Автор: Валерий Попов
Я ходил на все театральные премьеры Александра Володина, но больше всего меня волновала пьеса, идущая каждый день у меня на глазах: «Жизнь Александра Володина». Самый невероятный сюжет!
Впервые Володина вблизи я увидел после триумфального показа «Осеннего марафона» в ленинградском Доме кино: он появился вовсе не на пьедестале в лучах славы, а вбежал в ресторан в старенькой дублёнке и встал в очередь в буфет. «Александр Моисеевич! Какой замечательный фильм!» – все увидели его, окружили. «Да? Понравилось? А вы знаете, это же про меня – всё так и было!» – горячо и слегка как бы виновато заговорил он. Его, конечно же, пропустили без очереди, и он, непрерывно извиняясь, схватил бутылку и убежал.
Потом я нашёл в «Авроре» его рассказ со стихами:
Хуже сплю,
Больше пью,
Меньше женщин домой провожаю.
Реже стал от друзей возвращаться под утро домой.
Что такое со мной?
Что такое со мной?
Я не знаю.
Я такой же, как был!
Я такой же, как был!
Я такой!
Вот, оказывается, каким – истерзанным – достаются победы в искусстве… А как иначе?
Даже свою великую славу он воспринимал как мучительную ответственность, зону риска, где можно кого-то обидеть невзначай! Стоило ему войти, скажем, в Союз театральных деятелей на Невском и пройти мимо ресторана, тут же со всех столиков неслись радостные крики: «Александр Моисеевич! К нам! К нам!» – и он подходил, и чокался. Он общался со всеми настолько просто и откровенно, что все считали его лучшим другом… Да так и было! Если бы он не был в такой славе, мог бы иногда и по-простому послать! А нынче – уже не мог. Только равенство с каждым, и лучше самоуничижение, чем горделивость, – так он себя вёл.
Он считал правильным скорее выпить с малознакомым человеком, чем кому-то сказать: «Простите, я вас не знаю!» Тут бы он точно умер от стыда. Всякое чванство, сановность он ненавидел больше всего – гораздо сильней, чем человеческие слабости и недостатки. Он соглашался быть на самых провальных премьерах и пытался хвалить, причём искренне! Если дарили ему книгу, он горячо благодарил и, если хоть что-то ему в ней нравилось, непременно звонил.
Всегда в одном и том же потёртом сером костюмчике, ветхом свитерке, всегда перед кем-то извиняющийся: «Извините, так хотел к вам вчера прийти, но не смог!»
Неказистый, взъерошенный, вечно виноватый, он был самым уважаемым у нас. Эталон благородства! Он легко победил всех претендентов на этот пост, несущих свою «правдивость» с высоко поднятой головой, спрашивающих, когда их куда-то приглашали: «А кто там будет?» От таких отскакивали все беды. А к Александру Моисеевичу они, увы, липли. Но именно поэтому он и стал великим драматургом, страдающим за всех. Обострённая его совестливость – основа его гениальности.
Вот он появляется в телевизоре в традиционной своей униформе – в растрёпанном малахае, в кургузом пальто, в потёртом сереньком костюмчике, в свитерке своём, – такой, словно его на ходу выкинули из трамвая за неуплату… Хотя на самом деле он приехал в столицу получать премию «Триумф». Растерянная улыбка, сбивчивая речь: «Мне позвонили (характерный жест растопыренной ладонью вперёд) и приказали приехать. Но я даже не знаю – зачем? Уверен, это какая-то ошибка!»
Никакой надменности, наоборот – стыд. Вот с его слов: «…Вошёл в шикарнейший зал приёмов «ЛогоВАЗа». Ну, думаю, пропал! И сразу стало стыдно: сейчас все увидят, как я, «бедный и честный», буду бормотать слова благодарности олигархам, расплодившимся при правительстве, так отчаянно борющимся с коррупцией! И вдруг – буквально взлетел над землёй – очутился в объятиях Ельцина, нашего любимого «богатыря». Он вроде уже в отставке, но сила при нём. Что делать? Уже начинать благодарить? «Борис Николаевич, – забормотал, – вы себе и не представляете, как все мы рады… что вы ушли!» Объятия изумлённого Ельцина разомкнулись – и я с грохотом рухнул на пол!»
Конечно, он был посильнее героев своих пьес.
Простите, простите, простите меня!
И я вас прощаю, и я вас прощаю!
Я зла не держу – это я обещаю,
Но только вы тоже простите меня!
Забудьте, забудьте меня!
И я вас забуду, и я вас забуду!
Я вам обещаю – вас помнить не буду,
Но только вы тоже забудьте меня!
Как будто жители разных планет.
На вашей планете я не проживаю!
Я вас уважаю, я вас уважаю!
Но я на другой проживаю. Привет!
«Не проживаю!» – это он произносил уже с яростью, а слова «Я вас уважаю, я вас уважаю!» – почти рычал! Тигр на свободе! Есть люди вялые, а есть – люди стремительные…
Вот ещё такая его мысль: «Россия всегда славилась пушниной и – бабами. Тогда можно было одной женщиной спастись на всю жизнь. Но сейчас они деловые!»
