Резо Габриадзе, правнук Родена

Автор: Диляра Тасбулатова

Резо Габриадзе (ну, или Реваз – не знаю, какой вариант считается в Грузии более уважительным), два года назад, к сожалению, покинувший сей мир, – явление для нашего времени какое-то уж совсем избыточное: так вообще-то не бывает.

Человек-оркестр

Раньше – правда, давно, в эпоху Ренессанса, да и позже, в галантные времена, - такое случалось. А уж если вспомнить Леонардо и иже с ним, вообще становится как-то не по себе – какими только умениями он ни обладал, не ограничиваясь, как известно, занятиями живописью, где тоже был первым, находясь на недосягаемой вершине, поселившись там, видимо, уже навсегда, пока существует наша цивилизация, возглавив «рейтинг» великих живописцев. Во времена оны так называемые «представители творческой интеллигенции» были не в пример нынешним: хотя технический прогресс ускорился, личностный, индивидуальный, когда в одном человеке будто отражалась энергия Вселенной, а почти демиургическая воля буквально горы сворачивала, постепенно сошел на нет. Начитаешься о таких (он тебе и физик с химиком, и философ, и кто только не), голова идет кругом - все эти красавцы, таланты и поэты и на пяти языках свободно говорили, и наездниками были отменными, и вояками, и чуть ли не города брали, не уступая при этом кабинетным мыслителям. Декарт, которого и по сей день мало кто понимает, мог в случае чего и шпагу обнажить: троих, кажется, уложил, если не четверых, - наемных убивцев, покушавшихся на его жизнь. Не говоря уже о Сирано де Бержераке (если, конечно, знаменитая дуэль с сотней противников, из которой он вышел победителем, не враки, но говорят, что вроде как нет, не враки).

…Габриадзе, конечно, не дуэлянт, но тоже нечто из ряда вон: одно перечисление его заслуг - например, в кино, где он в качестве драматурга успел написать 35 (!) сценариев; профессий - скульптор, художник, театральный режиссер, создатель театра марионеток, кукольник, живописец музейного уровня и книжный график, - повергает в шок. Реинкарнация Леонардо, не меньше – и это в наши секулярные времена, когда каждый занят своим маленьким делом, на нечто всеохватное нет ни времени, ни соответствующего инструментария, ни знаний, хорошо бы хоть что-то одно уметь делать качественно.

Действительно, редкий человек, уникум, талант редчайшей породы, - такие, безо всяких преувеличений, раз в тысячелетие рождаются. Понятно, что это уже давно общее место, известное каждому мало-мальски образованному человеку и без моих ахов и охов. За что бы он ни брался, всё, как говорится, у него ладится, волшебным образом одухотворяется, дышит, живет, пульсирует. Даже странно, как-то – не сказать, что всё происходит без усилий, это со стороны кажется, что легко, в одно касание, нежно и прозрачно, будто ребенок веселится и радуется, гоняясь за бабочками (батоно Резо неравнодушен к бабочкам, он как-то говорил, почему это у Пушкина нет ничего про бабочек?).

Я вообще заметила, что гении (ну, такого типа темперамента и характера, в которых есть что-то детское) часто представляются нам, простым смертным, эдакими эльфами, порхающими над нашим житьем-бытьем, вроде любовников Шагала, однажды воспаривших над провинциальным Витебском - и отныне, пока жива наша несовершенная цивилизация, вечно над ним парящих.

Моцарт в карете

Однако чтобы нарушить законы гравитации - что Шагалу, что Габриадзе, - надобны не только соответствующий импульс, феерическая фантазия, воображение, тончайший слух, но и громадная работа над собой. Причем постоянная, подробная, чуть ли не ежесекундная, при этом - чувственно-интеллектуальная, а не просто умственная.

Сейчас поясню, что имеется в виду, это ведь не просто поток общепринятых славословий: он сам неоднократно повторял, что не знает, что такое отпуск - отпуск может быть у ремесленника, рабочего, да хоть ученого, когда они, скажем, бездумно лежат на пляже, отдыхая от трудов праведных. Габриадзе себя ни в коем случае не ставит «выше» (наоборот, где-то обмолвился, что хотел бы где-нибудь долбить землю мотыгой, в какие-нибудь стародавние времена, но чтобы мимо в карете промчался …Моцарт).

