Автор: Ираклий Квирикадзе
История одного давнего путешествия в Крым
Крым был наш. Мой – Ираклия Квирикадзе, моих друзей – Алика Устимова, Вовы Штромберга и Тиграна Франгуляна. Это мы поздно вечером, 9 марта 1962 года, сидя в доме моих родителей, пили чешское пиво «Злата Прага» (картонную коробку, наполовину полную, принёс Тигран Франгулян) и провозгласили: «Едем в Крым!» Нам было по двадцать два года, мы зачитывались Джеком Керуаком, Куртом Воннегутом, Василием Аксёновым.
В карманах на четверых собралась мелочь (сегодняшним курсом – тысячи четыре). Разбежавшись по домам, решили: через два часа встречаемся на Тбилисском вокзале и едем в Батуми, оттуда на теплоходе «Адмирал Нахимов» (которому суждено было утонуть, но не в нашем рейсе) доплываем до Феодосии и, посетив дом-музей художника Айвазовского, бродим по Крыму полгода с марта по конец августа, после возвращаемся к обычной жизни.
Я – студент-заочник Тбилисского университета, Устимов – аспирант Тбилисской консерватории по классу духовых инструментов, Штромберг – актёр театра кукол, Франгулян – рисовальщик копий (грубых) великого мариниста Айвазовского (собственно, Франгулян дал первый толчок нашему путешествию в Крым: «Хочу увидеть подлинники Айвазовского, поклониться его армянскому гению»).
9 марта в девять вечера на перроне Тбилисского железнодорожного вокзала стояли четыре оболтуса, четыре битника (предшественники хиппи. – Прим. авт.), заучившие чуть ли не наизусть роман Керуака «В дороге», обутые в ботинки на толстой подошве, в свитерах, в вязаных альпинистских шапочках, разве что на голове Вовы Штромберга шапка-пирожок, в которых красовались члены Политбюро на трибунах Мавзолея. Но Вова Штромберг, голубоглазый двухметровый еврей, смотрелся в ней как нибелунг. Честно говоря, я не совсем точно знал и знаю сейчас, кем были нибелунги, но Штромберг, живущий в Тбилиси у Воронцовского моста, уверял нас, что он отпрыск нибелунгов.
Выяснять что-либо о нибелунгах не было времени, поезд тронулся с тбилисского перрона, набирал скорость, опоздавший Штромберг в тройном прыжке взлетел на ступеньку вагона и каким-то непонятным образом столкнул с неё проводницу Татьяну Гагарину. Откуда я знаю имя и фамилию проводницы? До её падения на асфальт тбилисского перрона в космос взлетел Юрий Гагарин. Это было событие планетарного значения. Мой друг Штромберг спрыгнул, поднял проводницу, подсадил её на ту же ступеньку, потом в служебном купе обмывал спиртом её разбитые полные коленки, шепча «космонавточка моя».
Когда начальник поезда спустя час стучался в служебное купе, Татьяна Гагарина ему не открыла. Вслушиваясь в звуки, раздающиеся из-за дверей купе, начальник поезда почему-то сказал: «Можно понять, воспитывает глухонемого сына». Почему он это сказал, не знаю.
Мы приехали в Сочи, купили палубные билеты на теплоход «Адмирал Нахимов». Сыпал мокрый мартовский снег, он падал в тёмное ночное море. Теплоход плыл, тревожно гудел, мы спали за спасательными шлюпками. Условие нашего путешествия включало пункт «не брать денег у родителей», довольствоваться лишь тем, что обнаружилось в наших карманах, когда ударили по рукам – «едем в Крым!».
Так почему всё-таки в Крым? А не на Тянь-Шань? Не на Памир? Двое из нас были альпинистами средней руки. Я жал руку великому Тенцингу, человеку, кто одним из первых поднялся на Эверест (он приезжал и выступал в тбилисском альпинистском клубе). Или почему не мыть золотой песок, как наш общий друг Костя Вачнадзе? Он уехал в Якутию, приехал два года спустя хромым (отстрелили пятку), но чрезвычайно мужественным Константином Львовичем. Это говорила мне сестра, намекая на мои невысокие баллы в графе «мужественность» (то, что я взобрался на вершину Казбека, то, что я избил её жениха, которого звали Гамлет, за то, что он сбежал от неё за две недели до объявленной свадьбы, – не в счёт).
