Радио "Стори FM"
Машина времени Кати Гердт

Машина времени Кати Гердт

Автор: Александра Машукова

Она падчерица актёра Зиновия Гердта и жена режиссёра Дениса Евстигнеева. А ещё она известный дизайнер интерьеров, причём не только в узких кругах. Катя убеждена, что в отношениях с предметами нужно быть не менее деликатным, чем в отношениях с людьми, – в мире материальном также случаются и дружба, и большая любовь, случаются и предательства. А некоторые вещи могут даже жизнь спасти

Екатерина Гердт

– Если бы мне раньше кто-то сказал, что я стану дизайнером и у меня будет своя мастерская, я бы посмеялась. Я же работала долгие годы как режиссёр документального кино. Просто чудесным образом выяснилось, что в декораторско-дизайнерском деле очень много общего с процессом монтажа в кино. В документалистике фильм делается именно во время монтажа. Когда среди полной разрухи – груды плёнки, вороха отснятого материала, никак не связанного между собой, – ты начинаешь создавать законченную жизнь. И для меня всегда очень мучительным был процесс съёмок, я прямо изнемогала. А потом попадала в монтажную – и наступали именины сердца. Потом оказалось, что и в профессии дизайнера есть этот сладкий момент соединения разрозненных частей и в результате – получения чего-то целого, нового. Для меня нет ничего приятнее, чем момент, когда я прихожу в какую-нибудь разбомблённую коммуналку и говорю: «Боже, какая красота!» Видишь старую печку или пейзаж за окном, и что-то щёлкает внутри. А иногда ничего не щёлкает... И тогда надо дождаться момента, когда, как переводная картинка, проявится целое.

А от жизни людей, которые там обитают, щёлкает?

– В жизнь людей не нужно влезать – если это люди, которые уезжают из квартиры.
Наоборот, надо загрунтовать холст, и, что бы там ни было за этими слоями, пусть нас это не волнует. Другая история – это вещи с прошлым, которые к тебе попадают. Сейчас я столкнулась с новым кругом заказчиков. Совершенно не понятное мне явление – когда люди очень не любят вещи с историей. Просто боятся их.

Боятся энергетики собственных вещей или чужих?

– Чужих. Говорят: «Ещё не известно, кто в этом кресле сидел!» Или: «Не хочу я это старое зеркало, мало ли какие ведьмы в него смотрелись!» Вот у меня в  мастерской стоит кресло XVIII века – я знаю, откуда оно ко мне попало, из какого дома. Оно из мастерской моих друзей-художников. Друзья умерли, кресло осталось. Я глажу его, вспоминаю их – и у меня нет ни отторжения, ни каких-то мистических мыслей. Только положительные эмоции. Потому что это ведь «петелька-крючочек»: жизнь не выбрасывается на помойку, а её подхватывают и несут дальше.

А у вас бывало такое, чтобы вы для вещи с важной для вас историей находили правильных владельцев? Такие встречи происходили?

– Вещи с важной для меня историей – они все у меня. От бабушки, от дедушки. Наследства-то у меня ровным счётом шиш с маслом – если иметь в виду какие-то материальные ценности. Разве что только четыре картинки Александра Бенуа, эскизы театральных костюмов, которые мне от папы достались.

Но есть наследство другого рода. Бабушкино бюро, стол, два кресла XVII века. Вопрос не в том, сколько они стоят, – да ничего они не стоят. Но я понимаю на сто процентов, что в этом кресле, например, сидела мама моей прабабушки. Это как машина времени...

foto.jpg

Моя бабушка со стороны мамы – дочь Сергея Николаевича Шустова, одного из братьев Шустовых, изготовителей коньяка, владельцев компании «Шустов и сыновья». И эти кресла ещё из того старого шустовского дома, какие-то осколки былого благосостояния. А больше от него ничего не осталось, потому что когда в 1931 году мой дедушка Александр Викторович Правдин был репрессирован, то бабушка благодаря этим вещам спасла ему жизнь. То есть она, не раздумывая ни минуты, носила и носила, продавала и продавала – подкупала охранников. Она переехала из Москвы в сибирскую деревню и завербовалась в лесопильную контору рядом с лагерем, где сидел дед, – в начале 30-х заключённым ещё давали свидания. В результате через десять лет дед живым вышел из лагеря. То есть очень правильные приоритеты были в семье.

