Автор: Ираклий Квирикадзе
Москва. Центральный телеграф. Оттуда я слал телеграммы… «Папа, вышли деньги, тону». При этом мечтал снять великий фильм. Не удалось. Но превратить жизнь в длинный то тоскливый, то весёлый фильм удалось вполне…
Это было время, когда на московских улицах не ездили «Ягуары», «Хаммеры», «Бентли». Не ездили даже «Роллс-Ройсы». 48-й троллейбус медленно плыл с площади Дзержинского до ВГИКа и ещё куда-то дальше. Я жил на улице Эйзенштейна, потом перебрался в самый центр, в Брюсов переулок. Окна комнаты, которую я снимал у хористки Большого театра Анны Ильиничны Акимовой, выходили на глухую стену. Выкрашенная в белую краску, эта стена была для меня экраном, на нём я прокручивал свои фильмы-невидимки.
Первый фильм-невидимка
Анна Ильинична Акимова, моя квартирная хозяйка, тридцатилетняя, пышнотелая, кудрявая, постоянно хохочущая дама, дружила с двумя такими же, как она, одинокими хористками Большого. В ту зиму, когда я стал квартирантом Акимовой, эти три замечательные женщины ходили в бассейн «Москва». Там, в густом тумане, стоящем над водой, хористки медленно плавали и пели классические арии.Начало моего фильма-невидимки: ночь, белый пар, три грузные нимфы поют, подсвеченные зелёными огнями прожекторов со дна бассейна.
Анна Ильинична любила покупать в киосках журналы Германской Демократической Республики. В некоторых из них – адреса жителей ГДР, которые желали переписываться с советскими людьми, на любые темы.
Акимова написала любителю ловли бабочек Оскару Вольфу, что она по воскресеньям выезжает на пленэр ловить бабочек, даже зимой. Соврала. Любитель бабочек попросил прислать фотографию. Анна Ильинична Акимова снялась с сачком, в купальнике в густом снегопаде. Подруги фотографировали её за городом. Анна Ильинична послала фотографию и письмо в Карл-Маркс-Штадт. Ответа не последовало. «Немцы не понимают юмора», – сказала она, когда мы тоскливо пили с ней на кухне «Кровавую Мэри».
Написала она и любителю бриджа, изображая из себя профессионалку. В Библиотеке имени Ленина нашла книгу о бридже и скатала с неё целую страницу. Бриджист тоже прервал переписку.
«И зачем мне сдались немецкие мужчины?» – говорила подругам Анна Ильинична. Но, воспитанная на немецких книгах, легендах о нибелунгах, она заклинилась на арийском типе мужчины.
Ночами ей снился Густав Миллер, холостяк-гинеколог, сосед по Брюсову переулку, к которому однажды из-за злостного цистита попала на гинекологическое кресло и который обомлел, обнаружив её девственность.
«Вы не женщина, а мечта», – сказал Миллер и попросил телефон. Через неделю на голову гинеколога упала гигантская ледяная сосулька, сорвавшаяся с крыши, и убила его.
«Хочу немца!» – кричала пьяная Анна Ильинична в компании подруг.
«Будет немец!» – кричали подруги-оптимистки и как в воду глядели.
Однажды поздно ночью, возвращаясь с оперного спектакля, Акимова услышала немецкую речь. На улице перед гостиницей «Интурист» высокий, в меру толстый, губастый немец объяснял сонному швейцару, что ему нужен гостиничный номер. Швейцар не понимал немца, не открывал двери и отмахивался: «Отойди, поздно».
Акимова подошла к немцу, преодолев неловкость, спросила, чем она может помочь.
