Незримые весы

Автор: Ирина Кравченко

Чем были книги последнего классика советской детской и юношеской литературы Анатолия Алексина для думающих подростков той, уже не существующей страны? Огромным куском жизни. Но почему они нас, давным-давно выросших и живущих в иной реальности, и сегодня держат и не отпускают?

Начнём с того, что его истории никогда не предоставляют возможности альтернативного прочтения – только того, что задумал автор, который твёрдой рукой ведёт читателя по умело проложенной дороге. Свернуть нельзя. В принципе, и задуматься тоже: всё уже продумано, остаётся внимать. У Алексина вы не найдёте красивых описаний, например пейзажей, вообще ничего, что обычно создаёт воздух произведения. Он не доставлял себе удовольствия нарисовать словами нечто приятное, нежащее душу. Только необходимое. Каждое предложение, как стрела у меткого лучника, летит в цель. И добивается этого Алексин приёмами, которые выработались у него к концу 60-х годов и вовсю применялись им в 70-е – время расцвета его прозы.

Две трети русской литературы, а если брать конкретно советскую, то все девять десятых построены на том, что писатели жмут на чувство стыда. Советского человека усовещивали и взывали к его чувству долга не только не принимая во внимание возраста – не жалея даже нежных созданий. Помните выражение: «Пионер, ты в ответе за всё»? Да, с отроков спрашивали будь здоров! И Алексин – в авангарде той литературы для подростков, которая растила их так, что потом можно было «гвозди бы делать из этих людей». 

Но кто на излёте советской власти, пережавшей по части «гвоздей», повернул бы «головы кочан» на призывы к морали и нравственности? И те приёмы, что оказались востребованными во времена «оттепели», уже не работали: тогда книги, фильмы, спектакли предостерегали от потери собственного «я», утраты таланта, опасности скатиться с высоких помыслов в мещанское болото. Однако слаб человек, и проблема сохранения своей личности мало кого волнует, когда люди устали и просто хотят «пожить по-человечески» – именно эти желания возобладали в эпоху застоя.

Лозунги и тонкие намёки равнодушных не берут. Но есть вещи, наиболее глубинные, последние, которые опасно проверять на прочность. К примеру, страх одиночества, отверженности. Или опасение стать предателем, то есть отступить от чего-то важного и перейти в сферу, где действуют иные законы. Или боязнь причинить страдание ближнему. Причём проявить нечуткость, обидеть кого-то – некрасиво, но не обязательно наносит урон совести. Душевное страдание – это часто, да ещё в среде неверующих, «лирика», ничего страшного, пройдёт. 

Другое дело – телесная пагуба. Как, в представлении средневековых людей, мучили грешников в аду? С ними не вели воспитательных бесед, а жарили на сковородках и варили в котлах. Получается, душу мытарили плотски. Может, потому, что истязание плоти издавна считалось более коротким и действенным путём и наказания, и вразумления, и устыжения? Оскорбить человека словом обычно не так страшно и позорно, как оскорбить действием, даже матерное выражение переживается не так, как поставленный кому-то синяк под глазом. Кстати, большие писатели, то есть имеющие дело со словом и магическую с ним связь, никогда не относились к нему как к самому сильному инструменту воздействия: настоящие, физические боль и радость, в их представлении, оказывались не слабее.

Ни у одного русского прозаика нет такого количества больных, как у Алексина. Почему он часто пишет о недугах и активно вплетает их в повествование? И не какие-нибудь гастрит или растяжение связок усложняют жизнь героям и их близким, а онкология, диабет, сердечные недомогания (чуть ли не в каждом втором произведении), умственная отсталость и даже помешательство. 

