Радио "Стори FM"
Набоков: Homo ludens, Человек играющий

Набоков: Homo ludens, Человек играющий

Автор: Виктория Шохина

Владимир Набоков – один из самых весёлых русских писателей. А может быть, и самый весёлый. Он шутил и в жизни, и в творчестве. Но порой шутки его были очень серьёзными. «Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной “с “», - говорил он. И в этом случае не шутил.


Весёлые невесты

От матери Набоков унаследовал чувствительность и тонкость восприятия. От отца - повадки, стать и склонность к забавным выдумкам. Особенно он ценил «тот повседневный обмен скрытыми от других семейными шутками, которые составляют тайный шифр счастливых семей».

Его первая любовь - Валентина Шульгина, близкие звали её Люсей. Ей было 15, ему 16. Они гуляли в парках Выры и Рождествена. Люся шутила, смеялась, читала стихи… У обоих это был первый плотский опыт. Нашелся и соглядатай, сладострастно наблюдающий за юными любовниками. Через 40 с небольшим лет это откликнется в «Лолите» - в сцене, когда 13-летний фавнёнок Гумберт уже готов овладеть 12-летней нимфеткой Аннабеллой Ли.

Владимир собирался жениться на Люсе сразу по окончании Тенишевского училища, она не верила. И действительно, любовь их кончилась, растаяла сама по себе.

В первом романе Набокова «Машенька» (1926) его возлюбленная   появится как прекрасное воспоминание, которое герой не захочет превращать в реальность. В «Других берегах» (1954) она предстанет в образе Тамары: «и дерево и небо и жизнь играют у нее в смеющемся взоре, и от ее веселых усилий на жарком солнце расплывается темное пятно по желтой чесуче платья под ее поднятой рукой».

Другое его серьёзное увлечение – такая же весёлая девочка Светлана Зиверт. Они познакомились в Берлине. Ему 22, ей 16. Встречались года полтора. На эту love story пришлась страшная трагедия - 28 марта 1922 года на вечере в Берлинской филармонии было совершено покушение на Павла Милюкова. Набоков-старший бросился на стрелявшего, чтобы обезоружить его. Второй террорист три раз выстрелил ему в спину. Смерть была мгновенной.

Владимир, обычно жизнерадостный, сыплющий шутками, впал в тяжелую депрессию. В таком состоянии он сделал предложение Светлане.

«Она согласилась стать его женой отчасти потому (во всяком случае, так это рисовалось ей впоследствии сквозь дымку лет), что никогда раньше не видела его столь печальным и подавленным», - пишет Брайан Бой, биограф писателя.

Её родители поставили условие: Владимир должен устроиться на нормальную работу. Но с этим ничего не получилось, он зарабатывал на жизнь уроками французского, английского, тенниса и бокса. 

Книгу стихов «Гроздь», изданную в Берлине в 1922 году (под псевдонимом «В. Сирин»), Набоков посвятил памяти отца. Но один раздел в ней, под названием «Ты» состоял из стихотворений, посвященных Светлане. Иногда довольно странных: «О, любовь, ты светла и крылата,/ — но я в блеске твоем не забыл,/ что в пруду неизвестном когда-то/ я простым головастиком был …»

А в январе 1923 года родители Светланы объявили, что помолвка расторгается, поскольку он так и не нашёл нормальной работы. Невеста с родителями согласилась.

В грустной и длинной (850 строк) поэме «Солнечный сон», написанной тогда, жена героя сначала притворяется, что слышит те же нездешние чудесные звуки, что и он, а потом бросает его. Тема несчастной любви настойчиво возникает и в других его сочинениях той поры.