Через час в нашей небольшой квартире пили чай с вареньем семеро монгольских детей, старуха-монголка и Уве Кнохенгауэр, тот самый губастый немец. Уве рассказывал, что служит в благотворительном обществе, которое ищет в странах третьего мира музыкально одарённых детей. Маленькие певцы, пианисты, скрипачи, виолончелисты, живущие где-нибудь в Ираке, Сирии или Монголии, по договору с их родителями на несколько лет вывозятся в Германию, Голландию, Англию и там обучаются высокому музыкальному мастерству.
«Сейчас я везу в Берлин семь юных монгольских талантов. Самолёт сделал посадку в Москве очень неудачно. Поломал шасси, а в аэропортовской гостинице не было мест, мы подъехали к первой гостинице в центре, и я встретил вас, Анна! Может, это судьба?» – улыбнулся он.
Анна Ильинична влюбилась в Уве. Влюбилась в монгольских детей. Три дня квартира № 13 по Брюсову переулку, 22 была полна шумного музыкального счастья. Монгольские дети играли скрипичные концерты Баха, Моцарта, Шуберта. Анна Ильинична и подруги пели классические арии под аккомпанемент монгольских скрипок.
Уве Кнохенгауэр в первую же ночь попал в постель к Акимовой. Под шум холодильника, дико тарахтящего каждые три минуты, крик девственницы не услышали ни спящие монгольские дети, ни монгольская воспитательница, ни я, квартирант…
Два дня Уве и Анна не выходили из комнаты. Днём играли скрипки, виолончели, монгольские барабаны, ночью грохотал холодильник. Акимова под руководством опытного знатока проходила краткий курс «Камасутры».
Уве рассказал ей странную историю. Его дед Конрад Кнохенгауэр был коминтерновец и известный ювелир, семья их долгое время жила в Москве. Деда советские власти уважали, но перед войной НКВД в одну ночь выселил немецкую семью. Сперва в Сибирь, потом в Германию.
Дед Уве оставил в стене квартиры тайник с драгоценностями. Уве не раз хотел приехать в Москву, но никак не получалось, и вот он здесь и сообщает ей свою семейную тайну. Но, может, ничего не происходит случайно?
Он знает адрес дома, помнит его по фотографиям, правда, не очень-то верит, что столько лет спустя в стене дома может лежать нетронутым «немецкий клад».
Анна Ильинична повела Уве, монгольских детей и старуху, которая присматривала за детьми и сама играла на монгольском барабане, на прогулку. К ним присоединились её подруги. Акимова подвела Уве к дому его деда. Уве вдруг расплакался, глядя в окна предполагаемой квартиры их семьи. Анна Ильинична уговорила его подняться и позвонила в квартиру на третьем этаже. В квартире жил старый человек, бывший работник НКВД. Акимова объяснила ему, что родители этого немца когда-то жили здесь и он хочет посмотреть её – «с вашего разрешения». Бывший работник органов принял их, чувствовалось, что он рад нарушителям его тоскливого одиночества. Словоохотливый старый человек показал фотоальбом, где он, молодой чекист, снят рядом с Лаврентием Берией.
На многих фотографиях Берия и работники НКВД в неформальной обстановке. Вот на пикнике Берия ловит в лесу сачком бабочек (Анна Ильинична вспомнила свою фотографию, и ей стало смешно). Берия держит за талию двух волейболисток на спортивной площадке.
Неожиданно Уве побледнел. На одной фотографии он видит, как Берия стоит рядом с красивой блондинкой, очень похожей на Уве. Она держит букет белых роз. Берия в рубашке, без галстука, правая рука его на плече блондинки, в левой – бильярдный кий. Стоят они у бильярдного стола.
Старый человек прокомментировал: «Лаврентий Павлович любил красивых женщин, они к нему льнули сотнями. Кто сделать карьеру, кто спасал себя, мужа, семью… Ведь жизнью и смертью распоряжался он». Анна Ильинична посмотрела на Уве. Каким-то чутьём поняла, спросила: «Мама?» Уве кивнул и встал. Встали все.
Старый человек попросил заходить к нему, он совсем одинок.