Конечно, и он стремился «одной женщиной спастись на всю жизнь». Но в поисках этой единственной – сколько ошибок, с обеих сторон!
А девушки опять бегут,
Пересекая свет и тьму.
Куда бегут? Зачем? К кому?
Им плохо тут? Не плохо тут!
На них прохожие в обиде.
Завидуют уставшие.
«Бегите, девушки! Бегите!» –
Кричат им сестры старшие.
Бегите же, пока бежится! –
А не снесёте головы,
Хотя бы память сохранится,
Как весело бежали вы!
Любимый мой стих!.. Удивительно, что у Володина, знатока женских душ, обожаемого столькими красавицами театра и кино, больше всего ценящего в них (как следует из этого стиха) именно их рисковость, самоотверженность, отсутствует какой-либо донжуанский список. Никогда не слыхал. Что это? Деликатность? Или высокие требования?
– Были ли у Володина настоящие романы? – спросил я у друга Димы, выросшего в театральной среде.
– Да, знаю один. Но Володин всегда был скрытен. Знаю только потому, что роман этот был с маминой подругой, Ниной Васильевной Борисовой, переводчицей с французского. Очень стильная была женщина, нравилась даже мне, школьнику. И Александр Моисеевич был красивый, вальяжный…
…И во что превратился?!
– И как-то проявлялись их чувства?
– Да как-то не очень. Нина с Александром Моисеевичем заходили к нам на дачу, вместе обедали, смеялись. Потом шли гулять…
Ох уж эти «комаровские вечера» прежних лет!
– Да! – говорила мне одна старушка-красавица. – Какой у нас в Комарово был «променад»! Какие люди раскланивались друг с другом! Знали всё – кто чей жених и кто чья любовница, но неприличий не было никогда!..
Запретная любовь всегда связана с бесприютностью, но главное – с непризнанностью! Важно не только «где», важнее – кто дал вам приют, «крышу над головой», хотя бы моральную крышу, не порицал бы вашу преступную страсть! Теми ангелами для Володина и его дамы были родители Димы, благословившие ту любовь. Времена были чопорные, а тайные волнения – те же.
– Ну и чем всё это кончилось? – спросил я у Димы.
– Да ничем… Как обычно, – вздохнул Дима.
Значит, это был не тот случай. О роковой володинской любви слышали все, но подробностей – избегали. Ведь это же Володин, наша икона!.. Но. «Во всём мне хочется дойти до самой… жути!» – так иногда, перефразируя Пастернака, мы шутили.
Как сказал Юджин О’Нил, «драматург – это сумасшедший стрелочник, у которого сталкиваются все поезда». И Володин, величайший драматург нашего времени, этого не избежал.
Александр Володин и Алиса Фрейндлих
Из всех воспоминаний о Володине, большей частью восторженных, лишь одно касается главной его трагедии. Борис Мессерер, верный друг многих гениев, сделавший лучшее оформление володинского «Назначения» в театре «Современник», в своих воспоминаниях написал о ней: «Трепещущее существо, безумно эмоциональное и являющее собой чудо женственности и отзывчивости. Володин пригласил нас с Беллой в гости. Видимо, это была квартира Лены, находившаяся в обычном стандартном доме на какой-то окраине города в районе новостроек. Из окна открывался феллиниевский пейзаж – случайно расположенные дома, пустыри, трубы и зимний багровый закат. Мы сидели, не зажигая света, и выпивали в ощущении человеческой близости друг к другу… Володин тогда уходил из семьи и очень переживал».
Такой замечательный художник, как Мессерер, может только через пейзаж за окном дать почувствовать обречённость. Потом Володин уехал в Москву, обещав приехать на Новый год, но не смог. У Лены было слабое сердце, и она умерла. Почему-то жизнь именно гению выдаёт самые страшные испытания. Перенести смерть любимой женщины (по твоей вине!), взять их сына и привести его в семью (заметив вскользь, что «жена его встретила не очень хорошо»), вырастить и подружить обоих сыновей и, пройдя через всё, ещё написать про это сценарий, а потом ещё (не дай бог… или дай бог) получать за это премию – и остаться человеком. Вот тебе и робкий интеллигент! Но им и остался. Только вот здоровье порастерял. И выглядеть стал похуже.
Как раз перед получением Государственной премии его обчистили ловкие мошенники, приняв за обычного, измученного жизнью пенсионера, на кого он, кстати, и походил, – при выходе его из сберкассы: разыграли какую-то семейную трагедию и он отдал всё, что имел. И вот Кремль. Только что получив Государственную премию из рук Путина, Володин выходит говорить и со своей вымученной улыбкой, размахивая руками, чуть не повалив микрофон, кричит… Неужто решится нарушить заведённый регламент? В Кремле?
– Я всегда сделаю что-нибудь не то! Сам же всё и испорчу.
Что он имел в виду? Денежную «разводку», в которую он попал? Или это краткое содержание «Осеннего марафона»?
– …Ну просто жизнь идиота! – Так он закончил свой благодарственный спич.