Гм… И даже если про мотыгу он слегка «привирает», то при появлении Моцарта, да еще в карете, эта самая мотыга вдруг приобретает другой смысл: иными словами, я долблю землю, как проклятый, зная при этом, что на свете есть Моцарт – и вот он, полюбуйтесь, мимо мчится, а его справные лошади поднимают клубы пыли.

Понимаете? То есть этот низинный, плоский мир, с этой мотыгой (хотя и она ведь нужна, чтобы обустроить свою делянку, а шире - планету) внезапно получает иное измерение – смотрите-ка, КТО мчится в карете!

Внезапно

…Один мой знакомый писатель спросил Габриадзе, можно ли, дескать, как учит нас Станиславский, в своем роде управлять вдохновением - то есть удерживать в себе, благодаря внутреннему, выработанному годами тренировок, состояние, вызывающее творческий импульс? На что маэстро ответил, что никакой системы у него нет, что так называемое вдохновение приходит к нему внезапно и в самых неожиданных местах, заставая его врасплох, он его не звал, не ждал, думать о нем не думал и к встрече, как учит Станиславский, не готовился. Сидел, например, обедал, как какой-нибудь обыватель, а оно взяло и пришло. Явилось, надо же, кто бы мог подумать. Незваным гостем. Черт, нужно же записать, что оно тебе скажет…

Или ему и не нужно – удержит в голове и так? Не дает ответа. Причем, говорит Габриадзе, наваждение длится – ну, секунд десять, не больше. Интересно. Десять секунд – и целый мир? На сколько же сцен в его спектакле, сценарии, рисунке, кукле, скульптуре хватит этих десяти секунд? Скажем, на пару минут. 10 секунд – две минуты, такая вот занимательная арифметика. Если спектакль или его мультфильм длится час – то таких моментов, когда вдохновение соизволит прийти (причем десять секунд, он сказал, это максимум, бывает и одна) – то… Я, в общем, запуталась, а мой калькулятор куда-то подевался.

…Он еще говорит, что видение (можно поставить оба ударения: видЕние и вИдение, и так, и эдак) будущего спектакля, скажем, может возникнуть в результате беседы, обсуждения: а с кем, не говорит. Я недавно писала о Феллини, как у них с Тонино Гуэрра возникали образы «Амаркорда»: никто, правда, не понимал, о чем это они: может, так, а может эдак? Как ты думаешь – так или эдак? Этот птичий язык, невнятное «курлыканье», состоящее сплошь из коротких словечек, для постороннего уха просто звуки, чуть ли не первобытные, ни за что не догадаешься, о чем, собственно, речь, слушай не слушай. В эту магму невозможно проникнуть, как невозможно проникнуть и в творческую кухню Габриадзе.

Из его интервью тоже не совсем ясно, как на самом деле происходит процесс рождения образа: но, может, язык пока не приспособлен это объяснить, ибо что-то значимое рождается не на уровне слова, а мыслеобраза? И вход туда посторонним заказан?

Завеса же приоткрывается косвенно: в огромной книге интервью, сделанной театральным критиком Мариной Дмитревской, где Габриадзе вместо пресловутых тайн творчества просто вспоминает о своем, скажем, детстве – в то время, как некоторые любят распространяться именно о «тайнах», напустив туману, пафосу и прочей словесной возвышенности. Однако лучшие интервью, я заметила, - это как раз «картинки», зримые воспоминания, а не теоретические рассуждения о механизмах воссоздания мира - как бы «заново», подобно Демиургу.

Правнук Родена

…Габриадзе рассказывает о Грузии своего детства, о тридцатых и послевоенных, о репрессиях, о мрачных, зловещих людях в форме цвета хаки и военных фуражках, которых все боялись. Один режиссер бежал в театр засветло, а возвращался темной ночью, как у нас выражаются, «огородами», чтобы его не зацепили прямо на улице и спешно не поставили к стенке, как это бывало тогда сплошь и рядом. Ну, или не посадили лет эдак на 25, ни с того, ни с сего, что, может, хуже мгновенной кончины. Другой, великий скульптор Валико Мизандари, именем которого, - бедного, всеми забытого и при этом выдающегося, - Габриадзе назвал главного героя «Мимино» в исполнении, как вы помните, Кикабидзе. Чтобы хоть так увековечить своего учителя, «внука» Родена – Мизандари занимался скульптурой с учеником самого Родена, а Габриадзе, в свою очередь, учился у Мизандари, так что, смеется он, я - «правнук» Родена.

