Автор: Ираклий Квирикадзе
«Кика был городским сумасшедшим. Он был любимцем города Тбилиси», – сказал Ираклий Квирикадзе, но написал рассказ не о нём, а о рыбах и курах
Месяц назад в городе Батуми прошло малоприметное событие: тридцативосьмилетие съёмок фильма «Пловец». Дата странная. Ведь можно было дождаться хотя бы сорокалетнего юбилея? В ресторане с символическим названием «Намцецеби» (что означает «Вкусные остатки») собрались те, кто сегодня «вкусные, живые остатки». Много пили, много смеялись… На краю стола сидела немолодая грузная женщина в соломенной шляпе со стеклянной свисающей виноградной гроздью. Раза два мы встретились взглядами. Я подумал: «Это Алиса Орджоникидзе?» Но не был уверен. Мы расстались пятьдесят семь лет назад…
Женщина с виноградной гроздью рано и незаметно оставила наше застолье. Позже, когда мы расходились, Лиза Лория, моя бывшая ассистентка по съёмкам фильма «Пловец», дала мне фотографию, на которой я увидел себя школьником и ту самую Алису Орджоникидзе. Мы, школьники, идём человек семь-восемь, почему-то с лопатами в руках. Я несу и лопату, и большую модель парохода. Чуть сбоку идёт взрослый мужчина в чёрном костюме с галстуком. Он несёт ещё большую модель парохода. «Это тебе передала Алиса»…
Празднование юбилея продолжалось и после ресторана «Намцецеби». Я проснулся на стуле кофейни в приморском парке, выпил горячий, сваренный в раскалённом песке турецкий кофе, ожил. Стал искать фотографию, но нигде в карманах плаща, костюма, брюк не обнаружил её. Пьяный бродяга, посетивший в эту ночь дома старых батумских друзей, потерял фотографию, где кроме девочки Алисы был снят и мой отец Михаил Андреевич Квирикадзе. Это он нёс большую модель парохода.
То, о чём я сейчас пишу, – попытка, если можно так выразиться, реставрации фотографии, которая так нелепо исчезла.
Трудно сегодня понять, почему мой отец Михаил Андреевич с невероятным азартом доказывал всем, что грузины – нация мореплавателей!
Мы долгое время жили в Батуми. Отец рассказывал о средневековых морских экспедициях грузин с такой убедительностью, что слушающим его казалось, будто Христофор Колумб в поисках Америки стартовал из Батуми. Вслед за ним из Батуми отправился блуждать по морским просторам Васко да Гама. А вдогонку им поднял паруса своих фрегатов Магеллан…
Может, я что-то путаю, но, со слов отца, задолго до великих испанцев и португальцев малоизвестные миру грузинские капитаны Бухаиадзе, Джорбенадзе, Лолашвили плыли именно из Батуми открывать Америку и свершать кругосветные плавания.
Отец не был сумасшедшим, его слушали и ему верили. Верил и я.
В начале 50-х мы с отцом переехали из Батуми в Тбилиси. Поселились у родственников в Музейном переулке. Отец начал работать в Институте физкультуры (его кафедра имела отношение к плаванию), стал писать диссертацию. Он зарылся в тысячи книг Публичной библиотеки имени Карла Маркса в поисках любого, хотя бы случайного упоминания древних авторов о грузинских мореплавателях. Начиная с Геродота, который пишет, что грузины – колхи, как он их называет, – умели хорошо держаться на воде и в морских битвах не раз побеждали (я никогда не слышал о морских битвах грузин, но Геродоту виднее).
Михаил Андреевич неделями, месяцами пропадал в публичке. Он составил длинный перечень авторов, писавших когда-либо в какой-то связи о грузинах в водах морей и океанов. Цитаты из Плутарха, Плиния Старшего, из «Правдивых историй» Лукиана, рассказов некоего Эссад-бея, записанных с его слов византийским купцом в год от Рождества Христова 773-м, главы книги Томаса Герберта «Путешествие в Азию», строки из Голдсмита, Эдмунда Бэрка, Фомы Гоббса, перса Ахат Азина и других почтенных путешественников, исследователей и картографов. Отец познакомился в публичке с вдовой автора романа «Как закалялась сталь» Николая Островского. Она собирала какой-то материал и поддержала моего отца, подарив книгу покойного мужа с надписью: «Ни шагу назад, только вперёд, только на линию огня!». Но друг отца винодел Эрист Пржевальский, правнук того Пржевальского, который имел дело с дикими лошадьми, а главное – считался тайным отцом И.В. Сталина,
сказал отцу: «Брось ты это дело! Подними голову и посмотри, что творится вокруг! Кому нужны твои древние водоплавающие грузины?! На Земле такое творится! Видишь вон того человека? На пустых бутылках он сделал миллион... Не будь идиотом, Квирикадзе, открой пункт приёма бутылок…»
Начало 60-х. Я хорошо помню этого Эриста Пржевальского, похожего на предполагаемого деда с густыми усами на рябом лице. Он был прав. Люди становились ловкими охотниками за деньгами, ловко хитрили, ловко обманывали, ловко торговали всем, чем можно было торговать: вошедшими в моду нейлоновыми плащами болонья, мешками с цементом, мрамором для могильных плит, вином, разбавленным водой (вспомните «Листопад», фильм Отара Иоселиани), фальшивыми драгоценными камнями.
