То, что движет солнце и светила

Автор: Максим Кантор

Если бы Данте встретил в Чистилище Маяковского, им было бы что обсудить. Оба верили, что Любовь всесильна, и оба потерпели неудачу с реальными возлюбленными

«Божественная комедия», поэма, описывающая устройство миропорядка, утверждает, что основой всего сущего является Любовь.

Автор поэмы Данте Алигьери воспринял эту мудрость от Беатриче, которая стала его провожатой по кругам Рая.

Беатриче умерла молодой. Данте видел её всего три раза, и то издалека, был потрясён её ликом, провозгласил своей возлюбленной.

С тех самых пор образ Беатриче, идеальной возлюбленной, вошёл в творчество Данте, и, хоть они в земной жизни ни разу не разговаривали, встретившись в Раю, Данте и Беатриче ведут нескончаемые беседы. Как выясняется в беседах, Беатриче знает о Данте и его страстях всё и душа поэта ей предельно ясна. И это при том, что о самой Беатриче известно крайне мало – затруднительно даже сказать, была ли юная Беатриче столь интеллектуальной, чтобы воспринимать дантовские размышления о государстве, религии, свободе. Но что можно утверждать безошибочно, Беатриче чувств Данте не разделяла (и вряд ли о таковых была осведомлена). Беатриче умерла двадцати четырёх лет от роду, умерла родами – она была замужем, о Данте и не помышляла.

Данте в свою очередь также был женат, и про его жену, Джемму Донати, известно гораздо более, нежели про мелькнувшую в церкви молчаливую Беатриче Портинари (в замужестве ди Барди).

Мы знаем из текстов Джованни Боккаччо, влюблённого в гений автора «Комедии» и преданного Данте хрониста, что это родственники поэта уговорили Данте жениться, видя его тоску по умершей Беатриче. Впрочем, и сам Боккаччо заметил, что не вполне уверен, был ли тот брак заключён в качестве лекарства от сердечной муки или же нет. У Дуранте (Данте) дельи Алигьери и Джеммы Донати родились дети. Благополучная (внешне, во всяком случае) семья проживала в доме, который сохранился во Флоренции по сию пору, – этот дом выглядит как прочное родовое гнездо, такое место, где и следует растить детей. Это была большая семья. За двенадцать лет брака (если верить свидетельству Джованни Боккаччо) Джемма с Данте родили девять детей – нам известны имена четверых. Боккаччо сетует на страдания, которые переживал поэт, деля кров с ревнивой женщиной. Правды ради заметим, что для того, чтобы родить за двенадцать лет девятерых, мало быть ревнивой – надо временами быть и любящей. 

Свою жену и детей Данте оставил, отправляясь в изгнание, а уехав – уже не рассчитывал увидеть. Боль разлуки с семьёй (если таковая посещала его душу) поэт не описал. В «Божественной комедии» описаны без преувеличения тысячи судеб и персонажей, о некоторых говорится вскользь, о некоторых развёрнуто; о жене – ни единого слова. Сам тот факт, что нам неизвестны имена большинства его детей, говорит о Данте как о человеке, скажем мягко, скупом на эмоции. Любовь к Беатриче и невозможность соединиться с ней поэт переживал как самое сильное потрясение, про это написаны сотни строк, а вот до семьи дело не дошло. Судя по хронике Боккаччо, Данте жену ненавидел, Боккаччо оставил даже такое свидетельство: «Раз покинув жену, он уже никогда не хотел быть там, где была она, и не терпел, чтобы она была там, где он».

Писатель Мережковский (он написал примечательный текст об отношениях Данте с семьёй) заметил: «Если бы Данте и любил жену, и даже в этом случае, тем более, он не захотел бы подвергать её всем бедствиям своей изгнаннической жизни. Но для последних годов этой жизни, проведённых в Равенне, в сравнительном довольстве и покое, довод Боккаччо остаётся в полной силе: если оба сына, Пьетро и Джьякопо, вместе с дочерью Антонией, могли приехать к отцу и поселиться с ним на эти годы, то могла бы это сделать и жена».