Последнюю ночь Анна Ильинична и Уве провели на улице. Дома – на диване, на кровати, на столе, на полу – спали монголы.
У Уве скверное настроение: «На фотографии я увидел год. В тот год я родился… И мама однажды произнесла странную фразу».
Акимова не спросила какую.
Пошёл дождь. Блуждая по ночному городу, они влезли в машину «Москвич» одной из подруг, двери которой оказались открытыми. Долго молчали. Потом стали страстно целоваться. Уве опустил сиденье, полулёг, Акимова оказалась на нём. Они так раскачали старую машину, что казалось, она вот-вот развалится. В самый пик их страсти раздался резкий автомобильный гудок. Анна Ильинична уткнулась в сигнал руля. Они то ли не слышали, то ли не обратили внимания на гудок… Он протяжно гудел, будил город.
На улицу выскочила подруга, вторая. Они не спали в это позднее время, по обыкновению пили кофе и гадали на гуще. Зрелище, которое они увидели, изумило их. Два больших человека, как две огромные рыбы, выброшенные на берег, бились друг об друга. Гудок гудел.
Утром, прощаясь, монгольский скрипичный ансамбль играл «Турецкий марш» Моцарта. Когда круглолицые, узкоглазые, бритоголовые дети заиграли Баха, три хористки стали плакать.
Уехали гости.
Прошёл год. Анна Ильинична переписывалась с Уве Кнохенгауэром. Подруги ходили в бассейн «Москва» и пели там классические арии. Акимова стала то ли любовницей, то ли секретаршей не по возрасту энергичного работника НКВД, который принялся писать роман-воспоминание «Хороший Лаврентий Павлович». Каждый день она осторожно простукивала стены энкавэдэшной квартиры.
Второй фильм-невидимка
Мой рассказ о режиссёре Сергее Параджанове. Я уже несколько раз говорил о нём на страницах STORY. Параджанов в те годы приезжал в Москву, останавливался в гостинице «Интурист». Неравнодушная к нему Анфиса Никаноровна Гущина, администратор гостиницы, всегда «делала» номер своему любимцу.
Сергей Параджанов на фоне двери рукотворной
Сергей говорит простуженным голосом:
- Я, как сумасшедший, один за другим пишу сценарии… В Госкино вначале взахлёб хвалят, запускают в производство. Я ищу актёров. Счастлив – завтра снимать! И вдруг приказ об отмене съёмок. Уже который раз! Мой тбилисский друг Амиран (указывает на кулачного бойца) приехал в Москву, я имел глупость рассказать о моих киноделах, он сказал: «Подкараулю и изобью твоего председателя Госкино».
Государственный комитет по кинематографии СССР – в трёх шагах от моего дома в Брюсовом переулке. На другое утро мы (Сергей, Амиран, я) стоим в подъезде напротив. К зданию Госкино подъезжает машина «ЗИС-110». Из неё выходит председатель в чёрных очках. Весёлый, о чём-то шутит с входящими в Госкино девушками – служащими комитета.
Сергей Параджанов, Амиран Думбадзе и я смотрим на проход председателя от машины к подъезду Госкино. Параджанов показывает Амирану на весёлого человека в чёрных очках.
- Ну вот он утром приезжает, вечером уезжает. Что ты с ним можешь сделать? Ворваться в кабинет?
- Ворвусь в кабинет…
- На входе стоит милиция. У кабинета сидит секретарь. Она звонит в милицию, тебя ловят. Ты свихнувшийся мудак, непонятно зачем жаждущий избить председателя Госкино СССР.
Амиран показывает пальцем на стену, где написано: «Люблю В.В. Рожу ему ребёнка. Зоя: 2510073», говорит:
- Ираклий, запиши, позвоним.
Параджанов читает:
- Но ты же не В.В.
- А кто В.В.?
- Владимир Высоцкий. Так мне кажется.