Эти слова я пишу сегодня, сидя перед окном, за которым льёт дождь и светит солнце. «Солнце плачет», – говорят про такое в природе.
А в моих воспоминаниях идёт Михаил Андреевич с зонтом. Как истинный батумец, он не стесняется ходить с зонтом в отличие от тбилисцев, считающих немужественным держать над головой зонт хоть в адский ливень... Отец вышел из Музейного переулка, перешёл улицу, поднялся по мраморным лестницам Публичной библиотеки имени Карла Маркса, закрыл зонт, оглянулся, помахал мне рукой.
К отцу подходит человек, батумец Архан Заидукели. Он открыл цех лакированных туфель, модных тогда в СССР. Архан говорит отцу: «Возьмёшь два чемодана и поедешь в Среднюю Азию: Ташкент – Самарканд – Бухара. Триста пар лакировок. Продашь, с каждой тебе десять процентов... Я знаю, ты сидишь без денег, а мне нужен верный человек, такой, как ты».
Отец отказывается от этого заманчивого предложения. Он заходит в массивные резные двери публички, начинает фанатично листать старые фолианты. Он находит у Маркуса Муссолини новые сведения о древних грузинских мореходах. Вносит их в свой длинный список доблестных морских деяний грузин. Но неожиданно библиотекарша Кетевана Филимоновна Джапаридзе, высушенная старостью добрая женщина, известная тем, что в Лондоне на партийном съезде русских революционеров, будучи студенткой, слушала меньшевика Чхаидзе, двухметрового красавца, который уверял, «что нет такой партии, которая готова повести за собой массы», и увидела, что какой-то лысый человек вскочил рядом с ней и крикнул: «Есть такая партия, и это партия большевиков!». Юная лондонская студентка, влюблённая в Чхаидзе, хлопнула ладонью по лысине В.И. Ленина (а это был он, только что произнёсший историческую фразу «Есть такая партия…», которая вошла во все советские учебники истории). Но в учебниках не сказано, что крикнула вслед хлопку по ленинской лысине девушка Кетевана Филимоновна Джапаридзе: «Молчи, дурак, не мешай слушать!»
Эта бывшая лондонская студентка, позволявшая моему отцу уносить книги домой и не раз приходившая к нам в гости на чай с инжирным вареньем, старая библиотекарша, великолепно знающая историю, философию, юридические науки, поддерживающая бодрость духа и гибкость тела гимнастикой йогов, устроила разгром отцовским идеям: «Твоё желание написать историю грузинского мореплавания – ложное мифотворчество. Мальчик мой, пойми, Грузия никогда не была морской державой. Это не Испания с её «Непобедимой армадой», это не Португалия с её Васко да Гамой. Грузины никогда не были «людьми моря». Грузины – это пахари, виноградари, воины. У Грузии всегда были великие полководцы, но никогда не было великих адмиралов. Грузины всегда сражались на суше, у них не было передышки, чтобы взглянуть на море, построить корабль, надуть паруса и совершить кругосветное путешествие... Не занимайся ложью! Не надо ничего преувеличивать! Твоя история грузинского мореплавания – это дурное преувеличение!»