Но страдал Набоков недолго. На майском благотворительном балу он обратил внимание на девушку в маске волка. Подошел к ней, попросил снять маску, но она отказалась. Встреча эта тоже воплотилась в стихи:

Тоска, и тайна, и услада…

Как бы из зыбкой черноты

медлительного маскарада —

на смутный мост явилась ты…

И ночь текла, и плыли молча

в ее атласные струи —

той черной маски профиль волчий

и губы нежные твои…

Незнакомка увидела стихотворение «Встреча», напечатанное в «Руле», написала автору, он ответил. Завязались отношения - на всю оставшуюся жизнь.

Вера Слоним была необычной девушкой. Она водила автомобиль, занималась верховой ездой, отлично стреляла (и носила в дамской сумочке пистолет), знала наизусть уйму стихов и все стихи Сирина. «Особенно ценил в ней Набоков чувство юмора, подобного которому не было ни у одной из его знакомых», - пишет Бойд. Они поженились 15 апреля 1925 года.

Возможно, именно чувство юмора вкупе с другими качествами характера помогли Вере с достоинством пройти через такое испытание, как серьёзное увлечение мужа Ириной Гуаданини. Брак их тогда едва выстоял. Ирина была на три года моложе Веры, она писала стихи и зарабатывала на жизнь стрижкой пуделей. Они с Верой были похожи не только внешне. Ирина тоже «была хорошо образованной, наблюдательной, игриво-иронической женщиной, легко запоминавшей стихи» (Брайан Бойд), «обладала мелодичным смехом, живым чувством юмора и страстно любила словесные игры» (Стейси Шифф, автор книги Вера»). Но всё-таки он остался в семье.

Вера утверждала: у мужа хватало вкуса, чтобы не вводить её в свои книги. Хотя её черты угадываются в Зине - в «Даре». Да и узкие мальчишеские бёдра Лолиты, кажется, тоже её. Не говоря уже о стихах и о книгах, ей посвященных. А на Ирину больше всего похожа героиня романа «Ада, или Страсть» (1969).


Приколы пересмешника

Иронию, юмор, смех Набоков ценил и в писателях. В Гоголе, чьи пьесы он называл «поэзией в действии», в бесконечно любимом Чехове, писавшем «печальные книги для веселых людей», да и в нелюбимом им Достоевском он сумел увидеть «вспышки непревзойденного юмора».

Одним из самых любимых авторов Набокова был весёлый абсурдист Льюис Кэролл. И, кстати, свою первую работу в США он получил благодаря тому, что Колледж Уэлсли обратил внимание на его русский пересказ «Alice’s Adventures in Wonderland».

Он с ностальгией вспоминал о простых русских игрушках – расписных матрёшках, медведе и мужике, которые бьют молотом по наковальне, пузатых неваляшках- - обо всём этом «мире ярких красок и смеха», в который так любят погружаться дети.

А еще он любил кино, особенно – глупые американские комедии: «Чем она беззаботно глупей, тем сильней задыхается и буквально сотрясается он от смеха, до того, что иногда вынужден покидать зал», - свидетельствует Иосиф Гессен.

Современники считали Набокова великим мастером мистификаций и розыгрышей. Одна из его любимых шуток (на протяжении всей жизни) - выдумать какого-нибудь писателя и рассказывать его мнимую биографию. На эту удочку попадались те, кто боялся признать, что чего-то не знает. Обычно такие собеседники – а среди них были и американские профессора – кивали со значением головой: «Да, помню-помню, а как же…». И очень расстраивались, когда обман обнаруживался.

А однажды Набоков ввёл в ступор врача, спросив, каким способом лучше избавиться от героини.

«Я вынужден убить ее, — сказал я ему. Он окаменел».

Некоторые его шутки могли кончиться плохо. В Германии был объявлен бойкот магазинам, которыми владели евреи. На витринах нацисты рисовали желтые звёзды, вывешивали плакаты «Ни пфеннига еврейским магазинам!». Выставляли пикеты – чтобы отпугивать покупателей. Набоков и его приятель, перекидываясь шуточками, демонстративно проходили сквозь пикеты и заходили в эти магазины. А потом он мог позвонить Георгию Гессену и поиграть в подпольщика: «Когда следующее заседание нашей партийной ячейки?» Но еврею Гессену было не до смеха.