Амиран говорит:
- Но где-то же твой председатель бывает? На премьерах фильмов, на банкетах.
Сергей стучит об лоб Амирана – бетонный, каменный, мраморный, но не человеческий…
- Амиран, я поехал с тобой, чтобы ты не натворил глупостей… Этот человек честно делает своё дело. В его дело входит закрытие фильмов режиссёра Параджанова… Один раз он пропустил без внимания «Тени забытых предков». Получился скандал! Подкоп под социализм. Больше он не допустит этого! Всё правильно. Пошли отсюда!
- Нет!
Параджанов ткнул пальцем в грудь «железного человека»:
- Слушай, я только что вышел из тюрьмы. Надеюсь снять свою «Исповедь». Ты не знаешь, куда деть свою силу? Пойдём, пойдём, Амиран.
Знаменитый в Тбилиси кулачный боец Амиран Думбадзе
- Это Анатолий Шнур из Златоуста. Сидел вместе со мной. Сегодня сорок дней, как умерла его мама. Она была армянка. Любите его... В тюрьме никто не верил, что я режиссёр. Работал дворником. Анатолий где-то разыскал газету, где я до ареста на фестивале с призами…
Анатолий Шнур чувствует себя не очень уверенно среди незнакомых людей. Но, выпив стакан вина, второй, ожил, заговорил весело, с азартом:
- Смотрю на фотографию и что вижу? Наш дворник рядом с Софи Лорен?! И она влюблёнными глазами смотрит на него! Не он, а она! Читаю: «Сергей Параджанов в Венеции получил приз за лучший фильм». Я на зоне говорю ребятам. Они не верят: «Как этот фраер может Софи Лорен обнимать?» Показываю – вот Софи Лорен! Его из уважения в пожарку перевели, там тепло.
Сергей кивает:
- На дворе тридцать градусов мороза, я в пожарке, в майке, босиком, рисую…
Анатолий продолжает:
– Мы смотрели на него, хотели понять… Почему во всём мире он великий, а у нас дворник?! Рисовал портреты наших девчонок. Рисовал их похожими даже со слов, без фото. Там один стукач был…
Параджанов перебивает:
- Не называй его стукачом.
- Стукач… Все рисунки Сергея украл. Двести штук. Рисунок моей мамы Анаид…
Пьяный Анатолий зло ударил тяжёлой ладонью по столу.
- Зачем они ему? Знал, что Параджанова рисунки в Париже за большие деньги продаются!
В баре сидят другие посетители, им не очень комфортно от шумных разговоров параджановской компании. Бармен смотрит на дежурного лейтенанта. Тот пьёт пиво и отвечает бармену жестом: «Не волнуйся, всё в порядке».
Параджанов встаёт, уходит в темноту. Наступает тишина. Сергей возвращается, садится, поднимает стакан с вином.
- Завтра съёмка. Разойдёмся? Хорошо? Дорогой Толя, давай за твою маму Анаид ещё раз. За память о ней. Сын у неё крикун. Но хороший полуармянин (выпивает)… Не надо было рубить тому негодяю палец.
Съёмка странного сна. Этих съёмок не было в реальности. Сергей Параджанов рассказывал о постоянно преследующем его сне. Сон мне так нравился, что, если буду когда-нибудь снимать кино (снимать, а не фантазировать), обязательно похищу, присвою его сон, последую мудрому совету Квентина Тарантино: «Воруйте, воруйте, воруйте» («Учитесь, учитесь, учитесь». В.И. Ленин).
Лес. Туман. Здесь идут съёмки. Эпизод называется «Сон» и имеет порядковый номер «Сон № 4». Несколько дигов стоят меж сосен, они светят в сторону дороги, где едет карета. Вдоль дороги проложены длинные рельсы. На них стоит операторская тележка с кинокамерой. Оператор и его ассистент репетируют проезд тележки.