Как бы там ни было, согласиться с Мережковским в том отношении, будто Данте не хотел подвергать жену опасностям изгнания, или нет, основным аргументом для нас является текст «Божественной комедии», где для жены Джеммы не нашлось места. Не только в Равенну, вполне приемлемое место для жизни в изгнании, но и на страницы поэмы Данте её не пригласил.

Бытовой, а потому малопочтенной, когда речь идёт о высоком, но существенной подробностью является то обстоятельство, что имущество Данте было конфисковано; соответственно Джемме пришлось растить девятерых детей в нищете. Данте помочь не мог, прямо напротив: ему самому помогал в безденежье отец Джеммы, его тесть. И об этом тоже в «Комедии» нет ни единого слова.

Боккаччо оправдывал Данте склонностью к одиночеству и покою, необходимыми для творчества; и впрямь beato solitude («блаженное одиночество») было почитаемым качеством жизни для гуманиста, однако от автора поэмы о всесильной Любви читатели вправе ожидать хоть немного внимания для той, которая родила ему детей и воспитывает их в опустевшем и оскудевшем доме.

Это свойство творца враз разрывать с семьёй и даже забывать о существовании таковой со знанием дела описал Булгаков в реплике Мастера, рассказывающего Иванушке о своей бывшей жене, о той, что была с ним до его встречи с Маргаритой: «Ещё платьице полосатое… музей… нет… не помню». И автор «Мастера и Маргариты», и, вероятно, Данте Алигьери не трудились искать себе оправдания: ну да, была семья, но перед лицом божественного чувства семья как-то растворилась, куда-то испарилась; вспомнить невозможно. То, что гуманист должен бы помнить о страданиях другого и как минимум сострадать другому, в этот момент в сознание творца не вмещается.

Подобный разрыв с семьёй и отъезд, после которого не только жена, но и дети как бы перестают существовать, можно наблюдать в судьбе Гойи или Гогена, людей, бесспорно, авантюрных и несколько жестоких. Гоген оставил свою датскую супругу вместе с опостылевшей профессией банкира, но одновременно он оставил и пятерых детей – и уже никогда к ним не вернулся. Гойя оставил жену ради жизни при дворе, затем уехал вовсе из Испании, и, оставив жену, он вместе с ней оставил детей, один из которых умер.

Это не чёрствость, здесь что-то иное. Можно было бы сказать (уподобляясь верному защитнику талантов Боккаччо), что Гоген с Гойей уехали прочь от семей, желая быть в одиночестве и посвятить себя творчеству, забыть о соблазнах бытия; однако тяга к женскому полу у обоих художников была такова, что подобное утверждение трудно защитить. Ни единой минуты они не проводили вне женского общества, и телесные наслаждения были одной из непременных потребностей. Но то художники, люди бесшабашные, разрешающие себе вульгарный жест, не столь образованные, как Данте, не считающие себя носителями Божественной истины и не вхожие в Рай. А Данте был именно вхож в Рай – поэта туда пустили при жизни; и поэт сам верил, что это с ним было; остаётся поверить и нам.

Насколько посещение Рая сочетается с оставленными девятью детьми, этот вопрос не только поэт не задаёт себе, но и мы, читатели, этот вопрос стесняемся задать. То, что волнует нас больше, – это вопрос, как страсть к мельком увиденной и быстро умершей особе могла занять место Любви в сердце поэта?

В ту эпоху «дама сердца» могла проживать крайне далеко от своего обожателя-поэта, который воспевает её небесную красоту; дело для XIII века обычное. Провансальские трубадуры, предшественники Данте, выбирали себе на роль прекрасных дам далёких красавиц и недоступных смертному королев (впрочем, про трубадура Бернарда де Вентадорна и королеву Элионору Аквитанскую рассказывают разное). И Данте, ценивший провансальскую поэзию, в этом отношении повторил своих собратьев.

Он поведал окружающим о своей Любви к Беатриче (чужой жене, но его «небесной возлюбленной») уже в «Новой жизни», а затем, в своей грандиозной «Комедии», когда поэт посетил Рай, Беатриче встретила его и они провели долгие часы в беседах. Понятно, что в этих разговорах не всплывают ни муж Беатриче, ни жена Данте, ни этот унизительный семейный быт, которым Данте (по словам современников) тяготился. Третью часть, «Рай», Данте сочинял уже в изгнании, и понятия «быт» как такового уже не ощущал, вплоть до закатных месяцев в Равенне, когда он обрёл наконец покой. Поэт скитался от дома к дому и быта (тем паче семейного) не знал. Но в беседах возлюбленные и не говорят о доме и быте.