Мужественным отстреливали пятки, они уезжали на Байкало-Амурскую магистраль, их съедали в тайге пудовые комары-кровопийцы, о них пели песни, сочиняли поэмы, их лица были растиражированы миллионами плакатов. А мы, немужественные, ехали в нежный декадентский Крым, к литературным призракам: к чахоточному Чехову, к буйному Волошину, к дамам с собачками.
На палубе «Адмирала Нахимова» было чрезвычайно холодно. Мокрый снег продолжал своё бесконечное падение. На нас смотрели женщины, грузные, очень советские, в пальто с каракулевыми воротниками, с многоярусными шиньонами на головах. Они ехали в Крым по путёвкам от профсоюзов. Мы, палубные пассажиры, не имели права посещать рестораны, буфеты, танцы. Но нибелунгу Вове Штромбергу закон не был писан.
Я впервые в жизни увидел женскую драку. Дрались из-за Штромберга. Женщины не визжали, не рвали друг другу шиньоны, а наскакивали пудовыми телами, разбивали носы пудовыми кулаками. Нибелунг успокаивал то одну, то другую, потом обеих разводил по каютам, позже вёл в ресторан за их счёт. Нам он приносил остывшие кебабы, варёные языки, салаты оливье. Те, кто дрались час назад, выходили на воздух подышать, прихватив болгарские сигареты «Фемина», полуполные коньячные бутылки «Арарат», «Греми», угощали нас и пели, счастливые, в унисон: «Тбилисо, мзис да вардебис мхарео», «На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ножки…».
Женщины, напевшись, застудив голосовые связки, хриплыми голосами открывали нам свои души: кто был из Сыктывкара, кто из Кемерово, кто из Чебоксар, кто укладывал железнодорожные шпалы, кто на стекольном заводе браковал негодные бутылки, кто был бухгалтером суконной фабрики… Говорили о мужьях, о Штромберге, плакали, злились, вновь дрались, но уже не особо шибко, так, раз по скулам, потом обнимались, замечали Тиграна Франгуляна, смуглого, большеглазого, который всем говорил – и блондинкам, и брюнеткам: «Вы похожи на Мэрилин Монро! Вам никто не говорил об этом?» Потом начинал лекцию о творчестве Айвазовского. Женщины уводили с собой и Франгуляна. Под спасательной лодкой оставались два неудачника: Алик Устимов и я, Ираклий Квирикадзе.
Однажды пришла женщина с аккордеоном. Аспирант консерватории сыграл на нём медленно и тягуче «Аргентинское танго». Увели в каюту и Устимова. «Адмирал Нахимов» плыл на волнах любви по снежному морю и тревожно гудел. В ночь перед Крымом повезло и мне: я встретил милиционершу из Уфы Лизу Топурию – грузинку, которая ни слова не знала на родном языке, но владела одной странностью: на пике страсти не стонала, не выла, а кричала «ура-а-а!». У неё не было каюты, она тоже была палубная пассажирка, которая села перед самым Крымом, в Новороссийске. Я просил её не кричать это дикое «ура-а-а!». Она ответила, что происходит это вне её сознания. «Ура-а-а!» – кричала её бабушка Дареждан Топурия, любовница Сергея Есенина, кричала её мама Ангелина, её тётка Русудан. Муж Русудан, бедный Кукури Глонти, которому она в молодости изменяла налево и направо, сбегала от него не раз, он находил её по крику «ура-а-а!».
Моя уфимская милиционерша была обута в сандалии на босу ногу, укрыта плащом болонья. На фоне падающего мартовского снега она выглядела очень легкомысленно, но в этом была её прелесть. Пышногубая, курчавоволосая, она смахивала на Анджелу Дэвис, чёрную американку-коммунистку, которая, подражая Анне Карениной, ложилась под поезда. Но поезда были особого назначения: везли пушки, танки, солдат на вьетнамскую войну. Не знаю, кричала ли Анджела Дэвис «ура-а-а!», но крик её останавливал поезда. Сравнивая Лизу Топурию с Анджелой Дэвис, я не сказал главного: она пахла лавандой, как греческие нимфы, живущие в окрестностях Олимпа (прочтите великую книгу Куна «Легенды и мифы Древней Греции»).