Параджанов, играющий в фильме самого себя, бежит за каретой и кричит:
- Александр Сергеевич, остановитесь!
Карета не останавливается, набирает скорость.
- Александр Сергеевич, вы не должны ехать на дуэль!
Параджанов почти что настигает карету, бежит с ней наравне, стучит в каретное окно. Кто-то в бакенбардах появился в залепленном снегом окне кареты.
- Александр Сергеевич, это я, Параджанов. Вы меня не знаете, но я вас знаю, я влюблён в вашу поэзию. Могу прочесть «Евгения Онегина» наизусть с любого места… Не езжайте на дуэль! Прошу, Александр Сергеевич! Вы хороший стрелок, но нельзя рисковать…
Карета не замедляет хода. Параджанов начинает отставать, останавливается, тяжело дышит.
Съёмки прерываются. Каждый раз что-то не получается. То карета едет быстро и Параджанову приходится превращаться в спринтера. То так медленно, что Параджанову приходится имитировать быстрый бег. То дым выдувается с дороги. А Параджанову хочется, чтобы карета и он были окутаны густым утренним туманом.
Параджанов подходит к камере. И запыхавшимся голосом говорит:
- Мне с детства снится один и тот же сон. В том сне я хочу вместо Пушкина сам отправиться на дуэль стреляться с Дантесом. Мне (во сне) всё равно, я буду убит или повезёт и я убью Дантеса. Этому сну почти пятьдесят лет. Карета едет, и я никак не догоню её, не сброшу с неё Пушкина, не уеду сам стреляться с Дантесом.
Съёмки продолжаются. Третий дубль.
Едет пушкинская карета. Параджанов выбегает на дорогу, операторская тележка катится рядом с ним. Параджанов кричит:
- Александр Сергеевич!
Спотыкается, падает, разбивает колени. Параджанова поднимают. Волокут к креслу режиссёра.
Параджанов сидит на стуле. Рваные штаны спущены, ему накладывают на колено лёд.
Подъезжает машина, из неё выходят Амиран Думбадзе и молодая редакторша Госкино. Лица их мрачные. Сергей улыбается, глядя на них.
- Сергей Иосифович, ваш фильм закрыли…
Алиса (девушка-редактор) сказала это и заплакала.
Сергей отбросил лёд. Сидит со спущенными штанами, растрёпанный, седой. Шепчет:
- Как хотелось убить Дантеса!
Поворачивается к бригадиру осветителей Феликсу Озеркову.
- Выключай свет! Съёмки кончились!
Гостиница «Интурист». Номер 622. В ванной комнате стоит Параджанов. Тяжело дышит, вытирает губы. В зеркале бледное лицо, покрытое крупными каплями пота. Резко наклоняется к раковине, горлом пошла кровь…
Через какое-то время Параджанов возвращается из ванной в комнату, садится на край постели, сидит с опущенной головой.
По радио звучит Чайковский. Музыка из «Лебединого озера».
В полумраке сидит его съёмочная группа. Сергей говорит:
- Майя Плисецкая сказала мне, что, когда она танцевала «Лебединое», Брежнев дал мне волю…(Улыбается.)
«Я обязуюсь перед Вами лично и следователем Е.В. Машковым пресечь свое поведение, вернуться в искусство, снять выдающийся фильм...»
Большой театр. На сцене Большого театра Майя Плисецкая танцует партию белого лебедя. Звучит волшебная музыка Чайковского. В правительственной ложе сидят Луи Арагон, известный французский писатель-коммунист, и Леонид Ильич Брежнев. Арагон свободно говорит на русском.
- Федерико Феллини, Микеланджело Антониони, Тонино Гуэрра, Аллен Гинзберг и ещё многие просят освободить Параджанова. Написали тебе письмо. Я привёз его. Вот оно.
Брежнев обрадовался, что можно отвлечься от скучного балетного действа.
- Микеланджело? Разве может подписать письмо человек, который умер пятьсот лет назад?