Представьте себе, что Пушкин стал бы описывать, чем болели родители Петруши Гринёва и как это повлияло на его судьбу: например, из-за маминой гипертонии – или как она называлась в прошлые века? – мальчик не поехал к месту службы. В те времена в литературе вообще не придавали особого значения недугам, они играли всё большую роль с развитием медицины – каждому хочется пожить подольше. И с уменьшением религиозной составляющей в культуре: люди стали бояться отбросить коньки раньше времени, не святые Себастьяны, чай. Телесные муки стали восприниматься не как то, что закаляет, а как то, что может сгубить. У Толстого некоторые действующие лица хворают. У Чехова – ещё чаще, хотя он, сам будучи больным и врачом и потому знавший цену физической немощи, на медицинских подробностях в своей прозе не настаивал.

Советская литература о врачебном писала достаточно, и чем дальше, тем больше. Но Алексин превзошёл всех. Болезням, которыми страдают его персонажи, сплошь и рядом отведено значительное место: если у кого-то слабое сердце или рак, это становится своего рода двигателем сюжета, а то и его основой. Заболевание же, возникшее по чужой вине, встречается в самых мощных по воздействию произведениях Алексина: перенервничала женщина из-за звонка невестки, сообщившей, что сын попал в больницу, как оказалось, с несерьёзной травмой, – и вот стремительно развился диабет. Издёргалась другая, в «Безумной Евдокии», оттого, что дочь не вернулась из похода вместе со всем классом, – случилось «реактивное состояние» и как следствие лечебное учреждение соответствующего профиля. Притом что изначально героиня страдала пороком сердца, и тут автор отчасти интригует читателя, пуская его воображение по ложному следу – единственный, наверное, случай в мировой литературе, когда в качестве загадки выступает возможная реакция организма на стресс. 

Нет, с книгой Алексина не расслабишься, вспоминается даже грубоватая поговорка про расстройство желудка и золотуху.

Что до читательского восприятия, то, судя по себе, признаюсь: все эти хворобы сначала держат в напряжении, как триллер, и заговаривают, как деревенская бабка, – не перечь папке с мамкой, а то видал, что бывает? Но потом, по мере взросления и убывания веры в воспитательные пугалки, начинают удивлять: а по-другому нельзя? Зачем буквально выдавливать из человека жалость? Разве можно вызвать любовь, которая, как известно, превыше всего, обращаясь к понятиям хоть и почтенным, но стоящим в иерархии человеческих ценностей ниже, – к совести или чувству долга?

Напомню, что в советском обществе из ребёнка отчаянно старались воспитывать «хорошего человека». В сторону тех, кто не поддавался, по любой причине – глухости, глупости или повышенного чувства собственного достоинства, разворачивали «тяжёлую артиллерию» – призыв подумать о родителях. Иначе – эгоист, отщепенец, что из него вырастет?..

Вспоминается история, рассказанная одной известной актрисой. Её маленький сын расшалился, а отец лежал в своей комнате больной. И мама сказала ребёнку: «Не шуми, а то папа умрёт». Спустя пару минут папа услышал за дверью какой-то шорох и спросил: «Кто там?» «Это я, твоя смерть!» – прозвучало в ответ. Дверь открылась, на пороге стоял улыбающийся мальчишка. Нормальный человек на попытки, даже неосознанные, манипулировать им реагирует или шуткой, или равнодушием. Что никак не уменьшает его сострадания к ближнему.

Представить, чтобы так повёл себя кто-то из героев Алексина, невозможно. Конечно, писатель допускает и юмор, и странности в поведении героев, взять хоть повесть «Здоровые и больные», где молодая женщина-врач командует безвольным мужем, являющимся ещё и её коллегой, и повторяет в его присутствии и при чужих людях, что рожать не собирается, поскольку всецело предана своему делу. Подобные отклонения автор извиняет, потому что они незначительны по сравнению с тем добром, которое несёт герой людям. Но главное – потому что у автора припасены аргументы помощнее, действие которых можно увидеть на примере его самого известного произведения.