Я не нюхал олимпийских нимф, но всю ночь нюхал милиционершу из Уфы, с которой спустился на самую нижнюю палубу, где помощник кочегара (так он представился, «Филя, помощник кочегара») за смешные деньги дал нам матрас в какой-то тёплой щели, закрывающейся на ключ. Есть ли вокруг Уфы поля лаванды? Бегает ли по ним ночами обнажённая милиционерша? Если нет, то почему её тело так благоухало? Я не спросил об этом Лизу Топурию.
Отдыхающие по профсоюзным путевкам скупают ялтинские сувениры
Теплоход «Адмирал Нахимов» вплыл в ночную Ялту. В Ялту, окутанную предрассветным туманом. В снежную Ялту. Я влюбился в эту ночь, в этот туман, в этот снег, в духоту нижней палубы, в терпкий запах древних греческих мифов, которые мне в детстве читала Екатерина Григорьевна Бухарова – моя русская бабушка. Я спросил eё: «А что это за запах, Катя?» Она взяла с комода букет голубовато-серых цветов и дала мне понюхать. Всю ночь я нюхал голую милиционершу. Думаю, я надоел вам, читатель, бесконечными повторами: «пахло лавандой». Пахло ещё и углём.
Странно, некоторые крымские события помню с такой ясностью, словно разглядываю фото-стоп-кадры, а некоторые смылись, ничего в них не разглядишь. Вижу капитана милиции Фаддея Кошкина в плаще болонья, с большим букетом белых роз, он встречает Лизу. Она просит меня не идти с ней рядом. Они обнялись. Мы проходим мимо.
Но почему-то на другой день в Феодосии, в музее Айвазовского, мы встречаем двух милиционеров, Лизу и Фаддея. Как бы знакомимся. Потом заходим вшестером в кафе. Я заведён, заказываю две бутылки шампанского, говорю тост, полный намёков, в конце которого кричу: «Ура-а-а!» Капитан милиции сверлит меня левым глазом. «А громче можешь?» – спрашивает он. Я бездарно принимаю вызов и кричу громко, протяжно: «Ура-а-а!» Капитан сверлит мрачным глазом милиционершу из Уфы. «Очень похоже», – говорит Фаддей. Вскоре они уходят. Официантка приносит счёт. Мы расплатились и не знаем, куда идти. Доехать до Ялты – нет денег.
Сидим мрачные. Официантка Тося нравоучает: «Покупайте по утрам газету «Курортник Крыма», на последней странице есть объявления о работе. Иногда работа-экстра, на подхвате: сломать стену, очистить гараж, старую могилу на кладбище оградить, деревья в саду покрасить извёсткой – от вредителей защита. Скоро курортный сезон начинается, много разных предложений». Тося продолжает нравоучать: «Вот зоопарк на колёсах стоит в феодосийском парке, им вроде кто-то нужен был…»
На другой день мы с Тиграном Франгуляном конкурировали за место человека-матадора при старом африканском льве. Зоопарк на колёсах блуждал по крымским городам, большим и малым, не гнушаясь и посёлками. Грузовиков двадцать с прицепами прибывали на места, скидывали борта, отцепляли прицепы, и, как в фильме Феллини, некто Дзампано, с большим жестяным рупором, извещал, что чудо-зоопарк имени покойного Артемия Дурова (среди многочисленных Дуровых такого Артемия не было, но это неважно), народного артиста СССР, прибыл в ваш посёлок, районный центр, что за три дня зоопарк покажет невероятное множество экзотических животных.
Дети торопятся в зоопарк на колесах на представление, где гвоздь программы - лев Багдад
Грек повёл нас обучать, как истязать древнего Багдада. У меня ничего не получалось. Я оказался мягкосердечным размазнёй. Стрипко сказал просто: «Мы с Лаврентием Павловичем не взяли бы тебя в отстрельный отряд». Тиграна, не мягкосердечного размазню, они с Лаврентием Павловичем взяли бы. Надо было подойти к клетке Багдада и ткнуть его этой железной пикой в бок. Недаром я упомянул матадоров: те пиками колют быков, только быки не орут, а лев Багдад ревел на весь Крым. Дети просыпались, в ужасе бежали к мамам.