Поэтому драгоценностей, которые я бы могла принести своим внучкам и сказать: «Вот, Таня, Маша, это вашей прапрапрабабушки…» – их нет. Но остался, например, стол-сороконожка, который одной рукой можно разложить на четырнадцать персон, – он всю жизнь стоял у моей бабушки, потом у папы с мамой, теперь стоит у меня. Есть шкафчик Софьи Абрамовны Милькиной (жены кинорежиссёра Михаила Швейцера. – Прим. авт.), который сопровождал её детство, – Швейцеры когда-то привезли его к маме с папой, пока у них шёл ремонт, да так он у нас и остался. Соня рассказывала маме, как в три года часто стояла, прижавшись к этому шкафчику, и слушала, как поёт её няня, убирая дом.

Интересно, а когда долго живёшь с одними и теми же вещами, бывают разные периоды в отношениях – как с людьми?

– Бывают. Двадцать лет назад мы с мужем сделали из нашей квартиры мансарду. По тем временам безумно весёлую, потому что она вообще не походила на жилище в Москве. Скорее на загородный дом. При том что это была всего лишь однокомнатная квартира, просто я там обнаружила чердак и разошлась... А потом у нас перед носом построили многоэтажку, и мы оказались в берлоге. Жизнь без света очень депрессивна, особенно если ты постоянно вынужден видеть, что твой сосед ест на ужин. И вот теперь мы с Денисом должны переехать в новую квартиру. И больше всего мне бы сейчас хотелось белого загрунтованного холста, лёгкости, воздуха – и некоторой беспредметности.

Естественно, семейные вещи никуда не денутся. Я не могу стол-сороконожку отдать в чужие руки – это как ребёнка сдать в детдом. Это было бы предательством. Вот если бы мне пришлось спасать чужую жизнь – тогда да...

У мамы недавно была ситуация, когда нужно было помочь человеку. На стене дома в Пахре висели две картины кисти прекрасного художника, висели пятьдесят лет. Мне, конечно, невероятно повезло, что у меня такая мама. Мы с ней всё обсудили, и она сказала: «Если это может решить вопрос – снимай!» Я сняла картины, на стене остались два пятна. Мы продали эти работы и помогли человеку. Только в таких случаях это оправданно, ни в каких других.

И всё равно периодически хочется поступать как те японские художники, которые в какой-то момент жизни полностью меняли свою творческую манеру, переезжали на другое место и начинали жизнь с нуля.

Так ведь они, насколько помню, ещё и брали себе новое имя!

– Ну, имя у нас не поменяешь, всё-таки другая культура. Знаете, если бы наверху кто-то сидел и думал про меня: «Что бы такого самого трудного для неё устроить?» – с психологической точки зрения, – то вот это самое трудное для меня и есть: «светиться», а когда у тебя такое дело – это часть работы. Я по своему устройству совершенно не общественный человек, я человек норки. По знаку зодиака Рак – и всегда в домике. Вот в этом «домике» я и прожила со своими проектами лет десять. Но, как говорит моя свекровь, Галина Борисовна Волчек: «Я ради театра готова встречаться со спонсорами…», так и я себя ломаю ради дела, которое очень люблю, ради того, чтобы оно жило и дальше...

Я совсем не сильный человек. Но при этом люблю сказать себе: «У меня не получилось, но я сделала всё, что было возможно, испытала все возможные шансы». Если хотите, это даже моё кредо. Вот пропала у нас собака, которую мой сын Орик нашёл на улице. У неё была прострелена голова, ей сделали много операций. Такая собака была… не просто собака, а как сказал Орик: «Она, видно, к нам пришла умирать». Она была подвержена страхам, поэтому однажды убежала. Я её искала пять дней и пять ночей без перерыва и в результате нашла. И вот этот случай стал для меня ярким подтверждением мысли: чтобы что-то получилось, нужно слить определённое количество крови. Только тогда будет результат. У меня никогда ничего подарочного в жизни не было – ни одного рубля, ни одной любви. Никто мне на блюдце ничего не приносил.

А если сливается слишком большое количество крови? Так же можно и не восстановиться!

– Конечно. И в данный момент у меня явно подсели батарейки. И свечка горит с двух сторон. Но при этом у меня перед глазами мама, которой восемьдесят восемь лет и которая говорит, что надо жить, а не выживать. И которая, кстати, восстановилась после страшного падения с лестницы два года назад, хотя врачи уверяли, что её травмы несовместимы с жизнью. И пример всей моей семьи, где всегда было неприлично говорить о самосохранении. Мои родители не береглись, а жили на полную катушку. Тут тоже вопрос – что лучше: дотянуть аккуратненько до ста лет или жить ярко, но с тем, что и другим сможешь помочь?