Речь о повести «Безумная Евдокия», апофеозе алексинского метода, напечатанной в журнале «Юность» в 1976 году и с тех пор неоднократно переиздававшейся. В ней писатель довёл до апогея все свои приёмы, и именно она вызвала наиболее бурную дискуссию. То ли провести читателя единственно возможной дорожкой не получилось, то ли Алексин и сам не знал точных ответов на поставленные им вопросы, но он свою аудиторию заставил, что для него редкость, сильно пораскинуть мозгами. Поводом для написания повести послужил реальный случай, произошедший со знакомой автора: её юная дочь со своим возлюбленным не вернулись в положенное время домой из поездки, мать впала в отчаяние, позвала своего приятеля, то есть Алексина, и вдвоём они обзванивали всевозможные учреждения. На следующий день ничего не подозревавшая девушка предстала пред исстрадавшейся родительницей.

В повести речь идёт о старшекласснице Оле, единственной и обожаемой дочери, отличнице, одарённой художнице, у которой не складываются отношения с классной руководительницей Евдокией Савельевной, прозванной ею «безумной Евдокией». Добрая женщина считает, что никто не должен выделяться, даже талантом, поскольку каждый чем-нибудь да ценен, а главное – надо оставаться человеком, а всё, что сверх этого, – неплохо, но не обязательно. Как-то Евдокия Савельевна ведёт свой класс в поход, цель которого – разыскать некий интересный документ, и Оля, «отбившись» от остальных, в одиночку его находит. Но сама при этом возвращается домой позже прочих ребят на целый день, когда её уже ищут, а родители сходят с ума от ужаса. У матери из-за переживания происходит помутнение рассудка, и повесть заканчивается тем, как Оля с отцом, одноклассниками и Евдокией Савельевной идёт из больницы, где оставили маму девочки. По дороге завязывается самый важный разговор на тему «кто виноват?», из которого, несмотря на то что учительница старается оградить свою не слишком любимую ученицу от переживаний, следует: виновата эгоистка Оля.

В повести, жёсткой и даже страшной, Алексин пошёл на огромный риск: он взял самую высокую ноту, какую только мог. Поэтому и судить о написанном им стоит по высочайшему счёту. Первое, что бросается в глаза сейчас – раньше не замечалось, потому что с родителей и педагогов в советские годы гораздо меньше требовали, – несомненная вина классной руководительницы. Ибо она отвечает за вверенных ей детей, а старшеклассники – дети, потому что несовершеннолетние. Увлечённая своими педагогическими теориями, отчасти, надо признать, сектантскими, что было популярно в конце советской власти, Евдокия Савельевна упускает из виду вещи элементарные: не умеет организовать мероприятие. На этом можно было бы закончить обсуждение повести, в основе которой оказался авторский недосмотр, но, в отличие от героя Шукшина, который, огорчившись на недодумчивость некоего режиссёра, запустил сапогом в телевизор, не станем обращать внимания даже на столь явную ошибку. Потому что остаётся масса любопытнейших вопросов.

Почему главная героиня, человек якобы бездушный, занимается творчеством, и талантливо? Откуда именно этот род занятий и пристрастий? И Моцарт может отчасти быть Сальери? Скорее всего, на таком выпуклом примере – талант, харизматичность – ещё страшнее выглядит поведение девочки. А она, как оказывается в конце, могла не посчитаться не только с родителями: к примеру, забыла подругу, которую пригласила на интересное мероприятие, на улице, да ещё с папкой своих работ, отчего бедняжка даже не могла уйти и только слушала, как внутри помещения блистала своим умом Оленька.

Вот тут позвольте не поверить: даже не только художественно одарённая, то есть тонко чувствующая, но просто хорошо воспитанная девочка не может «забыть» человека под окнами. Только если у неё не подскочила температура или она не задумала насолить подружке, но это уже другой сюжет. Нет, станет упрямиться кто-нибудь, в жизни так бывает. Не спорим, бывает, но, повторимся, тому всегда есть иные причины, никак не невесть откуда – откуда, кстати, из повести непонятно, не из огромной же родительской любви – взявшийся эгоизм талантливой художницы. 

Кстати, больше доказательств Оленькиного эгоизма нет, кроме как ещё того факта, что она не замечает любви одноклассника, – совсем уж странно: всякое девичье существо обычно ловит любой заинтересованный взгляд, это же не пресыщенная вниманием тридцатилетняя кокетка. Остаётся верить автору на слово.