Но сколь бы ни дорожил Данте обществом Беатриче, он должен был покинуть Рай, вернуться к земной жизни смертного.

И вернуться он должен был прежде всего затем, чтобы рассказать живущим об увиденном, просветить смертных касательно всемогущества Любви. Сейчас, когда Данте уже давно отошёл в мир иной, мы вправе предположить, что он оказался в Раю уже навсегда и наконец они соединились с Беатриче в жизни вечной.

Но нестерпимо хочется спросить: а как же Джемма?

Обрела она Рай или нет? В Аду ей точно не оказаться, грехов за ней не числится. Но, оказавшись в Раю, разделит ли она удовольствие бесед с Данте и Беатриче? А если они её оттолкнут, то вполне ли это Рай? На такие вопросы «Божественная комедия» (поэма о Любви) ответа не даёт.

Ответ даёт Платон, и прочтение Платона (диалога «Пир») стало спасительным для христианского сознания Данте.

Лиля Брик на обложке поэмы "Про это"

Неоплатонизм, воспринятый как через тексты самого Платона, так и через его последователя и его толкователя Плотина, стал популярен во Флоренции эпохи Треченто (то есть времени Данте) и сделался практически религией (во всяком случае, Писание трактовали через неоплатонизм) в эпоху Высокого Возрождения. Неоплатонизм разделяет понятие Земной Любви и Любви Небесной. Любовь Небесная – идеальна, она включает в себя христианство, понятое как проект; Любовь Земная взывает к житейским добродетелям, она конкретнее, в известном смысле она воплощает Любовь Небесную, но никак не замещает её. 

В понимании единства и противоречия Любви Небесной и Любви Земной важно иметь в виду следующее положение неоплатонизма (Плотин в «Эннеадах» описывает этот феномен подробно): эманации энергии, которые отдаёт высшая сущность сущности низшего порядка, не умаляют значения этой высшей сущности. Энергия отдаётся, но она не переходит без остатка в иную сущность из той сущности, что данную энергию отдаёт. Напротив, в той сущности, которая выступает в роли донора, энергия от самого акта дарения как бы возрастает. Так растёт энергия Любви Небесной и высшей идеальной субстанции – и одновременно даётся импульс для Любви Земной. 

Убеждение в двойной природе Любви было принято среди итальянских гуманистов; и если у более позднего автора, Торквато Тассо (уроженец Феррары был фанатичен, да и жизнь его была трагична), само присутствие высшей энергии делает Земную Любовь часто невозможной, то при дворах, среди светских циников, знание о двойной природе Любви стало своего рода индульгенцией. Сегодня хочется употребить слово «лицемерие», хотя для Тициана и Аретино, Боккаччо и Филиппо Липпи это знание не было лицемерием, просто лишь неким способом договориться с Богом.

По свидетельству Вазари, фра Филиппо Липпи так любил женский пол, что вылезал в окно своей монашеской кельи и спускался по верёвке на улицу, где искал подруг, чтобы удовлетворить темпераментное воображение. Он же, вернувшись в обитель, создавал проникновенные образы вечно целомудренных мадонн, и его ночные забавы не мешали ему со всем благочестием служить Любви Небесной с кистью в руке. Тициан и Аретино славились в Венеции своеобразными застольями, на которые вместе с музыкантами звали и «неразумных дев» (как снисходительно именовала церковь куртизанок), однако ни утехи, ни возлияния не мешали Тициану писать кающуюся Марию Магдалину.

Неоплатонизм, который истово и сильно переживал Микеланджело, так никогда и не женившийся и, судя по всему, действительно проведший жизнь без подруги и физической любви; который так страстно исповедовал Марсилио Фичино, заразивший этой верой молодого Боттичелли, – этот неоплатонизм стал объяснением того, почему физическое существование может быть не связано (или связано непрямо) с идеалом.