Ещё какие правила были в доме ваших родителей?

– Знаете, правил не было. Наоборот – было много счастливых допусков, была моя свободная жизнь и возможность наблюдать за удивительными отношениями отца с мамой. И это меня, с одной стороны, очень укрепило, а с другой – сделало простодушней, в том смысле, что я не жду от мира зла. Постоянно нахожусь в ситуации приятия – людей, событий. Будь то друзья родителей или Ваня-истопник, про которого папа безумно смешно рассказывал, и мы все просто умирали, потому что это было очень точно. При этом его рассказы были напрочь лишены снобизма – папа мог с Ваней-истопником и выпить, и поговорить за жизнь.

К любому человеку у них с мамой был интерес. И самое главное – к любому человеку и событию сначала «да». А не как это часто бывает: «Да, но где тут подвох? Гниль-то где?» Иногда я думаю, что может быть в каких-то ситуациях это тоже не очень хорошо, критичность должна включаться. Но я сама всегда очаровываюсь и всегда сразу даю человеку авансы. Часто ошибаюсь. И ничему это меня не учит!

Дома друзей ваших родителей – Петра Тодоровского, Давида Самойлова, Михаила Львовского, Исая Кузнецова – что-то роднило с вашим домом или они отличались?

– Тогда же жили все примерно одинаково. Ничего у нас такого специального не было. Просто гости были чаще у нас, чем мы ходили к кому-то.

А быт имел значение?

– Конечно. Есть люди, которым быт вообще не важен, и это мне казалось всегда очень привлекательным. В нашем посёлке в Пахре жила Белла Ахмадулина – очень воздушная, безбытная, как мне думалось. А мама моя – она же была воспитана в семье Шустовых. Это был такой крутой замес, как тесто, пример классического русского ведения дома. С погребом на даче, где лежали картошка с квашеной капустой. Но в этом никогда не было мещанского духа – как это говорится, «баночки закатывать». Просто дом был точно крепко заваренный бульон. Мама говорила, что дом, в котором нет супа, – это не дом. Обязательно должен быть суп – и каждому, кто приходил, предлагалась тарелка горячего супа.

А в Новый год она готовила два ведра сациви, и родители ставили ёлку с маленькими горящими свечками. Маму научила бабушка, а меня мама, что не надо бояться пожаров и что это очень важно – чтобы на ёлке был живой огонь. И я с тех пор тоже обязательно так делаю и радуюсь, зная, что мои внучки это запомнят на всю жизнь. Потому что живые огоньки на ёлке ни с чем не сравнимы. Никакая самая роскошная игрушка никогда не побьёт эту красоту!

А могли гости к вам зайти не в праздник, а просто так, без предупреждения?

– Да все так и делали. Жизнь в этом смысле очень изменилась. Мы же жили в писательском посёлке в Пахре, где все друг друга знали. И все гуляли и заходили друг к друг в гости, и тут же накрывался стол, в зависимости от времени дня. Не было никаких «а можно я зайду?».

В советские времена артисты, ездившие за рубеж, старались купить за границей что-то дефицитное – Зиновий Ефимович привозил вам с мамой с гастролей подарки?

– Однажды папа привёз какие-то вещи из Японии, но их очень быстро отнесли в комиссионный магазин, потому что у родителей были колоссальные долги – купили дачу. Вообще, никакого культа вещей у нас не было – это же касалось и одежды. Вот книги любили. И кстати, вспоминая шустовское наследство: ведь моя бабушка, спасая деда, продала все драгоценности, но сохранила книги. И знаете, если вы меня спросите, чем я горжусь, то я бы ответила, что очень горжусь тем, что моя старшая внучка – безумный книгочей. Других особенных достижений у меня нет. Впрочем, и это не моё достижение. Просто так получилось, что она любит не электронные книги, а бумажные, ей нравится переворачивать страницы, она с удовольствием читает младшей сестре. И сейчас её родители хотят забрать с дачи старые книги, так что все эти тома будут храниться у неё. Когда я это вижу, то думаю: нет, всё не зря.

gostiniza.jpg

А стихи ваши внучки любят, как их прадедушка? Вообще, как приучить ребёнка любить поэзию?