Да, в жизни всякое случается, и на старуху бывает проруха, но искусство – не жизнь, в нём действуют вполне определённые, человеком установленные законы. Например, чем более серьёзную тему поднимает автор, тем выше должна быть мера обобщения: разговор надо вести не о каком-то художнике, с которым случайно может произойти что угодно, а о художнике вообще. Способен ли он на злодеяние? Гений и злодейство совместны? Необходим убедительный ответ. Отличие искусства от жизни ещё в том и состоит, что искусство должно убеждать, доказывать. Жизни ведь никто не бросит: «Не верю!», а искусству – очень даже, потому что оно – творение человеческое, оно – осмысление и прочувствование жизни. Если в произведении время от времени слышатся выстрелы, то читатель будет искать там ружьё и удивится, если его не обнаружит.

Поэтому главный вопрос: могла ли девочка, выросшая в любви и заботе, талантливая, своим поступком довести маму до безумия? К сожалению, да, но, повторим, причиной тому была бы уж никак не душевная чёрствость, происхождение и наличие которой у героини не доказано. Юношеская беспечность, скрытая подростковая депрессия, ошибка взрослых – что угодно, и тут возникает человеческая драма: чувствительный ребёнок будет мучиться. А так, «походя», как говорит учительница, чуть ли не рушить чужие судьбы? В шестнадцать лет, когда ещё не наросла носорожья кожа, когда любой человек распахнут миру и людям, да ещё занимается тем, для чего требуется особый, тончайший внутренний настрой? Как хотите, но не верится. Евдокия действительно безумна.

При этом фокус в том, что повесть, при всех своих нестыковках, захватывает: Алексин достигал этого как никто. Странности обнаруживаются далеко не сразу – умело сплетённое и темпераментное повествование отодвигает на второй план всё остальное. Катарсис пережит, внутри что-то сдвинулось, теперь, сколько читатель ни возмущайся, прежним он уже не будет. Почему?

Как писала Марина Цветаева, «разъяснять ребёнку ничего не нужно, ребенка нужно – заклясть». Чем Алексин, несмотря на всё психологическое богатство его произведений, на попытки растолковать, наглядно показать, да ещё со всех сторон, и занимался. Он юного и не очень читателя именно что заговаривал.

И тут вся мировая культура была ему в помощь. Взять хоть такую особенность повестей и рассказов Алексина: в них часто в роли отрицательных персонажей выступают молодые, интересные, энергичные женщины. Это давняя традиция мирового искусства, истоки которой коренятся в средневековых представлениях о женщине как «сети для уловления человеков» и тем самым средоточии всяких грехов. А поскольку «улавливать» способна не какая-нибудь старуха, а прелестная молодуха, то она, стало быть, и есть существо наиболее опасное. Удивительно, как данные воззрения перекочевали в то общество, которое отвергало религию. Но свято место пусто не бывает: советские художники тоже заботились о духовном, поэтому волей-неволей перенимали приёмы, выработанные внутри христианского мировосприятия.

В отечественном кинематографе, например, таких характеров пруд пруди, но упомянем здесь только один фильм: «Впервые замужем» Иосифа Хейфица по повести Павла Нилина. Пример тем показательнее, что Нилин писал не о том, о чём сняли картину. У него дочь героини существует на втором плане и не играет такой демонической роли, как у режиссёра. Хейфиц же отдаёт девушке негативную роль в судьбе матери. 

Вот и у Алексина и Оленька, и Лидуся в «Добром гении» (которая тоже якобы доводит до болезни близкого человека – свекровь) – тоже юные умницы и красавицы с сущностью гоголевских ведьм. Будь они не так привлекательны и умны, и неприятностей наделали бы меньше: кого интересуют дурнушки и недалёкие девахи? Но эти очаровательные создания, находясь в центре событий, сеют вокруг себя зло. Обольщают всех и вдруг скидывают личину – чтобы зритель или читатель охнул и присел.

