Автор: Александра Машукова
Он был чудаком, оригиналом, виртуозным рисовальщиком, автором литографий в духе русского лубка с удивительными текстами – наивными на грани абсурда и поэтическими. Почему же он, ярчайшая фигура художественной жизни 60–80-х годов прошлого века, остался известен лишь узкому кругу почитателей?
В 70-е годы на пляже в селе Малореченское на Южном берегу Крыма летом можно было наблюдать такую картину. К беспечно загорающим курортникам подходил лысеющий, бородатый дядька и очень вежливо их о чём-то просил. А дальше отдыхающий садился или ложился на своём расстеленном полотенце или прямо на гальке, а бородатый дядька доставал альбом, карандаш и начинал рисовать. Рисовал он вовсе не портреты курортников, а татуировки, которыми были испещрены торс, плечи или другие части тела некоторых из них. Наколки же у отдыхающих встречались самые причудливые. У одного мужчины расположившийся на спине между лопатками неведомый зверь, похожий на быка, держал на руках то ли спящую, то ли находящуюся без сознания девочку и целовал её в губы. У другого девушка в купальнике опиралась о морские волны, у третьего на плече красовался парашют с датой «1949» («Год службы в десантных войсках», – пояснил художнику обладатель наколки) и цифрой «45» (количество прыжков).
Художника звали Александр Максимов. Татуировки были не единственным, что он скрупулёзно зарисовывал в своём альбоме. Максимов вообще считал, что увековечивания достойно всё, что существует в мире. То есть буквально всё: и мухи, назойливо жужжащие на даче, и раковина в Доме творчества в Гурзуфе, и собственные руки, и земля у кустов смородины, и ноги людей, стоящих в очереди за билетами на вокзале, и коробка из-под сапог. И даже надписи на стенах в общественных туалетах. Их Максимов тоже перерисовывал, закрываясь в кабинках сортиров, стараясь мелками максимально точно передать тот самый мутный, зеленовато-серый цвет стен, который вряд ли забудет человек, выросший в Советском Союзе. Рисовал Максимов виртуозно и неутомимо: просто однажды, ещё в юности, дал себе зарок делать не меньше десяти рисунков в день – и всю жизнь его придерживался. Когда он умер, в 1992 году, ему было всего 62 года, – их с женой Верой Джигирь малогабаритная квартира в Бескудниково вместе с мастерской под завязку были завалены десятками тысяч работ. Чтобы их подписать, Вере понадобилось три года.
Подсказчик и его апостолы
Каждому таланту везёт на учителя, иначе просто не бывает. Саше Максимову, юноше из Подмосковья, из семьи работяг, повезло, по меньшей мере, дважды. Сначала – в Суриковском институте, где его мастером стал знаменитый плакатист Михаил Черемных, тот самый, что был одним из создателей «Окон РОСТА» и журнала «Крокодил». Ему Максимов обязан крепкой рукой и точным взглядом рисовальщика.
Второй учитель появился в жизни Максимова, когда ему было уже за тридцать. Звали его Фёдор Васильевич Семёнов-Амурский, и был он полной противоположностью Черемных. После пережитых в 1946 году обвинений в формализме всё в его жизни сложилось по-другому, чем у плакатиста-академика: вместо официального признания – отсутствие выставок, вместо престижных заказов – ретуширование фотографий для Большой советской энциклопедии как единственный источник заработка, вместо просторной мастерской – с большим трудом выбитая к старости комната-пенал, «где раньше уборщицы хранили вёдра» (выражение художника Игоря Шелковского). Именно в этой клетушке Семёнов-Амурский, как одержимый, писал свои произведения, отсылающие к авангарду начала ХХ века и традициям французских постимпрессионистов, и именно там собирались его ученики, чтобы посмотреть работы мастера и представить на его суровый суд свои. У Семёнова-Амурского была необыкновенная внешность: высокий рост, лицо, будто высеченное из камня, пышные усы – в нём была значительность и импозантность человека «из бывших». «Очень крупный мужчина с усами, плоское, большое лицо, и контрастом с его статью тонкий, писклявый голос, почти дискант. Этим дискантом он сначала говорил про себя: «Я гений», а потом уже переходил к обсуждению работ других», – вспоминает художник Владимир Башлыков. Внутреннее соревнование Семёнов-Амурский устраивал только с великими – с Пикассо, например. Себя называл не учителем, а подсказчиком. На одной из литографий Максимов изобразил дружеское застолье учеников Семёнова-Амурского во главе с самим мастером и процитировал его любимые слова: «Я не учитель, а подсказчик. Учитель ведёт, а подсказчик подталкивает. Учитель губит – заставляет делать под себя, а подсказчик исправляет».