– Когда я была маленькая, папа дома всё время читал стихи, но это было не специально обставлено, а так, между делом, как-то очень бытово. И совершенно без оглядки на то, сколько ребёнку лет и годится ли это стихотворение для детских ушей. Некоторые из них меня очень смущали... Но это всё равно как-то отложилось в душе, и это всегда откладывается, даже если ребёнок поначалу демонстрирует, что ему всё равно. Что же касается моих внучек, то одна из них читает, а другая рисует. И вот я услышала, как старшая читала «Сороковые, роковые» Самойлова, и у меня просто мурашки побежали, я подумала: как же она так может это понимать! А когда она была маленькой, я читала ей «Жирафа» Гумилёва, и потом она на каком-то конкурсе выступила с этим стихотворением, причём прочла его с очень правильным интонированием. То есть что-то в неё тоже запало.

Зиновий Ефимович был артистом Театра Сергея Образцова, а как вы в детстве воспринимали его знаменитых кукольных персонажей?

– Я довольно много времени проводила в театре за кулисами, папа брал меня с собой на гастроли, я наблюдала, как куклы ведут себя за ширмой, поэтому никакого особенного трепетного ощущения от волшебства театральных кукол у меня не было. Единственное, помню историю, которая меня поразила. Однажды папа приехал домой в ярости, он вообще редко психовал и злился, а тут был просто в бешенстве. Рассказал: пришла в театр артистка, а тогда только-только появились высокие кожаные сапоги-ботфорты, и она между прочим: «Я платьем куклы сапоги протерла!» То есть она пожалела сапоги, отчего он пришёл в состояние неистовства. Это же недопустимые вещи!

Мне в детстве перепадали списанные из театра куклы, и в результате я в школе поставила с ними кукольный спектакль. Взрослые не принимали в этом никакого участия, я сама всё придумала, организовала детей, кто-то соорудил нам ширму, и потом мы играли представление для малышей нашей школы и выступали по детсадам. Но не могу сказать, что мне был так уж интересен кукольный театр – скорее нравилось, что я кручу-верчу всеми, как Тимур и его команда.

А сегодня вы охотно включаете кукол в свои интерьеры?

– Старинных кукол я побаиваюсь, про них надо очень много понимать и знать – это отдельная большая область культуры, и люди, которые их коллекционируют, тоже особенные. А современные куклы часто пошлые – получается какой-то музей восковых фигур. Поэтому я считаю, что если украшать дом, то лучше картинами. Тут ведь не обязательно хорошо разбираться в изобразительном искусстве, главное – понять, откликается ли в тебе что-то на конкретное произведение. Между тобой и картиной, гравюрой, рисунком должен возникнуть диалог, какие-то эмоции.

А вас рисовали?

– Когда мне было лет двадцать, меня несколько раз писал Анатолий Зверев, который жил тоже в Пахре. Но эти портреты мне так и не достались... Я знала, что должна понимать – вот передо мной гений. Но я его боялась. Он был непредсказуемый, когда выпивал, мог и нож в тебя бросить. Всех называл «дет»: «Дет, а дет…» Мои друзья-художники были способны с ним как-то взаимодействовать, а я просто покорно исполняла всё, что он говорил, но относилась к нему с опаской. Ещё Орест Верейский меня рисовал… Но настоящего портрета нет. А вот несколько очень хороших портретов Гердта у нас дома висят. Например, прекрасная работа того же Верейского. Причём знаете, что интересно: некоторые портреты с течением времени всё больше приближаются к оригиналу или к нашему представлению о человеке.

Помню, когда Орест Георгиевич нарисовал отца, я подумала: «Ну нет, это же совсем не папа!» А сейчас смотрю на него и думаю: «Как точно этот портрет передаёт характер!» То же бывает и с фотографиями.

lestniza.jpg

В нашем доме всегда висело много фотографий – и у моих родителей, и у меня. Для меня это настоящая жизнь, но снимков, где встают у фонтана и выставляют бедро вперёд, у нас нет. Я больше всего люблю нелепые, некрасивые, смешные фото. Вот мы с Денисом впервые были в Пизе, и когда я увидела эту башню – более нелепого и восторженного выражения лица трудно было придумать! Просто рыжий клоун. Денис в этот момент меня щёлкнул. Получилась прекрасная фотография, потому что в ней есть и счастье, и восторг, и удивление. Или у нас дома есть фотография, на которой Денис курит, и мама курит, и они с мамой сняты щека к щеке. Это живые вещи, не постановочные. Ты на них смотришь – и у тебя перед глазами всплывает целая жизнь.

Поэтому я часто уговариваю своих заказчиков не ордена и парадные портреты вывешивать в гостиной, а что-то личное, да те же любительские снимки. Это сразу придаёт интерьеру ощущение жизни, истории, тепла. Вот только не люблю свадебных снимков. Почему-то мне всегда становится так грустно, когда я вижу эти напыщенные свадебные фотографии, поставленные на самое видное место.