Своим успехам в студенческих аудиториях он тоже был обязан чувству юмора. Иногда – совсем незамысловатого: так, испачканную мелом доску он называл «grayboard» - «поседевшая доска».

Находя во время лекции в разбираемом писателе что-нибудь особенно смешное, смеялся так, что не мог остановиться. И тогда Вера из первого ряда делала ему знак рукой. Иногда, дойдя почти до конца лекции, возвращался и читал её сначала – чтобы подловить тех, кто лекцию не слушал.

Интересно, что сам он почему-то считал, что со студентами он держится холодно и отчужденно и плохо читает лекции:

«Я спотыкающийся и робкий оратор… Когда я читал лекции в колледжах, то даже злободневные шутки заготавливал за несколько недель вперед, и никто не смеялся».

Или он и в этом случае шутил?

Конечно, его шутки не всегда и не всем нравились. Тем более они и в самом деле бывали дурацкими. Так, однажды они ехали в автомобиле, вела его Мэри Маккарти, рядом сидел её муж, известный литературный критик Эдмонд Уилсон. Набоков протянул руку с заднего сидения и сдёрнул с головы Уилсона шляпу, он находил её уродливой. «У твоего мужа довольно странное чувство юмора», - мрачно сказал Уилсон Вере. И, пожалуй, он не был так уж неправ…

Но как резко эта детская дурашливость контрастирует с бытующим представлением о Набокове как о высокомерном снобе и холодном эстете!

Порой репутация шутника играла с ним нехорошие шутки. Однажды в Кембридже (США) ему стало плохо, он позвонил знакомым. А в ответ услышал: «Не валяйте дурака». «Мне пришлось долго убеждать собеседницу, что я умираю», - вспоминал потом Набоков.

 

Игра и литература

Не испытывая «банальной боязни банального, Набоков любил играть с 1 апреля - днём смеха и розыгрышей. 1 апреля Ганин в «Машеньке» знакомится в тёмном лифте с мужем своей давней возлюбленной. Первым апреля отмечена последняя страница дневника сумасшедшего Германа в «Отчаянии» (1934). А вот знаменитое начало «Дара» (1938):

«Облачным, но светлым днём, в исходе четвёртого часа, первого апреля 192... года…»

Всё это - сигналы читателю, чтобы он был внимательным, не расслаблялся.

Стоит вспомнить и о стихах, написанных под псевдонимом «Василий Шишков». Набоков говорил, что мистификация эта была устроена ради того, чтобы «поймать в ловушку» Георгия Адамовича, который всегда критиковал стихи Сирина-Набокова. И Адамович попался – стал хвалить стихи Василия Шишкова… Но представляется, что Набокову просто нравилась эта игра как таковая.

И уж никаких внешних поводов не требовалось для того, чтобы выдумать «меланхоличного, экстравагантного, мудрого, остроумного, волшебного и во всех отношениях великолепного Пьера Делаланда». Чьё изречение «Comme un fou se croit Dieu, nous nous croyons mortels» («Как сумасшедший мнит себя Богом, так мы считаем себя смертными») стоит эпиграфом к «Приглашению на казнь». А в «Даре» Фёдор собирается переводить на русский его «Discours sur les ombres» («Рассуждение о тенях»).

«Пародия – игра, сатира – урок», - говорил Набоков и вовсю использовал возможности пародии, этой «беспечной, изысканной, шутливой игры». Он прибегал к пародии «как к своего рода подкидной доске, позволяющей взлетать в высшие сферы серьезных чувств».

Пародировал он, кажется, всех и вся, не исключая тех, кого любил (например, Гумилёва). Но самая эффектная его пародия – это, конечно, роман «Лолита», пародирующий разного рода исповеди, а также поток сознания, тему двойничества, любовный роман, детектив, рекламу etc.