Рассказывают, что однажды, когда Семёнов-Амурский произносил вдохновенную речь (а он любил говорить длинно и витиевато) и вдруг начал заваливаться, то ли по старости, то ли от выпитой лишней рюмки, ученики подхватили его, будто апостолы Христа. По сути, они и были апостолами, эти очень разные, и по возрасту, и по творческой манере, художники, которых объединяло одно: верность «подсказчику» и понимание необходимости отдельного существования в искусстве.
Максимов, впрочем, от рождения был таким – цельным и ни на кого не похожим. Жил он тогда на Хитровке, чьи улицы, помнившие босяков и проституток эпохи Гиляровского и Горького, в 60-е годы стали прибежищем художников. Здесь находилось множество мастерских, а у Максимова была комната в коммуналке в Астаховском переулке. По свидетельству общавшегося с ним тогда искусствоведа Николая Бесчастнова, в этой комнате, освещённой голой электрической лампочкой без абажура, не было ничего, кроме накрытой старым одеялом кровати с панцирной сеткой и бесконечных стеллажей, на которых лежали альбомы и рисунки Максимова.
«Истинно только то, что происходит с вами. Истинно только то, что цветёт в вас»
Выглядел он колоритно. Когда через много лет после смерти Максимова в Третьяковcкой галерее открылась его персональная выставка «Зигзаги», художник Александр Ливанов вспоминал: «У него был такой рваный, раздрызганный снизу красный свитер. Но красный! Саша считал, что так называемая русская гамма – это красный, зелёный, белый. И он свитер красный надевал как доспех. Поскольку он был необычный, всегда его все осуждали, обсуждали и так далее. Саша идёт на работу – «Опять надел своё рубище». Ходил в лыжных ботинках сорок четвёртого размера, в стройотрядовских штанах цвета хаки. Он специально носил такую одежду, которая прикрывала его от окружающих».
«Хочешь душой полечиться – с Сашей поговори»
Время, когда Максимов вышел на художественную сцену, не испытывало недостатка в колоритных персонажах. Отечественная богема тогда бредила французской живописью конца XIX – первой половины ХХ века, искусством Мане и Ван Гога, Гогена и Тулуз-Лотрека, Сезанна и Пикассо. В «оттепель» из Пушкинского музея вынесли наконец выставлявшиеся там во времена культа личности подарки Сталину и стали постепенно доставать из запасников работы импрессионистов и постимпрессионистов. О том, что в зале музея появилось новое полотно, узнавали по «сарафанному радио» и тут же бежали на него смотреть. Поражали сами судьбы французских художников, их радикализм, необычность их облика, их готовность отказаться от размеренного, обеспеченного существования ради творческого прорыва; казалось, именно так и надо жить в искусстве. Так, Герой Советского Союза, бывший артиллерист Алексей Тяпушкин, ставший после войны художником-абстракционистом, легко лез в драку, стоило кому-нибудь усомниться в его мысли о том, что в плане изобразительного искусства Запад обогнал СССР. Культ при жизни сложился вокруг Анатолия Зверева с его полной – на грани бродяжничества – отрешённостью от быта, экспрессивной манерой живописи и способностью создать десяток произведений за несколько часов, что производило неизгладимое впечатление на присутствующих при этом сеансе магии.
"Лидия Ивановна Кормильцына на тамбовской даче". 1980
Художник, коллекционер Юрий Шибанов: «Саша Максимов выделялся тем, что он был наособицу. Он был блаженный. С детскими глазами. Очень любил, как прочтёт в газете про НЛО, инопланетян, тут же с удовольствием начать это обсуждать. Принимал это всё за чистую монету. Супруга его – Вера Джигирь – была ему под стать, по-моему, они были очень хорошей парой. В то время у нас в Доме художника на Кузнецком Мосту существовал кинозал, в котором разрешалось делать однодневные выставки. Это называлось «творческий вечер», в лучшем случае такие выставки висели два-три дня. Цензуры там особой не было. Сашу звали на эти выставки, и он выходил выступать: глазки свои голубые уставит в потолок и всем художникам про их работы хорошо говорит. Такой был роскошный чудик. Все его любили, знали: если хочешь душой полечиться – с Сашей поговори. Он йогой занимался, сыроедением. После выставки непременно наступал час, когда люди вспоминали: а не пора ли сбегать в магазин за закуской и выпивкой? В этот момент Саша отворачивался к окну, доставал то, что у него уже было припасено – почищенную морковку, чесночок (что не всем, понятное дело, нравилось), и начинал медленно всё это есть. Непременно медленно – у него была своя система, как правильно вкушать то, что Бог послал».