Заметим, что обнажение человеческой сущности вообще излюбленный приём Алексина, он словно делает рентген человеческой нравственности. Описывает не столько человека, сколько путь его совести, точнее – души. В произведениях Алексина нет обыденной жизни, но есть сплошь поступки, которые неотвратимо влекут того, кто их совершает, вниз или вверх. Суд над голыми душами происходит тут же: сразу понятно, куда идёт тот или иной персонаж – поднимается к горним вершинам или покатился по наклонной. Иногда он успевает развернуться и тем самым спастись, иногда автор скрывает благочестивую суть героя, чтобы тем нагляднее открыть её. Но взвешивается на невидимых весах каждый шаг, каждое слово тех, о ком рассказывается, и воздаяние неминуемо. Всей этой эсхатологией и занимался Алексин в атеистической стране.

Да, его лишь ошибочно можно принять за психолога: психология заставляет учитывать все факторы, а наш писатель строго избирателен, психолог готов копаться в чём угодно, а Алексин жалеет только того, кто действительно не может иначе. На сильного и здорового, не находящего в себе сил жить достойно, он, в лучшем случае, смотрит печальным взглядом. Психология, даром что имеет в своей основе слово «душа», прямо противоположна религиозному сознанию: там, где психолог оправдает, верующий проявит требовательность – и к себе, и к другим, потому что человек должен идти только вверх.

С этим намёком мы вплотную подступили к ответу на вопрос, что такое лучшая проза Алексина. А это – увеличенные в объёме проповеди, сочинённые фантастически умело, без всякого нарочитого морализаторства.

Жанр проповедей процветал, например, в средневековой Европе. Христианские проповедники, призывавшие к благочестию, должны были убеждать людей в вещах вроде бы очевидных. Но что грех есть грех, поди ещё объясни доходчиво: отмазка в стиле «та ланна» существовала всегда. К каким же приёмам прибегали священники и странствующие монахи? Они сочиняли рассказы, в которых приводили яркие примеры, отсюда и название жанра поучительной литературы – «exempla», того, что бывает с грешниками. Народ, слушая про «одну женщину» или «одного горожанина», которые оступились и понесли суровое наказание – не от светских, понятно, властей, – пугался и задумывался. Страх для большинства – мощный стимул к приличной жизни.

Конечно, задачу Алексина – достучаться до читательского сознания – отягощал тот факт, что его аудитория являлась в большинстве своём нерелигиозной. Как воздействовать на того, кто не верит в воздаяние свыше? Конечно, нравственно здоровым людям не нужны подпорки и костыли в виде страшилок и призывов усовеститься, но таких всегда меньшинство, да и они могут забыться или излишне глубоко задуматься над проблемами бытия. Талантливая же проповедь всякого вернёт в должное русло, оградит от непоправимого, а поразмышляет человек потом, когда опасность минует, в тишине и спокойствии. И потому в проповеди все способы хороши: напугать, расстроить, подбодрить осознанием того, что ты ещё не такая свинья, какие бывают, и указать путь, по которому необходимо идти. 

Интересно, что с положительными персонажами Алексина хоть как-то соотнести себя не получается – они, при всей их реалистичности, являют собой пример для подражания почти такой же степени достижимости, как для обычного христианина святой. А если говорить о тех, кто причиняет страдания ближнему, то, когда читаешь Алексина, испытываешь странное неудобство, как-то не слишком комфортно становится и хочется попросить у кого-то прощения.

Да, у Алексина присутствует полный набор христианских тем и образов, грехов и добродетелей. И рай – и ад. И «возлюби ближнего твоего, как самого себя» – и предательство. И страх простого смертного – и готовность жертвовать собой. Есть и грешники, и праведники, и ещё не определившиеся. И, естественно, тот, кто незримо присутствует надо всем происходящим и держит в пространстве единственно точные весы. Всё это, конечно, в интерпретации Алексина, который тем не менее был проповедником вечных ценностей в атеистической стране.

фото: Валентин Мастюков/ТАСС