…Интересно, где тут правда, а где выдумка: творцы (смешное слово, но как иначе сказать – художники в широком смысле слова?) часто придумывают обстоятельства и подробности своей биографии, а потом начинают сами в них верить.

Феллини, думаю, сам был убежден, что как-то раз сбежал из дома с цирком, хотя его биографы утверждают, что это чистая выдумка, очередная в феерии его жизни, выпукло, выразительно описанная им самим в книге «Делать фильм», - чарующей, завораживающей, как мало какая в целом мире. Хотя он как бы не писатель, заметьте.

Был ли, как утверждает Феллини, их деревенский гусь влюблен в …лошадь? Действительно ли он каждый вечер перед сном видел другие миры, целых четыре – по числу каждой балясины, возвышающейся по углам его старинной кровати, – позже усилием воли подавив (ну если опять-таки ему верить) желание существовать исключительно в фантазиях и видениях?

Вопрос на засыпку: каким образом найти баланс между постоянным наваждением фантастического, по ходу дела превращая его в искусство, овеществляя, то есть придавая ему реальные формы? И опять-таки, каким образом работает воображение у людей, подобных этим двум уникумам? В какой момент его нужно остановить и приняться рисовать, снимать, лепить (ну, заготовки кукол у Габриадзе, например), как, подобно опять-таки Шагалу, «взлететь», в то же время не теряя почвы под ногами? То бишь не впасть в абстрактную, умственно-метафизическую ирреальность, оторванную от земли, заодно теряя зрителя, который тонко чувствует эту грань (вопреки утверждению, что публика изначально дура дурой). Дура-то дура, но далеко не всегда: перед универсальностью дара Габриадзе и «дура» поумнеет: на спектакле «Сталинград», помню, зал, набитый битком весьма разнообразной публикой (иные, сразу было видно, пришли просто отметиться, следуя моде) дышал в унисон.

Человек-профиль

«Знаешь, мама, где я был?», полнометражный мультфильм, сделанный по рисункам Габриадзе (есть ли область в искусстве, ему неподвластная, вот в чем вопрос) его сыном и аниматорами, придающими рисунку движение, сразу стал классикой жанра. Кто только его ни видел, я даже удивилась, написав о нем в соцсетях: сотни комментаторов откликнулись с восторгом, что, мол, да, три раза посмотрел.

Жестокий мир его нищенского детства соседствует с детским воображением, где лягушка (вечно пьяный экскаваторщик случайно копнул «не там» - и вот те, нате, получился прудик), выпрыгнув из этого самодеятельного водоема и …закуривая, нога за ногу, болтает с ребенком о том, о сем; грозный бандюга, у которого имелся «только профиль», без фаса, влюбленный в Марголиту, нанизывающую на иголку вишенки и вечно сидящую в рамке окна, словно прекрасная старинная картина; Ленин, спрыгнувший с настенного плаката, спорящий со Сталиным, как им примерно наказать непослушного пацана; пленный немец, играющий на скрипке Гайдна и вырывший ров к дому дедушки и бабушки, чтобы у них был настоящий домашний сортир; направленный в небеса огромный кусок трубы, изображающий ...фаллос, чтобы запугать разверзшиеся хляби небесные… И прочее, прочее.

Волшебное преображение убогой, нищенской, голодной жизни в тылу большой войны, где маленький Резо каждый день бежал в школу и каждый день получал тычки буквально от всех, от мусорщика до военного, то и дело уворачиваясь. Точно так же он пробирался в библиотеку, где был один, если не считать двух библиотекарш, по очереди гревших ноги у самодельной печки, и ручной крысой, которой отдавал на съедение обложки, оставляя себе «внутренности» книг. Крыса, по-моему, съела-таки Канта безо всякого почтения.

Тот самый бандит, влюбленный в Марголиту, целясь в малыша чуть ли не из револьвера, заказал ему написать письмо его возлюбленной – да такое, чтоб его предмет проняло до печенок: как говорит за кадром Габриадзе, это было его первое столкновение с Искусством. И тут уж он постарался, щедро цитируя великих (под дулом пистолета), так и эдак расцвечивая любовное томление человека-профиля. (Похоже на письма с зоны, только там Канта, как правило, не цитируют, тюремные писаки, видимо, в библиотеке ни разу не бывали, хотя кто его знает). Перед десятилетним Резо стояла задача не только умствовать, возбуждая интерес красавицы к этому сплошному профилю, но и нагнать слезливого драматизму в духе жестокого романса: я так одинок в этом море людей, так несчастен, ты одна мне опора и отрада…

Берегите художника!