Путин стоит рядом, сдержанно улыбаясь, – он прекрасно знает, сколько этим «идиотом» создано прекрасных спектаклей и фильмов. Володину можно говорить всё, что он хочет!
Вскоре после возвращения из Кремля дома у Володина появился респектабельный гражданин и отрекомендовался «смотрящим» всех плутовских точек города, где «разводят» простаков, и умолял Володина сжалиться над ним, снять его претензии к ограбившим его, иначе вся эта хорошо налаженная система погибнет! О результате их разговора Володин не распространялся, но все знали, что «чёрные угольки» его глаз нередко светятся гневом. И вряд ли проситель получил что хотел. Не рассказывал Володин о своей мести не потому, что боялся бандитов, он смертельно боялся другого – вдруг его, «печального клоуна», заподозрят во всемогуществе, высоких связях, улаживающих всё!
И снова Володин такой же, как прежде! Рассказывает, как его, несчастного, полюбили работницы рюмочной. «Улыбаются мне…»
И лишь мало его знающему может показаться, что вот, Володин спивается, деградирует. А я уже намётанным глазом (а точнее – ухом) замечаю, что эта история про девушек из рюмочной с каждым разом приобретает всё большую отточенность – того гляди, чётко вщёлкнется в новую пьесу, как челнок вщёлкивается в швейную машинку, после чего всё закрутится и сошьётся шедевр.
Вот он «выступает» за столиком в ресторане очередной раз – растрёпанный старичок, «чёрные угольки» глаз, почти горизонтальный синевато-розовый «нос-баклажан», как определил остроумный Шендерович, обожающий неиссякаемого Володина, – и десятки восторженных женских глаз смотрят на него, уши их раскраснелись от волнения, подрагивают ноги, готовые идти за этим волшебником на край света… И что, собственно, надо ещё?
Вот последнее, кажется, его интервью. Александр Моисеевич дома, в кресле. А свитерок, кажется, новый купил… Рассказывает об очередной нелепости – пошёл оформлять инвалидный билет на поезд, начальница послала его не туда, он вернулся, та укоряет его в бестолковости… «Простите, я виноват, виноват! Жизнь идиота!» «Вы Володин!» – вдруг доходит до неё.
Глаза его сияют счастьем, он даже победно прищёлкнул пальцами. Вот как всё пригодилось, сощёлкнулось! Вот она, любовь народа! И за всё он заплатил жизнью.
…Знакомая журналистка просила позвонить ему – я позвонил. Александр Моисеевич хрипел в трубку, потом выговорил:
– Хорошенькая?
– Да.
– Пусть приходит.
Ночью его увезли. Утром Илья Штемлер, его и мой друг, поехал в больницу. Дальше слово ему: «Утром я был на Крестовском острове. Более унылого зрелища, чем 9-я городская больница, я не представлял. Развороченная каменная ограда, хлипкие двери в фанерных заплатах, серые немытые окна, скрипящие ступени на зимней простуженной лестнице. И полное безлюдье. Я поднялся на второй этаж и двинулся вдоль пустынного коридора. Распахнутые двери палат, и ни одного больного – лишь свёрнутые матрасы на кроватях… Наконец, в одной из палат я разглядел на кровати какой-то… куль. Приблизился. Зябко свернувшись под тонким суконным одеялом и уткнувшись в стену, спал человек. Лишь торчало большое знакомое ухо. Я чуть отодвинул край одеяла – Володин…
Присел на край кровати. Огляделся. На второй кровати лежал свёрнутый матрац, исполосованный ржавыми ромбами. На тумбе высилась бутылка со следами кефира, корка усохшего хлеба. Клок серого бинта и пустые ампулы. Будить Сашу я не решался. Возможно, в его состоянии лучше спать. И тут я услышал негромкие голоса. Вышел в коридор и направился на звуки. В небольшой палате, накинув на плечи серые одеяла, сидели три женщины. Моё появление студёным воскресным утром их явно озадачило. На мой вопрос, знают ли они больного из соседней палаты, женщины вяло пояснили: привезли ночью какого-то старичка, с сердцем. Неудачно привезли, в субботу. Никаких врачей. Одна сестра, да и та куда-то мотает, молодая ещё. А кто согласится здесь работать за такие деньги? Я не удержался: «Этот старичок – знаменитый драматург Александр Моисеевич Володин. Наверно, вы видели «Осенний марафон», «Пять вечеров» или «Моя старшая сестра»?» Настоящее волнение охватило женщин. Они проклинали тех, кто забросил «такого человека в такую больницу». Досталось и Горбачёву с Ельциным, и губернатору Яковлеву… Покончив с властью, женщины нашли два старых одеяла, прошли в палату Саши и, стараясь не разбудить, осторожно укутали. Вероятно, это был последний поклон признания от женщин Александру Володину, великому знатоку женской души в российской литературе…»
«Смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа», как просил любимый поэт Володина Пастернак. Володин честно доиграл до конца – умер, как герой его пьесы. Вспоминая наш век, не нужно долго заморачиваться, гадая: кто же морально победил? Конечно, Володин.
фото: YURY PILIPENKO/GLOBAL LOOK PRESS/RUSSIAN LOOK