У Тиграна была мотивация на аутодафе. Между часами пробуждения сонного Багдада и превращением его в грозу всего Крыма Тигран выстаивал у полотен Айвазовского: изучал, делал копии, жил с духом своего великого соотечественника. Потом подкрадывался к клетке льва, не видимый посетителями зоопарка, просовывал пику и колол ею царя зверей. Сонный царь вскакивал, грива, крашенная хной, дыбилась, и он ревел точь-в-точь как лев из заставки голливудской кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер».
Один раз я сменил на посту Тиграна и понял, как сложно превращать старую галошу во что-то могучее, грозное… Раз тринадцать вонзал я пику в тощий зад, пока лев не стал львом. Завершая эту процедуру, я вдруг увидел своего папу, Михаила Андреевича Квирикадзе, который стоял по другую сторону клетки. Я, спрятанный кустами рододендрона, смотрел на папу и не верил, что это он. Убедила меня его спутница – папина любовница, третьесортная оперная певичка Ольга Обухова, фотографию которой я год назад видел в руках моей мамы.
«Вот кто разрушил Карфаген! – с усмешкой сказала начитанная мама. – Не будь я София Миндадзе, если не отомщу ей!» Рядом с папой и Обуховой стояли девочки-близнецы и со страхом смотрели на ревущего (наконец-то) Багдада, зажимали пальчиками розовые ушки. День был солнечный: весна наконец-то пришла в Крым. Я стоял с ржавой пикой в руках растерянный. Это был мой родной папа, мои неродные сестры. Я не знал, что делать.
Вечером я рассказал о встрече своим друзьям. Вова Штромберг сказал: «Надо было выйти к ним и сказать: «Папа, дай денег, я голодаю». Алик Устимов напомнил Штромбергу принцип нашего отчуждения от прошлой жизни «не просить ничего у родителей». Штромберг застонал: «Но мы же действительно голодаем, нас кормит дохлый лев!» Какое-то время все молчали. Штромберг продолжал: «Выйди на ялтинскую набережную, дождись папу, девочек, певицу, упади папе в ноги, заплачь, покажи растрескавшиеся от бродяжничества пятки, как на картине «Возвращение блудного сына» Рубенса».
Франгулян поправил: «Рембрандта». Штромберга не смутило неточное знание шедевров: «Пусть будет Рембрандт. Но, по-моему, всё-таки Рубенс! Обними сестричек, их маму… Кто она, певица? Обухова, да? Она, видимо, гастролирует по Крыму! Обухова, знаменитая певица! У неё много денег!» Мне пришлось разочаровать Штромберга и других. Я сказал «нет». Штромберг завопил: «Что нет? Что нет?» «Эта Обухова – не та знаменитая Обухова! Мой отец убил мою маму! Она ходит как тень отца Гамлета и требует мщения! А вы хотите, чтобы я упал на колени и показал пятки? Он не мой отец! Когда я его увидел, я чуть не метнул копьё, еле сдержался!» Завершив этот бредовый монолог, я выбежал из комнаты общежития официантов, куда мы устроились бесплатно с помощью феодосийской Тоси.
Была ночь. Я бродил по безлюдной ялтинской набережной. Мне так хотелось встретить папу, не просить у него денег, а обнять, почувствовать запах табака и ещё чего-то его, личного, помнящегося мне с четырёхлетнего возраста, когда я, обнимая его, тыкался носом в его ухо, и мы шептались: «Папа, я люблю тебя!» – «И я люблю тебя!» – «Папа, я абсолютно люблю тебя!» – «И я абсолютно люблю тебя!».
Но я встретил Фаддея Кошкина, капитана милиции, чемпиона МВД по метанию диска, который находился в Ялте на сборах, то ли жениха, то ли мужа Лизы Топурии. Как я оказался на территории ялтинского стадиона? Кошкин шёл с двумя албанцами (на спортивных формах было написано латинскими буквами «Албания», наверное, они албанские милиционеры, я что-то читал в «Курортнике Крыма» о состязаниях милиционеров социалистических стран). Фаддей улыбнулся. Он тоже был в синей спортивной форме с надписью «СССР».