- Дорогой Леонид, ты путаешь чуть-чуть. Микеланджело – это имя Антониони, сегодняшнего итальянского гения…
- Микеланджело – имя?
- Да.
- И что хочет это имя?
- Освободить из тюрьмы кинорежиссёра Параджанова.
- А что он снял? Какое кино?
- Микеланджело?
- Нет, Параджанов.
- Хорошее кино. Например, «Цвет граната»…
- Граната? Хорошее кино. О чём?
Финал «Лебединого озера». Открываются двери правительственной ложи. Выходят Брежнев и Луи Арагон. Брежнев подзывает помощника:
- Пусть выпустят этого… Паран… Джина? Ну, того, кто снял кино про гранату…
Такие фильмы-невидимки я проецировал на белую стену, в которую упирались окна комнаты в Брюсовом переулке. Эти фильмы не имели сюжета, они были обрывками моей памяти. Времена были никакие.
Третий фильм-невидимка
И вдруг поездка в Индию, на Цейлон, в Сингапур. От Союза кинематографистов СССР. Творческая командировка. Пятнадцать творцов из всех республик. Во главе делегации великий кинооператор Сергей Урусевский. Волшебная Индия.В делегации люди взрослые, только четверо – Алик Шейн, Коля Губенко, Элизбар Караваев, Ираклий Квирикадзе – относительно молодые, жадные до впечатлений, не спящие по ночам, готовые на самые авантюрные приключения. Так и случилось. В Дели в советском посольстве друг Коли Губенко, молодой советник, неделю возил нас четверых по ночных делийским экзотикам.
В Сингапуре друг Алика Шейна развлекал нас неспящих. Мы стали группой в группе. Приходили в гостиницу только под утро, спали под душем, с утра до вечера отдавали дань официальной программе, а ночью наступало наше время четырёх. И вот Цейлон. Я переживаю, почему меня развлекают друзья моих друзей – в Индии друг Губенко, в Сингапуре друг Шейна. Сейчас, на Цейлоне, друзья кончились.
И неожиданно для себя я вспоминаю: год назад мой тбилисский друг Элизбар Караваев сказал, что на Цейлоне в консульстве СССР вице-консул грузин, его хороший знакомый. Я судорожно вспоминаю имя – Зедгенидзе. Я объявляю: есть и на Цейлоне наш человек. Звоню в консульство СССР. Воскресенье. Никто не работает, только дежурный. Удивлён русскому голосу, отвечает очень расплывчато. То ли есть такой Гизо Зедгенидзе, то ли нет. Я предлагаю: «Поехали в советскую колонию!»
Ночь. Садимся в такси. Едем через всё Коломбо. Въезжаем в кошмарную темноту. Звоним в какие-то ворота. Долго не открывают. Наконец появляется персонаж – абсолютный Пиросмани, «Кутёж трёх князей». Спрашиваю по-грузински: «Гизо, это ты?» Пиросмани опешил. Середина 70-х. На Цейлоне грузинский язык. «Ты кто?» – спрашивает Пиросмани. «Я друг Дэви Иванова-Чиковани». – «Заходите, дорогие».
Первоапрельская шутка Параджанова. 1982 год
Гизо Ильич устроил невиданный пир. Он, его жена, дети, двое друзей-коллег, мы четверо, выпили двенадцать бутылок виски «Блэк-энд-уайт». Мы с Колей Губенко посчитали пустые бутылки, которые каждые полчаса отставлялись в сторону. Пели грузинские песни, пели русские песни, еврейские, буддийские. Пели под Фрэнсиса Синатру, под Ива Монтана, под Эдит Пиаф. Гизо разливал виски по фужерам, словно это не виски, а молодое кахетинское вино. Пили тост за здоровье Дэви Иванова-Чиковани, соединившего всех нас.