Отец заплакал после слов Кетеваны Филимоновны, ушёл из библиотеки и больше там не появлялся. Стал вести во Дворце пионеров кружок морского моделирования. Его увлекло изготовление самоходных фрегатов, каравелл, подводных лодок, парусников. В полуподвальном помещении Дворца пионеров, в небольшой комнате с синими стенами, сидел Михаил Андреевич среди скелетов будущих кораблей. По воскресным дням он водил своих пионеров на Черепашье озеро. Там они заводили моторчики моделей, спускали их в воду и с восторгом следили, как они плыли, сталкиваясь с панцирями водных черепах, которые считали, что озеро их, а не тарахтящих игрушек из дерева, жести и парусины. В те годы окрестности озера были пустынны, не было ресторанов, джаза, «мерседесов». Отец с пионерами поднимался по крутой горной тропе. Он нёс самые большие и тяжёлые корабли, в карманах пионеров были завтраки: варёные яйца, картошка для костра, соль, сыр, помидоры.
Однажды корабль, лучшее творение рук отца, затонул посреди озера, отец нырнул за ним и не вынырнул. Пионеры ждали пять минут, особо не волнуясь, зная, что их учитель может долго находиться под водой, но на десятой минуте они стали кричать. А ещё через пять минут, охваченные ужасом, они мчались вниз по тропе в город. Опустившись под воду, водолаз-спасатель увидел отца, спутанного водорослями, – видимо, в поисках утонувшего корабля он так запутался в водорослях, что они, цепко его схватив, и не отпустили на волю.
Теперь об Алисе. В Музейном переулке двумя этажами выше нас жила Алиса Орджоникидзе. Известный коммунистический вождь Серго Орджоникидзе приходился дальним родственником её отцу Соломону. Я влюбился в Алису. В мае она уехала на летние каникулы тощей дурой, а вернулась в сентябре пышнотелой девушкой-чудом, с глазами цвета водорослей с черепашьего озера. Это не самое удачное сравнение. Но я помню своего отца и водоросли, опутавшие его, зелёные-зелёные…
Соломон Орджоникидзе умел удивительно точно подражать голосам животных и птиц. Дом утром пробуждался от его петушиного крика. Он веселил и развлекал нас, детей, подростков, во дворе соловьиными трелями, пением жаворонка, буйволиным мычанием. Во дворе он огородил участок, обнёс его металлической сеткой и стал выращивать кур, которых продавал, соседям – дёшево, остальным – по цене Верийского базара. Соломоновские куры, вскормленные на кукурузном зерне, обладали нежным вкусным мясом, пользовались всеобщим успехом. Бизнес семейства только становился на ноги, как с курами произошла одна скандальная история. Кто-то стал их воровать. Соломон не спал ночами, выслеживая таинственного вора. К каким только ухищрениям он не прибегал, но куры исчезали из курятника. Работая весовщиком на складе геологического управления, Соломон принёс со своего склада мощный прожектор и сигнальную сирену. Установил их в курятнике. Ночью, как только вор открыл бы дверцу курятника, сирена жутко бы взвыла, а прожектор ослепил бы вора. Так и произошло, но Соломон не ожидал, что вор, испугавшись резкой вспышки и воя, упадёт в обморок и что три дня его будут возвращать к жизни, и он на всю жизнь потеряет речь и будет судиться с Соломоном. На суде вор подкреплял жестами изложенные письменно показания, он доказывал, что случайно прикоснулся к дверям курятника и требовал возмездия за нанесённый ему физический ущерб. Соломону присудили два года. Он как-то отделался штрафом.
Вышло всесоюзное постановление, запрещающее в черте города держать домашних животных и птиц. Разрушали курятники, выпроваживали свиней, коров за черту города. Жестоко боролись с теми, кто тайно продолжал держать живность. Много людей проклинало этот хрущёвский указ. Соломону предложили работу, где он мог использовать свой талант подражателя голосам разных животных и птиц. Соломон стал выслеживать тайно оставленных в городе коров, свиней, баранов, кур. Целыми днями ходил или разъезжал на мотоцикле по окраинам Тбилиси в районах Кукиа, Ортачала, Багеби, Сабуртало. Там улицы примыкали к полям, огородам, там во дворах, в сараях, в домах были заперты те, кто с радостным мычанием, блеянием, хрюканьем, кудахтаньем откликался на великолепную имитацию мычания, блеяния, хрюканья, кудахтанья Орджоникидзе. Он останавливался у забора подозрительного дома или влезал на дерево и издавал громкое протяжное «м-м-му!». Он штрафовал хозяев за незаконное содержание животных, но чаще брал взятки за молчание.