Спросил: «Значит, говоришь, она лавандой пахнет?» Я успел подумать: «Зачем Лиза сказала капитану о лаванде?» – как получил жуткий удар в нос, губы, потом ещё удар в челюсть. Посыпались электрические искры. Я видел их в темноте. Я упал. Меня подняли албанцы, сказали что-то по-албански и тоже ударили в солнечное сплетение. Почему-то подумал о папе: «Я тебя абсолютно люблю». Совсем не те мысли. Спортсмены-интернационалисты удалялись от меня. Я увидел улыбающуюся маму в Новый год, которая на кухне готовила сациви. Она положила очищенную луковицу в открытый рот спящего на полу Деда Мороза. Дед Мороз и был мой пьяный папа… Так ушло моё сознание.
Было утро, когда я очнулся. Из всех репродукторов звучали марши, гремели медные трубы, барабаны. Была первая годовщина полёта советского космонавта Юрия Гагарина. У всех на ялтинской набережной радостные лица.
Синяки на моём лице перестали ужасать комендантшу общежития официантов, добрейшую Галину Ивановну Покрышкину. Она уверяла нас, что мы, четыре грузина, уже одной ногой в коммунизме. Жильё бесплатное (благодаря всё тому же Штромбергу она не брала с нас денег), в столовых на столах лежали нарезанные хлебные батоны – бесплатно. «Спасибо скажите Никите Сергеевичу Хрущёву, это он приказал». Мы ели бесплатный хлеб, покупали тушёную капусту для гарниров за четыре копейки – было очень вкусно. Чай из большущего чайника – тоже бесплатный. Тарелку тушёной капусты – две порции гарнира – я вспоминаю много десятилетий как кулинарное чудо молодости – три мишленовские звезды!
Отдыхающие Крыма среди, них и наш автор
Постепенно мы завоёвывали Крым. Полтора месяца сколачивали ящики на рыбзаводе – женщины в брезентовых фартуках наполняли их замороженной рыбой. Мы обрели трудовые мозоли, но пижонство героев Василия Аксёнова нас не покидало: в перекур курили кубинские сигары – заблокированная Соeдинёными Штатами Куба чуть ли не бесплатно слала в дружественный Союз Советских Социалистических Республик свои драгоценнейшие сигары а-ля Уинстон Черчилль (на рыбзаводе их звали «сигары Фиделя»). Алик Устимов рассказывал, как сидящие на солнцепёке кубинские Кармен скручивают табачные листы в сигары на своих потных от жары ляжках, что на чёрном рынке в США такая сигара стоит шестьдесят долларов. Мы курили по пять сигар в день. Была вера, что вот-вот наступит коммунизм.
Для Штромберга он наступил. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что Галину Ивановну Покрышкину сняли с комендантской должности. Нас выселили из общежития. Свежезамороженную рыбу то ли перестали замораживать, то ли вылавливать в Чёрном море. Потребности в ящиках больше не было. А мы так здорово научились их сколачивать!
Тот, кто из вас сейчас читает о крымском походе четырёх битников, наверное, думает: а где Семён Михайлович Будённый? Где его лошадь? Почему они заявлены в названии рассказа, но их нигде не видно? Появятся маршал и лошадь! Вот-вот!
В газете «Курортник Крыма» я неожиданно наткнулся на статью о Фаддее Кошкине. Оказывается, он изобретатель нового вида лёгкой атлетики «ночная лёгкая атлетика». Что это такое? Мало кто сегодня помнит о фосфоресцирующей моде, которая возникла в 50–60-х годах. В темноте на шеях женщин светились бусы, на мужчинах светились галстуки, бабочки, потом стала светиться обувь. В ресторанах, на танцплощадках тушили свет – галстуки танцевали с бусами. Светились оправы очков, пуговицы, дымили светящиеся мундштуки, трубки, женские губы плыли в воздухе, смеялись, кричали, светящиеся ботинки шли по тротуарам, догоняя женские туфельки.
Началась эта мода в Париже, быстро разошлась по миру. Фаддей Кошкин предложил бегать ночью по стадионам в фосфоресцирующих трусах, майках, прыгать с фосфоресцирующими шестами, метать светящиеся диски, ядра, передавать в беге фосфоресцирующие эстафетные палочки. В МВД поддержали идею капитана Кошкина, и вот на ялтинском стадионе прошли состязания милиционеров – атлетов стран социалистического содружества.
Это я прочёл в «Курортнике Крыма», пока лежал с разбитой челюстью в триста седьмой комнате общежития официантов. Лиза Топурия бежала, невидимая в темноте, держала светящуюся эстафетную палочку, передавала её невидимому капитану Кошкину в светящихся голубым светом майке, трусах, тапочках. Капитан передал эстафету албанцам, те бежали до финиша.