Зато когда Габриадзе спросили, намеренно ли он снижает пафос, окружающий, как правило, людей искусства, он, вместо того чтобы высмеять вечное позерство творцов, сказал, вопреки ожиданиям, нечто совсем иное: я, сказал он, не хочу отрицать романтический образ художника. Нельзя, сказал батоно Резо, над этим смеяться! Более того, его надо беречь! Этот артистизм художника! Ведь ему, чтобы заниматься творчеством, нужно быть таким — по неведомым нам причинам! И прибавил, что были и такие – ну, например, писатели, что работали, стоя на одной ноге (?!). Ха-ха. На одной ноге – может, вверх ногами? Как в Каннах во время фестиваля – иной, разодетый как клоун, висит день-деньской вниз головой на дереве, еще и на гитаре наигрывает, полиция же безмолвствует (потом все же, видимо, приезжает амбуланция, мало ли что).

Однако за всем этим полудетским озорством стоит тщательная, напряженная работа, где среди сонма образов, повинуясь внутренней правде, он выбирает единственно верный: так Чаплин два года(!) искал финал «Огней большого города», где некогда слепая и ныне прозревшая девушка узнаёт в нелепом бродяге своего спасителя, который когда-то дал ей денег на операцию. Последний кадр – щемящая улыбка Чарли, стесняющегося своего положения парии, – вошла, как говорится, в анналы, а заодно и в наше коллективное переживание чего-то величественно прекрасного, как и улыбка Кабирии в финале феллиниевского фильма: эта чудодейственная смесь отчаяния и надежды стала для нас для всех символом необъятности человеческой души.

Не погрешив против истины, можно сказать, что всё, что бы ни делал Габриадзе, «чревато» катарсисом: любой его спектакль, сценарий, его проза, его куклы и даже, как это ни странно, изустные рассказы в форме интервью, то есть его «болтовня» о том, о сем, - всё это отмечено не только парадоксальностью мышления, какой-то неожиданной новизной реакций, но и неведомым для нас, людей иной культуры, изяществом. Чисто грузинским, я бы сказала.

Свистящий Молотов

Грузия, как он часто говорил, помещенная волею судеб и своих географических особенностей между Востоком и Западом, одновременно испытывала на себе влияние Древней Греции и Персии. Поэтому за занавеской деревенского сортира в его мультике о детстве, стоит ее отдернуть, является …античный мир, Колхида, праматерь современной Грузии. За занавеской – античный мир, а в комнате маленькому Резо напевает …Молотов, чей портрет из «Огонька» висит над его кроватью, чуть порвавшись в районе губ, из которых исходит, ха-ха, свист в продуваемой ветром с моря хижине. Свистящий ветрами Колхиды Молотов, надо же такое удумать.

Марионетки заговорили

…Я часто привожу поразившую меня в юности фразу Пруста, горевавшего о смерти Бергота: «Бергот умер, но его раскрытые книги стояли в витринах, как ангелы с распростертыми крыльями». Бергот (хотя энциклопедии поминают другие прототипы, от Ренана до Флобера) напоминает Бергсона, философа-интуитивиста, полагавшего, что искусство, во-первых, существует во времени (то есть пока длится, читается и нами смотрится), как бы в соавторстве с воспринимающим, - что пусть и отдаленно, по странной филиации идей, имеет отношение и к непрекращающейся феерии Габриадзе. Ну, на мой непросвещенный взгляд, скажем так.

Габриадзе умер, а его искусство будто укрывает нас своими крыльями – как закодировал Пруст в одной-единственной фразе смысл чего-то вечного, непрекращающегося, оживающего, стоит нам начать читать, смотреть или слушать, а не застывшего в своем академическом величии и непогрешимости.

На смерть Габриадзе откликнулся чуть не весь мир – даже первые лица Грузии, условная «номенклатура» нашла для него неформальные слова скорби, утери чего-то наиважнейшего, чем он был для своей родины: ее, как говорится, душой, аккумулировавшей дух этой волшебной страны, ее потаенную суть, волшебство, аристократизм, изящество. «Отныне его незабываемые марионетки будут говорить голосами великих грузинских актеров», - сказал премьер-министр Ираклий Гарибашвили.

фото: FOTODOM; Константин Кауфман; личный архив автора