"4 октября я ехал в литографскую мастерскую..." 1978
Художник Владимир Башлыков: «Он всегда чему-нибудь удивлялся – слову, собеседнику, обстоятельству, вещи… Радуге удивлялся – пытался понять, как это всё-таки физически происходит. Гариф Басыров (известный художник, мастер журнальной и книжной графики, лауреат множества международных конкурсов; умер в 2004 году. – Прим. авт.) как-то рассказал мне такую историю: у них в выставочном зале на улице Вавилова открывалась выставка, Саша был приглашён на открытие, но прийти не смог. А Басыров с большим пиететом относился и к его работам, и к самому Саше, потому что Саша был таким человеком, мимо которого не пройдёшь. Редким человеком. Он останавливал внимание любого. Саша пришёл на выставку позже, Гарик его торжественно встретил и говорит: «Саша, ты знаешь, у нас тут чуть трагедия не случилась. Из дальнего угла стены, когда художник вешал свои работы, вдруг вывалился кирпич. Он плохо держался – хорошо, что художник в этот момент отклонился и кирпич ухнул рядом и раскололся». Саша застыл и долго стоял и смотрел в тот верхний угол, на то место, где был кирпич. Это очень характерно для Саши. Вдруг что-то неожиданно его поражало».
Киномеханик Серафим – живой памятник
После женитьбы на Вере Джигирь Максимов поселился в её квартире в Бескудниково. А мастерская у него была ровно на другом конце Москвы – в Новогиреево. Ехать приходилось сначала на автобусе № 206, потом на метро – дорога занимала как минимум полтора часа. Всё это время в транспорте Максимов рисовал.
"Женщина разговаривает с другой в автобусе..." 1975 ггод
Куратор галереи «Ковчег» Игорь Чувилин: «Он рисовал пассажиров автобуса, себя самого, за ними наблюдающего, женщину, которая разговаривала с другой женщиной, – как писал он тут же, на картинке, «чтоб лучше слышать, она напрягала глаза, рот её то сдвигался в улыбку, то вытягивался». Не переставал рисовать, даже когда заходил в магазин, стоял в очереди. Какие-то ситуации, его волновавшие, требовали не только изображения, но и описания, и он делал на рисунках записи. Эти записи можно назвать дневником Максимова, причём был момент, когда писать ему явно стало важнее, чем рисовать. И сохранились листы, которые полностью исписаны, удельный вес рисунка там значительно меньше, чем текста».
Многие сценки Максимов переводил потом из рисунка в литографию. Это довольно трудоёмкий вид эстампа: чтобы получился желаемый оттиск, надо сначала нанести зеркальное изображение на литографский камень, а для цветной литографии требуется ещё и изготовить для каждого цвета отдельное клише. Литографию Максимов полюбил в середине 60-х, когда вошёл в состав Экспериментальной литографской мастерской на Верхней Масловке (кстати, именно там он познакомился с Семёновым-Амурским). В мастерской занимались, в числе прочего, «аранжировкой русского лубка»; попутно получилось обойти цензурное табу на использование в тиражной графике каких-либо текстов. Дело в том, что в советское время помещать на эстампах надписи категорически запрещалось: перед каждыми выборами литографские мастерские опечатывали – чтобы, не дай бог, никто не сделал листовок, существовал и специальный куратор из КГБ, ежемесячно проверявший контрольные оттиски. Максимов и его коллеги совершенно не собирались подрывать советские устои, они просто занимались переосмыслением лубка, а какой лубок без текста? Вот так и вышло, что в их литографских работах, вполне легально, стали появляться надписи: сначала на листах с традиционными лубочными героями, а потом уже и с современными.
На литографиях Максимов часто ставил клейма. Их у него было два: «Мгновение – великое событие» (про сцены из жизни) и «Живой памятник» (про человека). Для Максимова любое событие могло стать «великим» – от ухода племянника жены на флот до увиденной в Эрмитаже скульптуры. И каждый человек, по его мнению, был достоин памятника. Время от времени его вместе с другими художниками посылали в командировки – в колхозы, на предприятия. Нужно было рисовать передовиков производства. В результате этих поездок возникали цветные литографии, на которых был не только портрет героя, но и рассказ о нём. Про киномеханика Серафима Егорова из села Саметь Костромской области можно было узнать, что он «увлекается техникой и любит эстрадную музыку, а искусства не знает». Про Нину Афанасьевну Гудкову, художницу с фабрики полх-майдановской росписи, – что она 22 года работает на фабрике и ходит на работу три километра из другой деревни. Клеймо «Живой памятник» художник на таких литографиях не ставил (всё же государственный заказ!), но внимательность и теплота взгляда на любого человека, с которым сталкивала жизнь, были те же, максимовские.