Однажды его навели на след. В новостройках Сабуртало, в квартире под самой крышей, он увидел клетки, в которых сидели сотни кур. В трёх комнатах, громоздясь друг на друге, от пола до потолка стояли клетки. Соломон раскрыл папку и стал составлять акт. Он внешне был строг, в душе восторгался. Идеальная чистота, кур рубили в ванной на продажу. Чтобы заглушить их крики, постоянно заводился проигрыватель с динамиками. Под бетховенскую Девятую симфонию курам рубили головы. Специфический запах выветривался вентиляционной установкой.
Вскоре он знал всех хозяев, тайно держащих коров, свиней, баранов, кур в черте города Тбилиси. У Соломона Орджоникидзе появились деньги. Несколько раз мы, дети, видели его в ресторане летнего сада «Стела». Он, пьяный, взбирался на эстраду, щедро одаривал оркестрантов, те играли «Танец с саблями» Арама Хачатуряна, а Орджоникидзе свистел в микрофон. «Танец с саблями» получался у него не хуже, чем у самой Таисии Саввы. Он знал весь репертуар мастерицы художественного свиста: «О, голубка моя», «Лула-лула-бай-бай»...
Алиса в нашей дворовой компании проходила за парня-сорвиголову. Каждый вечер мы залазили на крышу соседнего дома, проникали на чердак клуба имени Ворошилова, брели в потёмках до люка, открывали его и спрыгивали в тёмный кинозал. Показывали трофейные фильмы с участием Дины Дурбин, Марики Рёкк, Роберта Тейлора, Гэри Купера. «Приключение венецианца» мы смотрели раз двадцать. Во время эпизода, где Марко Поло учит японок целоваться, Алиса повернула ко мне голову, и я впервые в жизни прикоснулся к девичьим губам.
Нам было по четырнадцать лет. Мы целовались всюду – в кинотеатре клуба имени Ворошилова, в подъезде нашего дома, в чужих подъездах, в пантеоне среди могил великих поэтов. Алиса всегда тянула меня к склепу Грибоедова. Однажды её стриженая голова в нашем неумелом толкании-объятиях проскользнула сквозь грибоедовские решётки, и вытянуть её обратно было делом долгим и болезненным. Алиса невероятно быстро росла. Когда мы окончили школу, она была на полголовы выше меня, занималась в секции метания ядра, установила рекорд девушек Грузии и перестала встречаться со мной.
Семья Орджоникидзе переехала в конец района Сабуртало, раза два я был у них в квартире на девятом этаже новостройки и не мог разобраться в странных металлических конструкциях, возводимых Соломоном.
Вытяжные вентиляционные трубы монтировались на потолке. Газосварщик сидел в одной из клеток и паял прутья. Я спросил Соломона, что это за сооружение. Он засмеялся:
– Знаешь, Ираклий, почему белые медведи долго живут?
– Нет.
– Потому что они нелюбопытные...
Когда я уходил, Алиса не вышла меня провожать.
Несколько раз я ходил на стадион «Локомотив», издали следил за полётом ядра, выпущенного её сильной рукой. Я сидел на трибуне пустого стадиона и мял в кармане пальто пакет любимых ею конфет «Раковая шейка».
А новый друг Алисы, метатель ядра Артур Барбизонов-Абашидзе, мастер спорта СССР, в это время показывал ей ошибку при толчке. Он положил руку на её талию, и они синхронно раскачивались, прижав друг к другу свои большие тела.
...Я поступил в Пушкинский институт. Потом пять лет работал экскурсоводом на Тбилисской центральной туристической базе, разъезжая номерными маршрутами по всей Грузии. Я получал удовольствие от своей работы, но мечтал стать кинорежиссёром. Шептал магические фамилии Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко, Антониони, Феллини, Бергман, Куросава, Бунюэль... Особенно часто – фамилию Годар, революционера в кино, фильмы которого я не видел.
...В жёлтом «Икарусе» я сижу с микрофоном в руках, показываю храм Святого Креста, воспетый Лермонтовым в «Мцыри», у подножия его сливаются Арагва и Кура. На винном заводе под Кутаиси всех угощают традиционным стаканом вина, пущенным по кругу. Глядя на семнадцатитонную бочку вина, похожую на «Титаник», кто-то острит: «Вот бы укатить её в Свердловск...»
В лесах Сатаплия все молча разглядывают застывший на вулканической лаве след динозавра. По вечернему тёмному лесу туристы идут, сбившись в тесную кучку. Не дай бог, выйдет из чащи грузинский динозавр. Жутковато.