Пародия, карикатура здесь каким-то невероятным образом и в то же время гармонично сопрягается с высокой поэзией. На этом контрасте всё и построено. Гумберт – натуральный пошляк. За сексуальные услуги особого рода он дает Лолите деньги, однако после оказания услуг деньги отбирает. Мелочно подсчитывает, сколько на неё потратил: «А за Лолиту уже плати!».

В то же время из его же души исторгаются прекрасные слова любви: «Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита».

И еще. Набоков показывает: вот Гумберт Гумберт, который всё время врёт, изворачивается, поэтому исповеди верить нельзя. Но одновременно с «Лолитой» он пишет автобиографию, тоже своего рода исповедь. И, посмеиваясь, даёт ей название, подчеркивающее достоверность описываемого: «Убедительное доказательство» (Conclusive Evidence: A Memoir, 1951; русская версия «Другие берега»). Внимательный читатель легко обнаружит, какие подробности собственной жизни писатель, не пожалев, отдал Гумберту Гумберту.

Иногда Набоков любил просто похулиганить, как, например, в романе «Ада, или Страсть». Хотя вряд ли англоязычные читатели могли оценить всю прелесть реплики молодого графа де Прэ, произнесённой «на обожаемом им славянском жаргоне» - «Okh, nado (I must) passati!». Или заявление Ады: «… мы спокойно можем у нее на глазах [у сестрички Люсетт] позволять себе ebats». «Ebats» - «любовные утехи» в переводе с французского. Но если, как Ада «в хулиганском раже, произнести «первую гласную a la Russe», то прозвучит русское слово (с французским окончанием множественного числа). Можно вспомнить и о совсем уж хулиганском, построенном на созвучии «Kant - Cunt» обыгрывании имени философа. И т.п.

Притом у Набокова трагическое и смешное могут идти рядом. Так, Фальтер, герой «Ultima Thule» (1942), узревший истину, убивший этой истиной человека и сошедший с ума, начинает самым пошлым образом продавать своё знание – всего за сто франков. Или два сеанса подряд – за полтораста. Адам Круг в антиутопии «Под знаком незаконнорожденных» (1947) теряет жену и сына и сам оказывается на краю гибели. Но, вопреки всему, пребывает в состоянии «смешливого сумасшествия».

Смех - это и последняя доблесть на краю гибели. Как в поэме «Ульдаборг» (1930) - о городе, из которого «смех и музыка изгнаны»:

…Озираются, жмутся тревожно.
Что за странные лица у всех!
Дико слушают звук невозможный:
я вернулся, и это мой смех…

…………………………

Погляжу на знакомые дюны,
на алмазную в небе гряду,
глубже руки в карманы засуну
и со смехом на плаху взойду.

Свой последний роман Набоков хотел назвать «Dying Is Fun» - «Умирать смешно» (другой вариант названия «The Original of Laura» - «Лаура и её оригинал»).

фото: Topfoto/FOTODOM

Похожие публикации

  • Неприкаянный жилец
    Неприкаянный жилец
    Во Франции писатель Иван Бунин прожил больше тридцати лет, но по-настоящему так и не осел: вилла на побережье и квартира в Париже были чужими, наёмными. К своему жилищу относился крайне пренебрежительно. Дома отвечали ему взаимностью...
  • Пассионарий
    Пассионарий
    Историк и этнограф Лев Гумилев почти всю сознательную жизнь был вынужден подчиняться обстоятельствам: сидел в тюрьме, был в ссылке. Не говоря уже о том, что был в тени родительской славы. Только в последние годы жизни у него получилось прославиться за собственные заслуги. Но какой ценой?
  • Пазлы века
    Пазлы века
    Писатель и тайный сотрудник спецслужб с выправкой английского лорда, но не Сомерсет Моэм. Он был как две капли воды похож на другого писателя – Владимира Набокова, своего отца