Вихри красноречия, смех, объятия, утром не могли расстаться, хозяева посадили нас на открытых три джипа, дали нам в руки рули, сами сели на задние сиденья и показали на океан. В это трудно поверить, но мы ехали по бесконечному, пустому пляжу. Колёса поднимали фонтаны брызг, (вспомните фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина»), мы хохотали от радости жизни. Ехали час. Увидели нашу гостиницу. Она была на самом пляже. Прощаемся, целуем друг друга. Гизо, обняв меня, шепчет в ухо: «Ираклий, скажи, а кто такой Дэви Иванов-Чиковани?»
Четвёртый фильм-невидимка
Долго выбираю для последнего фильма сюжет-воспоминание. Сижу за письменным столом. За окном вновь идёт снег. Густой, тяжёлый. В темноте белеет белая стена, она уже затёрлась, покрылась ржавыми пятнами, но ночью не видно, и это хорошо. Включаю невидимый проектор и не знаю, что увижу на стене.Здравствуйте, вновь Параджанов. Если честно, я вытолкал бы его за светлый кадр, в темноту, но он подмигивает и шепчет: «Помнишь Симу… Симу Дизенфельд… Фельдшерицу. Ты же сам говоришь своим студентам на Высших курсах, сочиняя истории, не высасывайте их из пальца, вспоминайте – в вашей жизни случались сотни больших и малых событий, достойных экрана. Простые истории. Вспомните «Похитителей велосипедов» Витторио Де Сики. Это ж шедевр! «Умберто Д.». Другой шедевр – «Мама Рома». «Аккатоне» Паоло Пазолини. А шедевр шедевров – «Мушетт» Робера Брессона. А?» Параджанов смеётся.
Ладно, пусть будет Симы Дизенфельд история…
Мы вышли из «Интуриста», праздновали окончание гастролей Театра Руставели в Москве, я собирался в Брюсов переулок, к своей Анне Ильиничне, хозяйке, Сергей Иосифович на Кутузовский проспект, к великой женщине Лиле Брик, главной женщине Владимира Маяковского.
Мы идём по ночной заснеженной улице Горького. Перед нами женщина в чёрном пальто, в чёрном пуховом платке. Идёт и громко плачет. Я и Сергей не знаем, как реагировать, вокруг пусто, тихо падает снег, мы в хорошем настроении – и громкие рыдания. Мы хотим обогнать плачущую. Оказавшись рядом с ней, я непроизвольно спросил: «Вам помочь? Женщина не отвечает. Она остановилась, надеясь, что ночные путники пройдут мимо, оставят её одну… Мы тоже остановились.
«Вы не думайте о нас плохо, – говорит Параджанов, – мы хотим только вам помочь». Женщина сказала сквозь слёзы, что в этот день год назад погиб её муж, шофёр-дальнобойщик. Друзья мужа клялись, что придут на годовщину. Сама она работает в «Интуристе» в прачечной, звать её Сима Дизенфельд, живёт за городом. Сегодня дома накрыла поминальный стол, но никто не пришёл, ни один человек. Она села в электричку, вернулась в Москву, спустилась в прачечную, выпила с подругой. Теперь домой. Я и Сергей почувствовали себя почему-то виноватыми. «Мы вас проводим», – сказал Сергей.
На Белорусском вокзале мы сели в электричку, вышли в подмосковном городке.
Шёл густой февральский снег. Сима показала на дом, где синим неоном горела надпись: «Подвиг ученика – хорошо учиться. Подвиг преступника – не совершать преступлений и стать честным человеком. Иван Кокорев». Кто такой Кокорев – никто из нас не знал.
Сима открыла ключом дверь, включила свет. Мы увидели накрытый стол, бутылки водки, вина, блюда с холодцом, салатом, колбасой, грибами… Всё нетронуто, всё ожидает друзей мужа.