Разъехались милиционеры. В Ялте остались курортники. Мы как могли их обслуживали. Нашли работу лодочников-спасателей на ливадийских пляжах. Слава богу, при нас никто не пытался утонуть. Не уверен, спасли бы мы того утопленника? Рядом с нашей наблюдательной вышкой с двумя лодками и тремя спасательными кругами находился женский нудистский пляж. Бинокли спасателей не смотрели в сторону моря, они разглядывали загорающих нудисток, смотрели на них сверху вниз.
И вдруг… я не поверил своему биноклю: в его окулярах я увидел обнажённую, стройную, в отличие от большинства нудисток с шиньонами на головах, с пудовыми ягодицами, нудистку из Уфы, милиционера, пахнущую лавандой. Она лежала с закрытыми глазами. Я ждал, когда она их откроет, чтобы убедиться, что это и есть мой любимый милиционер, а не кто-то, похожий лбом, щеками, подбородком, шеей, грудями, бёдрами, длинными ногами, пятками. Я ждал. Помните, в «Робинзоне Крузо» герой, находясь на безлюдном острове, неожиданно обнаруживает на песке след человеческой ноги? Он опешил: смотрит и не верит. Вот так я смотрел на спящую. Наконец она открыла глаза. Да, это была Лиза Топурия!
Я спрыгнул с вышки, вбежал в ограждённую нудистскую зону, обнял голого милиционера. Почему-то рука не пишет «милиционершу». Она не сказала причину её нахождения в Ялте. Капитан Кошкин был её мужем. Он давно уехал. «Не думай только, что я осталась из-за тебя, Ираклий». Ещё она сказала, что в Уфу больше не вернётся. Лавандой пахло всё, что я целовал на нудистском пляже, пока женщины в шиньонах не изгнали нас. «Бесстыжие твари!» – кричали они и тыкали нам в спину китайскими зонтами. Кто-то, наверное, помнит эти бамбуковые вперемежку с искусственным шёлком зонты.
Алик Устимов устроился работать в кабинет «Звуковое письмо» на ялтинском базаре. Туда ходили курортники, посылали любимым звуковые письма. Алик на аккордеоне аккомпанировал тем, кто кроме устного текста хотел спеть любимым песню. Таких было множество. Устимов исполнял раз пятнадцать в день «Золотые звёзды Ангары», «Тёмная ночь, только пули свистят в тишине», «Не уезжай ты, мой голубчик». Пели ужасными голосами, но от души, искренне, со слезами. Записывалось всё это на рентгеновских плёнках и отсылалось по адресам во все концы огромного Советского Союза. Перед песней наговаривался текст: «Дорогая Маша, считаю дни, когда закончится мой отпуск и я сольюсь с тобой в объятиях»; «Дорогой Михаил, загораю, пью с Варварой вечерами в палате вино «Изабелла», зацеловываю твою фотографию, где ты у крейсера «Аврора» в Ленинграде на экскурсии. Прошу, не пей, слушай мою песню, посвящённую тебе, – «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня!».
Алик Устимов рекомендовал меня директору «Звукового письма» как микрофонщика и техника по аппаратуре. Ничего не понимающий в микрофоне и технике, я работал успешно. Записи мы с Аликом делали такого качества, что Герберт фон Караян не поморщился бы и скупил бы наши рентгеновские плёнки. Ну, тут я, конечно, грешу против истины.
Вова Штромберг уже второй месяц пропадал в вип-гостиницах Четвёртого управления Минздрава СССР. Но с нами не терял связи. Хотя я не прав. Он вернулся после таинственного скандала в санатории Министерства тяжёлого машиностроения или Министерства космического чего-то, не помню. Привезли его на «ЗИС-110». Он вышел, хлопнув бронированной дверью. Из машины выскочила женщина с обилием бус, наверное, в темноте они святились фосфорическим огнём. Но был день. Женщина плакала: «Вова… Вова… Вова…» Штромберг не повернулся. «ЗИС-110» уехал.