Вечером на батумской турбазе весёлый аттракцион – бег в мешках. Участники влезают в мешки и бегут. Пришедший первым к финишу получает приз – одеколон «Белая сирень». Я, Ираклий Квирикадзе, – большой мастер бега в мешке.
В тридцать прыжков могу проскакать расстояние, на которое другие тратят пятьдесят. Я пять лет прыгаю в этих мешках, но никогда не прихожу первым – экскурсоводам полагается уступать туристам. Я прекрасно играю роль неумельца и этим вызываю всеобщий смех.
По возвращении в Тбилиси я прощаюсь с группой. Мне пишут свои адреса. Эстонцы зовут в Эстонию, тюменцы – в Тюмень, якуты – в Якутию. Мне нравятся все эти люди своим простодушием, любопытством, стремлением познать историю, культуру, дух земли, на которой они пробыли семь радостных дней.
Сегодня, в 2018-м, я пишу эти строки и ухмыляюсь, как я был наивен в 1968-м. Сколько всего произошло в мире за эти годы. Сколько мыльных пузырей лопнуло. Но вернёмся к Алисе, бросившей меня.
Раннее утро. Я стою перед филармонией, рабочие закончили мойку статуи. «Муза», большая бронзовая женщина, блестит, похожая на Алису Орджоникидзе формами и красотой. Если б я мог похитить эту статую! Протащить её по улицам так, чтобы моего преступления не увидели постовые милиционеры. Я нёс бы её через Александровский сад и улицу Кецховели, вышел бы к Музейному переулку и, открыв окна, внёс бы статую в свою комнату. Не пролезли бы руки – я отбил бы их. Венера Милосская прекрасна и без рук! Вся комната была бы полна ею, не было бы места для стульев, стола, кровати, но мне ничего не надо, только я и Алиса! Я начинаю сходить с ума! Что за бредовые видения посещают меня? Я оглядываюсь по сторонам, смотрю на утренних прохожих, хочу отогнать от себя эту чушь, вижу живую Алису в двух шагах от себя. Она остановилась, неожиданно столкнувшись со мной.
– Здравствуй, Алиса!
Через месяц я поселился в доме Соломона Орджоникидзе.
Я стал вторым мужем Алисы, от которой год назад ушёл метатель ядра, она была одинока и несчастна.
И я увидел железные клетки, от пола до потолка. В них сидели белые куры, сотни, тысячи, а может, больше тысячи кур. Тихо шумело вентиляционное устройство.
– Ираклий, ты можешь зарезать курицу? – спросил меня Соломон, когда Алиса привела меня в свой дом. Я никогда не резал кур, но сейчас, чтобы понравиться её отцу, я был готов на всё.
– Да, могу! – ответил я.
– Сегодня меня ждут клиенты. Сделай это вместо меня! Я болен, грипп!
Я растерянно смотрел на больного.
– Алиса, покажи, что надо сделать…
– Папа... – Алисе хотелось отвести от меня отцовское поручение.
– Алиса, не будь дурой! — Соломон выражался без обиняков, ясно и просто. – В ванной найдёшь нож, а Алиса принесёт кур.
Я зашёл в ванную. На стене висел большой острый нож. Широкое полено было местом казни – я это понял по кровавым пятнам, куриному пуху и ножевым зарубкам... Вошла Алиса с шестью курами. Я взял нож, положил курицу на полено и отсёк ей голову. Курица трепыхалась в моих руках. «Кидай её в ванну», – прошептала Алиса.
Мне стало душно в этой ванной, заполненной большой метательницей ядер и шестью курами, одну из которых я только что обезглавил, других ждала та же учесть, и они, предчувствуя близкий конец, бились в руках Алисы, вырывались, кудахтали истошными голосами, а обезглавленная танцевала на дне ванны танец без головы.
Алиса заметила, как я побледнел, отобрала у меня нож, всучила кур. Я отвернулся к стене и слышал, как глухо стучал нож об деревянное полено. Куры поодиночке исчезали из моих рук. Я повернулся – все шесть обезглавленными находились на дне ванны. Они подпрыгивали и падали, вновь подпрыгивали, вновь падали и были похожи на неловких балерин из кордебалета.
Мы вышли к Соломону.
– Молодец! – сказал мне Орджоникидзе.
Так состоялось мое «боевое крещение». Вечером, сидя один в комнате Алисы, единственной комнате, не заставленной куриными клетками, я слышал шёпот её матери:
– Зачем он тебе?
– Мама, я люблю его.
– Был у тебя один... говнюк, которого ты любила...
– Мама, не повторяй одно и то же...
