подтвердил.
− Ты Шалва Шаликашвили?
Молчание.
– Ты – письмо?
Шалва подтвердил кивком.
– Ты – много писем?
Шалва кивнул и даже улыбнулся. Георгий не знал, что делать в таком необычном случае.
– Солнце зашло. Почта уже не работает. Может, домой пойдёшь, а с
утра...
Шалва молчал.
– Знаешь... Мы войну выиграли. С сегодняшнего дня надо залечивать
раны. Может, не надо письма читать? Тех, кто их написал, уже нет в живых... А ты ходишь к родным... Ты хочешь сказать родным, что их дети, их мужья живы... Да?
Шалва молча слушал Георгия.
– Родным не будет лучше от этого. Они знают, что это письма мёртвых. Ты же им уже принёс похоронки...
Шалва вскрикнул что-то вроде «да» протяжно-протяжно, будто завыл.
Потом быстро отошёл от однорукого председателя.
Дома он поел, попил и тут же заснул. Жена бесшумно двигалась, собирая с ковра остатки ужина. Потом и сама легла спать.
В небе светила большая жёлтая луна. Где-то вдалеке ухал филин. Маро улыбнулась, вспомнив рассказ о филине... Она встала, пошла босая к ковру, где спал Шалва, залитый лунным светом.
- Шалва, ты письма придумываешь, да?
Шалва поднял голову, сонно посмотрел на жену. Она вспомнила, что забыла во время ужина снять марки с лица мужа.
– Шалва, ты письма придумываешь, да?
– Нет, – ответил муж. Опустил голову и тут же засопел.
Маро стала осторожно отклеивать марки со лба, со щёк, с затылка. Она положила их в нижний ящик комода, посмотрела ещё раз на спящего мужа и вышла. Утром Маро проснулась от громкого голоса. Это был голос Шалвы. Он стоял во дворе их дома.
– Здравствуйте, дорогие мама Маро и папа Шалва! Давно не писал вам. Здесь такое пекло... Вижу Берлин, до него три километра, бьют прямой наводкой. Наша пушка стоит на трамвайных рельсах. Ходят коровы. Точно такие, как наши. Не боятся выстрелов... Напротив дом, там, на пятом этаже, молодая немецкая женщина стоит в окне и моет стекло. Она тоже не боится выстрелов. Непонятно, почему моет окна? Вокруг такой ад, пекло. Старшина сказал: это значит, скоро конец войне. Женщины это чувствуют первыми. Дорогие мои папа и мама! Я заговорил о женщинах – значит, скоро конец войне. И ещё... главное... Когда нас отправляли на фронт, в Гори я познакомился с девушкой. Папа, в Гори около базара есть тир. Девушка и её отец работают в нём... Девушка меня попросила, чтобы я пострелял, ей скучно было стоять одной в дождь... Я стрелял, стрелял... Папа, потом эта девушка, звали её Лиза Абашидзе, приходила несколько раз ко мне, туда, где мы жили, в здание школы... Старшина Хрусталёв сказал, что я, может быть, уже отец. Папа, это я, может, уже отец. Я не думал об этом, а старшина Хрусталёв сказал, что я, может быть, уже давно отец. Папа, ты знаешь этот тир в Гори... Вокруг всё взрывается, горит, а я думаю: «Может, я отец…» Лиза – девочка хорошая. Не подумайте, что она такая... Ну, вольная. А эта женщина на пятом этаже всё моет окна. Вся команда нашего орудия смотрит на неё. Я пишу вам письмо в минуту затишья. Но это ненадолго. Стоило мне написать об этом, как началось... Началось...
Шалва стоял во дворе дома с наклеенной на лбу маркой. Замолчал и сел на землю. Маро подошла к нему.
– А что дальше?
– Дальше ничего, – спокойным голосом ответил Шалва.
– Но это письмо нашего Давида?
– Да.
Муж и жена долго молчали. Он сидел в траве, она склонилась к нему и смотрела на марку, приклеенную на лоб: солдат в шинели, в ушанке, с автоматом бежал по снегу и счастливо улыбался. Щёки солдата были розовыми от мороза.
Прошло лето, осень. Шалва вроде бы отошёл от своего странного состояния «человека-письма»…
С первыми морозами Шалва вновь исчез. Его нигде не было.
Может, он действительно поехал в Гори? – говорил председатель Георгий. Маро рассказала ему о «письме Давида».
– Да, мы вместе уходили на фронт, и верно, жили в Гори, в школе. Верно, что была девочка, не помню, из тира ли, но она приходила к Давиду. Откуда мог узнать о девочке Шалва? Давид писал вам о ней? – спросил председатель у Маро.
– Нет.
- Странно...
В Лио шёл снег.
За день до Нового года перед домом почтальона стояли Шалва и маленькая девочка. Они только что подошли к дому, пройдя пешком всю заснеженную деревню, сойдя с автобуса. На улице Шалву спрашивали:
– Кто эта девочка?
– Моя внучка.
– Дочка Нико?
- Нет, Давида.
– А где её мама?
– Рожала её и умерла.
– Бедная девочка. Какая смешная... Как тебя звать?
– Лиза...
– Откуда ты её привёз?
– Из Гори.
– Отдали?
- Отдали.
Шёл снег.
иллюстрации: Валентин Ткач