Мы с Аликом Устимовым снимали у бывшей комендантши общежития официантов Галины Ивановны Покрышкиной две комнаты в её квартирке на улице Двадцати Восьми Панфиловцев. Штромберг вернулся к своей Покрышкиной, вечно ждущей его. Моя комната от случая к случаю наполнялась запахом лаванды, потом он исчезал. Понять поведение Лизы Топурии мне было неподвластно…
Тигран Франгулян продал одну копию Айвазовского, раздал нам деньги, не очень большие, и уехал догонять льва Багдада. Знаю, что он живёт во Франции. Разбогател на псевдо-Айвазовских, которые выставлялись даже на «Сотбис».
Вернувшийся Вова Штромберг сказал: «Ираклий, твой папа вновь в Крыму. Так я думаю. В санатории Министерства тяжёлой промышленности висит плакат «Поёт Ольга Обухова». Она же твоего папы зазноба?» Какое неприятное слово «зазноба». Я не ожидал его услышать из уст Штромберга. Испортили его в санаториях Четвёртого управления!
Я пошёл на тот концерт. Пошёл с Лизой. Папа меня не видел. Но я видел папу. Он сидел на сцене рядом с аккомпаниаторшей Обуховой, дамой в бархатном тяжёлом платье, и занят был тем, что перелистывал ноты, лежащие на рояле. Между этим важным делом влюблёнными глазами смотрел на свою божественную певичку. Аккомпаниаторша объявляла: «Ария Гизеллы из оперы «Беглянки из сераля» композитора Томазо Джаконелли». В зале сидели грузные мужчины и женщины. Мужчины неотрывно смотрели на большую эротическую кошку, которая и пела как кошка. Папа перелистывал страницы нот.
В антракте мы ушли. С ялтинского почтамта я позвонил маме, сказал, что готовлюсь к экзаменам во ВГИК, что у меня всё хорошо. Она мне сказала, что у неё тоже всё хорошо. Я повесил трубку и заплакал на выходе из стеклянной будки-аквариума № 28. «Наверное, так плакали казахские мальчики из роты Панфилова, с гранатами в руках, когда на них с грохотом надвигались немецкие танки», – подумал я, глядя на цифру «28» переговорной кабины и вспомнив, что живу на улице Двадцати Восьми Панфиловцев. Жизнь надвигалась на меня как немецкий танк, а я стою, беспомощный двадцатидвухлетний грузин, и плачу.
Женщины-милиционеры готовятся к соревнованиям по легкой атлетике
В Крыму. Конец августа. Нашествие курортников. В кабинет «Звуковое письмо» забегали великие. Евгений Евтушенко зашёл к нам с базара – в руках дыня. Осмотрелся, постучал пальцем по микрофону: «Пошлите звуковое письмо». «Вам бесплатно», – сказал директор. Поэт скромно улыбнулся и не стал записываться. Белла Ахмадулина записала послание в стихах: «…Прогоняю, стращаю, кляну, выхожу на балкон. Озираюсь. Вижу дерево, море, луну, их беспамятство и безымянность…» Индийская звезда из фильма «Господин 420» спела что-то протяжное, с щёлканьем пальцев. Штромберг стал высиживать затёртый красный диван. «В надежде, что заглянет Элизабет Тейлор», – шутил Алик Устимов.
«Хочу лошадь!» – воскликнул Вова Штромберг, оторвав глаза от последней страницы нашей деловой библии «Курортник Крыма» и пояснил: «Санаторий «Светлый» продаёт лошадь. Смотреть по воскресеньям». Мы поехали в санаторий «Светлый». Он недалеко от Ялты. Такой серенький санаторий с большим памятником Владимиру Ильичу Ленину в круглом цветочном газоне. Штромберг, инициатор нашего мероприятия, зашёл к начальнику «Бланк И.Д.» (так написано на дверях). Я и Устимов остались у секретарши в приёмной. Странно, но мы изменились за эти месяцы, какие-то взрослые стали, что ли, несмотря на полную бессмысленность крымского мероприятия. Зачем нам лошадь? Ведь мы и сейчас от случая к случаю берём две порции гарнира (тушёная капуста за восемь копеек), хлеб и чай бесплатно.