Художник Ольга Ильинская: «Он же был очень литературно одарён, всё подмечал. Рисует человека – и его расспрашивает. И когда тот скажет что-нибудь эдакое, то это он записывал отдельно. А потом точно знал, куда и в какой момент это вставить. Помню, однажды был Сашин вечер в «кинозале» и разгорелась дискуссия, нужен ли текст в его работах. Художники ему говорили: «Саша, ну зачем тебе это, у тебя и так хорошие вещи, они сами за себя говорят». Они не понимали, что это соединение текста и изображения и придаёт поэтический характер его работам, создаёт их неповторимость. Так же как он рисовал татуировки – он уловил смак во всём этом. Я когда читаю эти тексты, то слышу его интонацию, его юмор».
Не поймёшь, чего больше в максимовских текстах – наивности или мудрости, дотошных наблюдений или философии. Этот сплав выглядел бы чистым концептуализмом, если бы не понимание того, что Максимов сочинял и рисовал всё это абсолютно всерьёз, без иронической дистанции, без свойственного концептуалистам отстранения. Впрочем, чувство юмора у него действительно было, но особое, часто одному ему понятное. Одна из знаменитых работ Максимова родилась в результате бесконечных обсуждений в печатной мастерской выставки «Интерпресс», которая проходила в 1968 году в Москве. Максимов нарисовал жука и снабдил литографию надписью: «Он никогда не видел выставки «Интерпресс».
А вот другие его тексты. Литография «Когда я мою по утрам картошку». На картинке – руки держат картофелину под краном с водой, вокруг текст: «Люди в деревне общаются с землёй, растят на ней деревья и плоды. Я живу в Москве на четвёртом этаже, и земля, питающая и держащая на себе весь мир, присутствует лишь в цветочных горшках и грязью на овощах. Когда я утром мою картошку, водой и пальцами отмываю землю, часто вспоминаю натюрморт Ренато Гуттузо – корзину с картофелем. Интересно, моет ли Гуттузо сам картошку?»
Или «Мухи на тамбовской даче», где описание насекомых столь детально, что переходит уже в какую-то фантасмагорию, почти по Гоголю, у которого тоже постоянно вьются мухи. «30 августа 1977 года я решил сделать рисунок на тамбовской даче, но не мог сосредоточиться – рой мух летал в комнатке. Они были повсюду: на потолке, стенах, столе, окнах, в воздухе и прямо липли к рукам и к лицу. Это настоящее царство мух, и мухи чувствуют себя в нём весело. Они жужжат, кувыркаются, падают на пол, выписывают невероятные фигуры в воздухе, залетают за шиворот, в нос, в уши. Мухи ловки, смелы и стремительны. Они садятся на нос, брови, ноздри, ползают по глазам, носу, лбу и ушам и, конечно, по рукам. Кусаются, жужжат и тут же размножаются. Справляют свой туалет, чистят крылышки, голову, трут лапку об лапку, умываются. А одна муха уселась на кончик карандаша и не слезала, пока ей не побеспокоило лапку. Я рисовал, а мухи ползали по мне и демонстрировали мне свои способности».
Автопортрет. 1989
Ещё из записей: «Я внимательно следил за тем, что происходит на Кубе, какая там революция, и очень переживал, чтоб к власти пришёл Фидель. Я внимательно следил, как его войска спускались с гор на равнину. А что в это время у меня выпадают волосы и зубы и ухудшается состояние всего организма, я не замечал. Для меня важнее всего было, чтоб Фидель одержал победу, и он одержал её… И вдруг, взглянув в витрину, я увидел, что волос у меня на голове мало осталось. Сверкает лысина. И, несмотря на то, что Фидель Кастро победил, волосы не удержались на моей голове. Раньше я этого не замечал. А теперь я это заметил. Я заметил, что кроме Фиделя Кастро есть я».
…По рассказам друзей, когда Александр Максимов умирал (а умер он от злокачественной опухоли мозга), в больничную палату к нему пришёл врач. Максимов был совсем плох, и врач стал показывать ему на разные предметы и просить, чтобы тот их назвал. Показал на стул, спросил «что это?». Видимо, слова в мозгу у Максимова уже не соединялись с предметами, поэтому он ответил: «Это то, на чём рисуют». Врач показал на карандаш: «А это что?» – «Это то, чем рисуют». Всё для него определялось через рисование. Вся его жизнь – от которой сегодня осталось лишь великое множество работ, хранящихся в разных, государственных и частных, собраниях, в первую очередь в московской галерее «Ковчег». Разглядывая эти вещи, можно проникнуть в мир Максимова – мир человека наивного, увлечённого, полного любопытства к жизни и очень светлого. И ещё, кажется, счастливого – ведь у него было столько великих мгновений.
фото: галерея "Ковчег"