– Сбежал и унёс бриллиантовые кольца...
– Мама, перестань...
– А что этот будет делать?..
Войдя в их дом, я делал всё, что надо было для поддержания репутации хорошего зятя. Я любил Алису. Зачем я превратился в служителя этой «птицефермы»? Я любил Алису. Говорят, что любовь – чудо, неразгаданная тайна. Соломон поставил «клеймо» своей фирмы на моём лбу. «Орджоникидзевские куры», жирные, тщательно ощипанные, разлетались по клиентам мгновенно. Их заказывали Соломону Орджоникидзе и поштучно, и оптом для больших праздничных застолий. Многие приходили сами покупать кур. Особо уважаемым клиентам Соломон разносил заказы сам.
На Новый год, 1 Мая, 7 Ноября Орджоникидзе раздавали подарки всему огромному дому.
Мой любимый режиссёр Годар снял фильм «Безумный Пьеро». Группа «Битлз» сочиняла и пела великие песни. Я покупал за большие деньги их пластинки, и под их пение на девятом этаже кудахтала «птицеферма». Я стал прекрасным забойщиком, тридцати курам в день рубил головы. Моя тёща шпарила их кипятком и ощипывала перья. Тесть принимал заказы по телефону, я на «жигулях» (подарок хорошему зятю) развозил по адресам свежие куриные тушки. Ночами я выносил тонны куриного помёта, привозил мешки с кормом, ездил за цыплятами, которых мы со временем превращали в жирных кур, вытаскивал клетки на крышу дома в солнечные дни.
В один из таких дней семейство решило съездить на Черепашье озеро.
Заперев двери на засовы, мы сели в машину и через полчаса оказались там, где утонул «неизвестный миру грузинский мореплаватель». Тёща разрезала арбуз. Мы сплёвывали косточки и разглядывали противоположный берег озера. Там сидели люди. Как и мы, ели арбузы и сплёвывали косточки.
Соломон стал пересвистываться с птицей, спрятанной в камышах. Он свистел, свистел и неожиданно захрапел. Надвинув кепку на глаза, он спал, сидя на стуле. Мать Алисы, заразившись храпом мужа, заснула, открыв рот, полный золотых зубов. Моя Алиса тоже ушла в сон. Жаркая истома, сонливость легла на оба берега Черепашьего озера. Смолкли даже птицы в кустах.
Я встал, разделся и пошёл к воде, нырнул, меня обдало свежестью, я увидел дно и серебряных рыб. Поплыл ко дну, опустился в водоросли.
Услышал голос – далёкий, как далёкие раскаты грома перед грозой: «В кого ты превратился, Ираклий? Как ты мог запереть себя в клетку? Жиреешь, как кастрированный петух». Чья-то тень проскользнула по моему лицу, я поднял голову, но никого не было. Меня жёг стыд. «Жирный кастрированный петух!» Я достоин этой клички! Запас кислорода в лёгких кончился.
Алиса бегала вдоль берега. Встревоженная, звала меня. Я видел сквозь толщу воды мечущиеся фигуры семейства Орджоникидзе. Не обращая внимания на крики Алисы, я поплыл к противоположному берегу горного озера. Буйные силы переполняли меня, я был рыбой, дельфином, кашалотом, левиафаном.
С того дня стали портиться хорошо налаженные отношения между семейством Орджоникидзе и их зятем…
В августе месяце я вёз очередную партию ощипанных кур в ресторан. По улице, по проезжей части, шёл Кика, всеми любимый тбилисский сумасшедший, странно похожий на Никиту Сергеевича – тогдашнего главу государства. Он был увешан орденами и гирляндами цветов, как индийский раджа. Машины медленно проезжали мимо городского любимца. Все кричали «привет, Кика!». Когда мы поравнялись, он неожиданно резко открыл дверцу моих «жигулей» и грохнулся на переднее сиденье.
«Поехали в Москву, – сказал Кика. – Начнём новую жизнь!» Кика тут же выпрыгнул из машины, оставив на сиденье сорвавшийся орден «За оборону Кавказа». Я повторил слова Кики: «Поехали в Москву». Отдав ощипанных кур ресторану, получив деньги, я поехал в Тбилисский аэропорт, сел на ближайший самолёт в Москву. В столице СССР подал документы на режиссёрский факультет ВГИКа…
Всё это я вспомнил на тридцативосьмилетнем юбилее съёмок моего фильма «Пловец».
иллюстрация: Александр Яковлев