Алик Устимов продал свой фотоаппарат «ФЭД», я – две американские рубашки с пальмами, подаренные мне племянником Джорджа Баланчина после гастролей в Тбилиси «Нью-Йорк-Сити балет». Я гордился этими рубашками, но нам всё время хочется есть. Штромберг, за месяц откормленный жёнами, дочерьми, сёстрами, любовницами больших людей в партии и правительстве, которые, хоть и знали, что всё в СССР принадлежит только им, не знали о существовании Вовы Штромберга, ростом метр девяносто три, голубоглазого нибелунга, иначе эти большие люди не отпускали бы одних своих жён, дочерей, сестёр, любовниц на море в Крым, – так вот, ныне и Штромберг ходит голодный и ест две порции гарнира – тушёная капуста. О какой покупке лошади речь?!
Но вот Вова вышел от начальника Бланка И.Д., и мы пошли в парк санатория «Светлый». У Вовы странное выражение лица. Мы пробираемся сквозь заросли. Молчим. Бланк не пошёл с нами, сказав Штромбергу: «Тарас Парменович вас встретит и покажет». Мы подошли к деревянному амбару. Увидели Тараса Парменовича. Ему было лет шестьдесят, может, чуть больше. Седые волосы торчат пружинами, в руках ключ, которым он открывает амбарный замок. Распахивает двери – и мы видим белую лошадь. Точнее, тень от лошади. Точнее, кости лошади, обтянутые кожей. Лошадь рослая, но очень лёгкая. Кажется, подуть – и она взлетит. Но мы не дули. Она стояла и смотрела на нас большущими чёрными глазами.
Тарас Парменович говорит: «Вот оно чудо! Маруся! Личная лошадь Семёна Михайловича Будённого. А эти, в администрации, хотят сдать её на мясокомбинат: мол, сдыхает… Ей жить и жить! Пока я жив, на мясокомбинат Маруся не попадёт. Что я? И меня переживёт! Она в столетие Великой Октябрьской революции, в 2017 году, проскачет по Красной площади, и цокот её копыт услышит планета! Вопрос, кто будет принимать парад…» Мы оробели. Тарас Парменович уверял нас, что это существо по имени Маруся… А сколько живут лошади?
Двадцать минут спустя мы пили спирт. Угощал Тарас Парменович.
«Я был ординарцем Семёна Михайловича Будённого. Я и сейчас его ординарец, но он об этом не знает. Он меня воспитал, выковал в сабельных атаках. Царицын, Перекоп, линия Маннергейма, газовая атака в битве под Верденом, Курская дуга…» Мы переглянулись, что-то путается в речи Тарас (он велел звать себя без отчества). Лошадь щипала траву, хромая в движении.
«Она хромает?» – спросил Алик Устимов. «Да, в ногах её взорвалась мина. Семёну Михайловичу взрывной волной опалило щёку, и его усы, знаменитые усы, сгорели». Было понятно, что с нами говорит не вполне нормальный ординарец. «Семён Михайлович три месяца скрывался от людей. Как он мог выйти к войску без своих знаменитых усов? Я ему из конского волоса свил временные усы, клеем приклеил. Пока выросли свои, пользовался бутафорией. Никто и не заметил. Он только товарищу Сталину сознался. Тот его поддержал: «Храни тайну, Семён. Какой Будённый без усов?..»
Тарас Парменович оглянулся на хромую Марусю. «Поверьте моему слову: она как символ Великой нашей Октябрьской революции встретит 2017 год на брусчатке, на параде, и к её ногам будут сбрасывать знамёна поверженных врагов мировой революции». Старый человек быстро пьянел. Потом он заснул. Шептал во сне: «Маруся, мы с тобой доживём, доживём…»
Мы осторожно встали. На столе лежали груши, вокруг них жужжали пчёлы. Штромберг написал записку: «Тарас, мы приедем в следующее воскресенье. Не сдадим Марусю». Конечно, мы не поехали в следующее воскресенье в санаторий «Светлый». Стоял сентябрь. Десятое число было днём нашего возвращения. Меня провожал милиционер, пахнущий лавандой. Я очень полюбил Лизу, но она не хотела ехать в Грузию. «У меня нет там корней, Ираклий», – сказала Лиза Топурия.
Тот же теплоход «Адмирал Нахимов» отплывал из Ялты. Было очень грустно. Милиционер на причале плакала. «Адмирал Нахимов» выплыл из портовой бухты, и вдруг мы увидели старую белую лошадь и всадника. Всадник держал в вытянутой руке саблю и что-то нам кричал. Что?
фото: GETTY IMAGES RUSSIA; АНАТОЛИЙ ГАРАНИН/МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"