Через семьсот лет после Данте другой поэт, столь же высоко ставивший идеал Любви и так же мало умевший воплотить этот идеал в реальность, – речь идёт о Маяковском – написал так:

Чтоб жить не в жертву дома дырам,

Чтоб мог в родне отныне стать

Отец – по крайней мере миром,

Землёй – по крайней мере мать.

Так, отказываясь от быта, страшась «обывательщины» (ненавистное ему понятие), поэт революции желал отдать всего себя будущему Раю человечества (ср. Данте, который должен вернуться к людям из Рая, чтобы поведать истину о Любви). То, что Любовь Небесную (революцию и свободу угнетённых) пролетарский трибун связал с Любовью Земной (Лилей Юрьевной Брик), было отчаянным, не принятым в неоплатонической литературе поступком. У неоплатоников всё было распределено разумно: Джемма – для рождения детей, а Беатриче – для прогулок по кругам Рая. Маяковский же, в отчаянной надежде, что всё получится прямо сейчас, прямо сегодня, возжелал, чтобы «накрашенная рыжая» воплощала Любовь Небесную, справедливость и весну человечества. Но какая же, простите, справедливость в «жене многих мужей», если использовать определение Пророка? Чем кончилось – известно.

И Любовь Небесная обернулась пролеткультом и торжеством «Клопов», и Любовь Земная обернулась малоприятной жизнью втроём с Осипом Бриком и жгучей, унижающей Любовь гения ревностью. Поэт, вероятно, тешил себя фантазией, что, мол, и Беатриче ди Барди была чьей-то женой, и великий Данте тоже с данным фактом мирился, поэт ещё и писал, сам себя заговаривая, что «Любовь – это с простынь бессонницей рваных срываться, ревнуя к Копернику, его, а не мужа Марьи Ивановны, считая своим соперником». Но получалось скверно, и финал истории был предрешён. Отождествление Любви Земной и Любви Небесной оказалось роковым: изменили поэту сразу обе. «Любовная лодка разбилась о быт», – сказано в предсмертной записке. Это сразу и о революции, и о Лиле, и о том, что Любовь Небесная не выживает без Любви Земной, а вместе они жить тоже не могут.

Вероятно, поэты чувствуют невозможность союза идеала и реальности острее прочих: они обязаны отдать душу идеалу, но ведь им следует душу сохранить для обычной Земной Любви. В конце концов, именно из их Земной Любви и конкретных чувств рождаются слова и образы для выражения идеала. Картины пишут красками, а краски делают из земли: то есть буквально перетирают глину, получая из грязи под ногами охру, сиену, умбру, все эти волшебные тонкие цвета, которыми мастера создают образы – идеальные, очищенные от пороков и грязи бытия.

Любовь Небесная не срослась с Любовью Земной ни у Данте, ни у Маяковского, ни у Пастернака (описавшего отъезд Лары и смерть Юрия Живаго так правдиво), ни у Хемингуэя (чьи героини Мария и Кэтрин не имеют к реальности никакого отношения), ни у Пушкина (чем завершился его брак, мы, увы, знаем), ни у Диккенса (всю жизнь любившего сестру жены), ни у Цветаевой, ни у Кафки. И даже у Сократа, так любившего справедливость и истину в отношениях, не получилось добиться гармонии в отношениях с Ксантиппой.

И впору спросить: так неужели творчество не оставляет пространства для простой честной Любви, не испорченной ни страстью к идеалу, ни цинизмом двойной морали? Неужели нельзя быть честным мужем и отцом и – одновременно – большим художником и поэтом? Неужели философия, способная наставить на путь истинный заблудших и просветить невежественных, неужели философия не учит такой основополагающей вещи, как Любовь?

Оглянитесь на историю искусств. Посмотрите на биографии мыслителей. Если не брать в расчёт мудрых (а кто-то скажет: осторожных и ханжеских) характеров, выбравших одиночество и покой, таких как: Гёте (скрывал свой брак, жил как холостяк) и Платона (не связывал себя никакими узами), Канта (не знал женщин вовсе) и Декарта (незаконнорождённая дочь от служанки), Леонардо и Гоголя (сторонились женщин), Микеланджело (не хватало времени ни на что, кроме работы), Ван Гога (он не умел разделить своё одиночество ни с кем), Поля Сезанна (аккуратно расставшись с женой, не подпускал к себе женщин вообще), Эдварда Мунка (известен эпизод, когда захотевшая совратить художника женщина разделась и услышала: «Подождите, я возьму бумагу и карандаш»), – если не брать в расчёт этих и подобных им людей, создавших своё одиночество искусственно и целенаправленно, то надо признать, что подавляющее большинство союзов с творческими людьми несчастливо. Вышеупомянутые гении блюли своё одиночество с истовой заботой, примеряя на себя судьбу искушаемого святого Антония; когда Сезанну потребовалась натурщица для картины «Купальщица», он пригласил позировать семидесятилетнюю крестьянку, боялся искуса. Любовь Небесная требует жертв, и, возможно, лучше вовсе избегать близких отношений, чем жертвовать ближними.