Да у меня и у самой не было свадьбы. У нас с Денисом получилось как в песне: «У нас в общежитии свадьба, друзья собрались за столом…» – просто человек двадцать друзей при-шли к нам домой. Не так давно на «Фейсбуке» был флешмоб, все вспоминали девяностые – помните? И кто-то разместил фото с той нашей вечеринки. Так было интересно разглядывать: никто не заботится о здоровом образе жизни – на столе стоят кока-кола, бутылки с водкой, у меня нет свадебного наряда, просто белая рубашка и джинсы. Эти снимки мне гораздо дороже, чем если бы фотограф запечатлел меня в платье с фатой.

Вы часто отказываетесь от проектов по причине расхождения во вкусах с заказчиками?

– Случается. Когда полная безнадёга. Ведь хороший заказ – это почти как удачно жениться. Во-первых, это долгий процесс. Если ты работаешь над большим проектом, то это длится семь-восемь месяцев, а то и год. Во-вторых, это всегда радость узнавания, когда ты предлагаешь заказчику на выбор несколько вариантов, а он останавливается именно на том, что выбрала бы и ты. И в процессе работы над проектом вы всё больше доверяете друг другу. Все дизайнеры будут вам рассказывать, до какой степени в этом деле приходится быть психотерапевтом. Тебе нужно вовремя сообразить, когда надо быть пожёстче, когда понежнее, кому нужно подробно всё растолковывать, а кому нет. Потому что тоже может возникнуть логичный вопрос: а какое право ты имеешь навязывать человеку совершенно другую жизнь? Ведь ты же предлагаешь ему не то, к чему он привык. Я в таких случаях утешаюсь мыслью, что существует выбор – и если человек пришёл ко мне, значит, его что-то зацепило именно в моём мире, в моих предпочтениях.

Беда в том, что я по своему устройству совершенно не подчиняемый человек. Поэтому, кстати, и не смогла долго работать на телевидении. Я даже была уволена со студии «Центр-научфильм» с формулировкой: «Уволена в связи с отказом привести режиссёрский сценарий в соответствие с литературным». Однажды ко мне пришёл очень богатый заказчик – как в анекдоте «А и Б сидели на трубе», он был из тех, кто сидит на трубе. Но его художественные вкусы были таковы, что я отказалась с ним работать. Подумала: зачем же я буду целый год пить этот керосин, это же меня отравит. И потом все будут говорить, что этот дом сделала Катя Гердт. Какой ужас!

У вас бывает, что вы попадаете в дом незнакомых вам людей и понимаете, что и они, и даже их дом, если так можно выразиться, одной с вами группы крови? Каким должен быть такой дом?

– Вообще, с возрастом новых людей одной группы крови с тобой встречаешь всё реже, хотя сюрпризы бывают. А так… Не хочу выглядеть снобкой. «Свои» и «чужие» – они не по интерьеру определяются. Понимаете, в доме могут быть случайные вещи, никак не характеризующие хозяев. Кто-нибудь взял да и подарил этот безвкусный подарок, и теперь он стоит на шкафу, и это ничего не значит. Дом – это же эфир, атмосфера, её нельзя описать, передать, и она не зависит от того, насколько красиво положен паркет в комнатах. Он может совершенно не отвечать твоим представлениям о прекрасном, но тебе в нём будет настолько уютно, что ты забудешь о том, что гостишь здесь первый день, и будет казаться, что ты уже сто лет тут живёшь.

фото: Кирилл Овчинников  



Похожие публикации

  • Неприкаянный жилец
    Неприкаянный жилец
    Во Франции писатель Иван Бунин прожил больше тридцати лет, но по-настоящему так и не осел: вилла на побережье и квартира в Париже были чужими, наёмными. К своему жилищу относился крайне пренебрежительно. Дома отвечали ему взаимностью...
  • Много желтых ботинок
    Много желтых ботинок
    Мы снимали финальный эпизод фильма «1001 рецепт влюблённого повара», смерть героя. Пока ставили осветительные приборы, Пьер Ришар веселил всех очередной смешной историей, мы хохотали... И тут раздалась команда: «Внимание! Мотор! Камера!» Непонятно, как ему это удаётся?! Пьер стал играть смерть героя, плакали все, даже шофёр «Лихтвагена», даже гримёрша Эльза, которая постоянно сбегала к возлюбленному... и где-то рядом выла совсем по другому поводу