Сергей и я сели за длинный стол и провели поминки, грустные и чуть весёлые. Сима заулыбалась. Сняв пуховую шаль, она оказалась похожей на актрису Целиковскую, блондинку с большой грудью. Сергей так и сказал: «Вы, Сима, похожи на Целиковскую…»
Со стены на жену и двух гостей смотрел Пётр Крупин, мужчина в пиджаке и галстуке. Фотограф сделал над его головой нимб. Рядом ещё фотография, где Пётр среди своих друзей, все веселы, видно, что это дальнобойщики, люди одной команды. Сима выпила, долго рассказывала Сергею и мне, какой замечательный был её Пётр: «Он был кинолюбитель. Получал призы на всесоюзных конкурсах кинолюбителей, ездил даже в Лейпциг, там был фестиваль кинолюбителей Восточной Европы, взял меня… Сергей, вы не помните, а я вас сразу узнала. В Киеве вы дали моему Пете диплом. Не помните? Вы были в жюри… Покажу вам фильм, за который вы наградили Петеньку. Вспомните».
Мы с Сергеем стали смотреть фильм. Тарахтел проектор. Наивный, нелепый сюжет, где играла Сима… Красивая, пышнотелая царская невеста, её похищают и т.д. В конце фильма в неё вонзаются стрелы, и она, как дикобраз, уходит в туман. Параджанов не помнил ни фильма, ни того, кого он награждал. Но улыбается и рассказывает, как жюри заметило талант кинодальнобойщика и наградило Петра Крупина. У Симы горят глаза. Мы выпили ещё.
Симе захотелось показать свадьбу её и Петра. Мы посмотрели свадьбу. Сима, раскрасневшаяся и чуть растрёпанная, стоя у стены, показывала рукой на двигающиеся по стене тени и комментировала все танцы, все тосты, все поцелуи. Показывала друзей Петра, кто должен был прийти и не пришёл. Свадьба была снята весело, забавно, но длинно. Играл оркестр.
В три часа ночи все мы трое запели. Сергей рассказал смешную историю, как поступал в Московскую консерваторию. Спел вступительную арию из оперы «Искатели жемчуга» Бизе.
В четыре Сима уложила гостей спать. Сама легла в соседней комнате, и вдруг под утро она горячим шёпотом разбудила меня: «Пойдём со мной, прошу…»
Сергей спал, седобородый сатир.
«Он гений, а ты молодой, – откровенно сказала Сима. – Ираклий, ты должен меня понять. Всегда была верна Пете. Но я женщина, не водолаз. Сними с меня этот скафандр…» Монолог был нервным, странным.
На рассвете маленькая девочка появилась в спальне Симы. Девочка взобралась на постель, где мы спали: «Мама, ты ночью кричала. Почему?»
Сима смутилась, сказала девочке: «Сейчас придёт бабушка».
Все встали, оделись, выпили чаю. Сима улыбалась. Ей было неловко за свои глаза. В тумане шли к станции. Появился электропоезд. В Москве у «Интуриста» попрощались.
«Я не только прачка. Я и фельдшер, хорошо делаю уколы… Вот мой телефон», – сказала Сима. Она протянула мне листок. Поцеловала Сергея Параджанова: «Петя вас звал Великим», – и пошла к служебному входу.
Вскоре я уехал в Грузию снимать свой первый фильм. Я получил за него главный приз на фестивале в Сан-Ремо. Был такой фестиваль авторского кино. Но не тут-то было – «Пловец» был запрещён. Потом началась перестройка. Фильм потерял своё время.
Я редко бываю в Брюсовом переулке. Анна Ильинична заметно постарела, плавает, поёт арии. Глядя на неё, думаю – немецкие брильянты она не нашла. Из её окна видна белая глухая стена, на которой я много лет проецировал мои фильмы-невидимки.
фото: ДАВИД ШОЛОМОВИЧ/ МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"; ВИКТОР БАЖЕНОВ; ЮРИЙ МЕЧИТОВ