Вероятно, не всё безнадёжно. Не хочется заканчивать короткий очерк о неоплатонизме (понятом примитивно, через интимные биографии творцов) на такой грустной ноте. Любовь Небесная и Любовь Земная затем и выдуманы, чтобы однажды соединиться. Сравнительно поздний брак Гегеля, выстраданный долгим ухаживанием брак Томаса Манна с Катей Принтсгейм, долгий брак Уильяма Фолкнера, союз Льва Толстого и Софьи Андреевны Берс сделали их жизнь разумно счастливой, а жён – соучастниками творчества. Но ведь это исключения, скажем мы. И будем правы. Сколько подводных камней и скелетов в шкафах содержат браки и союзы знаменитостей! «Не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил», – просил в предсмертной записке Маяковский, но людям невозможно воздержаться от сплетен, глядя на блистающий фасад, который скрывает выгребные ямы.

Роковой вопрос «жениться или нет?», то есть отдаться чувству Любви со всей ответственностью за другого человека или уклониться от испытания, – этот вопрос Франсуа Рабле сделал главным в своей книге. Возможно, читатель помнит, что в последней книге «Гаргантюа и Пантагрюэля» происходит длинный, нескончаемый диалог Панурга, известного повесы и шалопая, с мудрым Пантагрюэлем: в этом разговоре Панург пытается спросить совета – надо ли ему связать себя узами брака? Панург, знающий как никто иной все соблазны и прелести распутного образа жизни, вдруг задаётся вопросом: а Любовь-то чистая – она в природе есть?

Все плюсы, как и все минусы, брака очевидны. Панург перечисляет их с поистине раблезианской откровенностью в деталях. Здесь и проблемы рогоносца (отправившие на тот свет Пушкина), и растраты фамильного бюджета (о, сколько творцов подтвердили бы эту опасность), и тщеславие, и пустозвонство, и быт, быт, быт, съедающий мозги, – и, главное, а надо ли впускать в свою душу другого? Добрый Пантагрюэль терпеливо слушает, давая Панургу выговориться.

Сам он, подобно Богу, пребывает вне соблазнов мира, ему равно все люди – дети; но он внимает Панургу, понимая, что тот должен принять решение.

Не по-христиански – уклоняться от испытания.

Любовь движет солнце и светила, это практически доказано; но сама Любовь при этом настолько хрупкая субстанция, что, будучи главным двигателем мироздания, она сама при этом беззащитна. Древние греки, кстати, считали состояние влюблённости чем-то сродни недуга, который ослабляет организм, делает человека не способным противостоять природе и опасности. И кажется (многие так и считают), что Любовь делает слепым и нелепым, часто превращает умных в глупцов. Вот про это и рассказывает Пантагрюэлю Панург: он очень боится поглупеть.

Он опасается пережить то, что пережил Данте в браке с Джеммой, и Маяковский в дурном союзе с Лилей. Панург боится стать такой же игрушкой для женских страстей, каким стал Пушкин, боится увязнуть в мелочности тщеславной натуры, как Скотт Фицджеральд, – словом, он боится стать слабым.

Пантагрюэль даёт Панургу простой совет: не бойся быть слабым – в слабости и беззащитности твоя сила.

Именно беззащитная Любовь способна спасти; не трусь, иди – если сможешь, если ты достоин защищать другого, даже в мелочи, даже в дрянной бытовой дрязге, если выдержишь, тогда ты достоин Любви Небесной.

фото: THE UNIVERSITY OF TEXAS, USA; BRIDGEMAN/FOTODOM