Авторы: Владимир Вестер, Диляра Тасбулатова
Драма Генриха Гейне, немецкого поэта-романтика, впитавшего культуру Германии с молоком матери, состояла в его еврейском происхождении: ему даже пришлось креститься, чтобы получить университетский диплом, что в ту пору евреям было запрещено.
Лютеранин
Много позже, с приходом к власти нацистов, его книги были демонстративно сожжены, сам он запрещен и даже объявлен «дегенератом», а символ немецкого романтизма, песня «Лорелея» отныне проходила по разряду «народной». В годы нацизма это было единственным, что осталось от его наследия – в судьбе Гейне, величайшего немецкого поэта, будто сбылось оруэлловское предостережение о намеренной «забывчивости» диктатур: так и у нас были «забыты» Эрдман, Вавилов, Кржижановский, Цветаева (всех и не перечислишь).
Гейне происходил из образованной еврейской семьи, и отец с дядей прочили его в коммерсанты, поручив ему как-то большое дело, которое Генрих (Хаим при рождении) успешно провалил. Для мировой культуры это событие, конечно, судьбоносное – если бы Гейне справился с коммерцией, мы ничего бы о нем не знали, бизнес требует времени, не до стихов и размышлений и метафизических парений. Даже мать Генриха, женщина образованная и начитанная, прогнозируя будущее сына, не сомневалась, что «он будет или сверкающий адвокат, или золотопогонный генерал».
Хотя Генрих, при поддержке своего дяди Соломона, все же получил диплом юриста, успеха на этом поприще он не стяжал. Он жил совсем другим - не то что бы витая в облаках, слюнтяем и пародийным романтиком Гейне никогда не был, тем не менее он четко осознавал, что ему уготована иная участь. Жил, как говорится, ради высшего состояния – поэтического, скажем так, духа (над чем в наши дни принято иронизировать), для определения какового в русском языке, по словам Набокова, «есть два термина: восторг и вдохновение».
Диплом, как уже было сказано, он получил - в Геттингенском университете, учился он и в Боннском. Ради этого ему пришлось поменять вероисповедание и стать лютеранином: ущемление прав евреев в Пруссии было узаконено. Что далось ему непросто – в XIX веке вопросы веры стояли острее, чем сейчас, для еврея «обратиться» означало перемену участи, в своем роде «предательство» - в местечках это было трагедией, позором для семьи. Вообще судьба Гейне во многом символична: его вынужденное крещение будто предвосхищает Холокост, трагедию немецких евреев, часто ассимилированных до степени неразличимости. Недаром автор «Лорелеи», песни, выражающей немецкий дух, романтическую немецкую грезу, - еврей.
Гейне пребывает в сумеречном состоянии: «Желаю всем ренегатам настроения, подобного моему», - пишет он.
Скептик
…К этому времени ему всего двадцать четыре, в современном представлении едва ли не подросток или зеленый юноша, однако Гейне в этом возрасте - уже зрелый, со скептическим умом человека вполне состоявшегося.
Хотя стихи его, известные в эстетских кругах, еще не дошли до широкого читателя. Он делает все, чтобы прославиться не только среди эстетов – непрерывно пишет, упорно оттачивая свою поэтическую манеру, добиваясь совершенства. Помимо стихов из-под его пера выходят прозаические «Путевые картины»; первая часть, «Путешествие в Грац», уже 1826-м появляется на прилавках книжных магазинов.
Ошеломительный успех - «какого во всей Германии никто не ожидал, ни в одном из многочисленных германских государств, но особенно в Пруссии». Хотя успех отчасти скандальный – как же этот прелестный юноша, утонченный красавец, гуляка и любимец женщин, известный в Берлине в качестве прекрасного поэта и сочинителя лирических песен о любви, прозрачных и возвышенных, осмелился выдать следующее:
«В общем, жители Геттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов, причем эти четыре сословия отнюдь не строго между собой разграничены. Сословие скотов преобладает».
Столь резкие высказывания из уст романтика показались иным шуткой, «стёбом», постмодернистской игрой, как сейчас бы выразились. Читатели защищались, не смея сказать себе правду: ведь Гейне измывается над «самым святым», иронизирует над уважаемыми людьми, над вековыми традициями, над «святым нашим тевтонством». Ничего себе сарказм, шуточки на грани фола. Однако все смутно чувствовали, что ему не до шуток – он, видите ли, «едва мог понять, каким образом Богу удалось сотворить столько всякого сброду».
Через два года выходит в свет его «Книга песен». Генриху уже тридцать - прошло ровно десять лет с его первой публикации на страницах журнала «Гамбургский страж». Это далеко не первый опыт, Гейне писал всегда, чуть ли не с младенчества, следуя правилу «будь всегда строг сам к себе», вечно усовершенствуя, правя и перечеркивая написанное. Сохранился автограф стихотворения тринадцатилетнего Гейне, однако его ранние опусы, созданные им в подростковом возрасте, не сохранились.
Кузина Амалия
Как завзятый романтик – красивый, образованный, изящный, светский, порой восторженный, - он влюблялся со всем жаром своей бесконечной души. Как и Ромео, величайший среди любовников, Гейне рано начал, впервые влюбившись в восемь лет, причем взаимно (!). В пятнадцать - новая страсть, причем более продолжительная. Причем она была дочерью …палача, красавица с «красными, как кровь, волосами».
Но главная любовь его жизни – кузина Амалия, дочь его родного дяди Соломона. Именно это чувство, воспетое Гейне во множестве стихотворений, великое (и, естественно, безответное), вошло в историю литературы как любовь идеальная, невыносимо возвышенная и столь же трагически несчастная. Гейне будто исполняет высшую волю бога романтизма, страдая не понарошку, навзрыд, смертельно, словно молодой Вертер. Амалия предпочтет другого – кто его знает, может, существовать в таких горних высотах ей совсем не улыбалось, романтики часто невыносимы «в быту», отчего она и вышла за другого. Отвергнутый принялся строчить десятки великолепных образцов любовной лирики, переложенных впоследствии на музыку, причем выдающихся композиторов. На русский Гейне переводил Маршак:
Когда тебя женщина бросит, – забудь,
Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи - и странствуй.
Чтобы заглушить сердечную боль, он пускается во все тяжкие – правда, безо всякой там «котомки», а в самом что ни на есть модном облачении. Вместо бледного юноши, измученного безответной страстью, перед светом предстает чуть ли не бретер, франт и прожигатель жизни, плейбой номер один. Одним словом, романтическому самоубийству Гейне предпочитает бурную светскую жизнь - сначала в Гамбурге, потом в Берлине, где он, по собственному признанию, посещает «оперу, театр, концерты, ассамблеи, балы, частные вечера, маленькие маскарады, спектакли любителей и так далее». И добавляет: «вот наши главнейшие развлечения во время зимы».
Циник
Несмотря на крушение в науке страсти нежной, Гейне проводит светские сезоны со всей страстью и буйством молодости. Однако не все так просто – дар, которым снабдил его Господь Бог, отчасти настолько его тяготит, что он как бы «заливает» его весельем - чтобы не свихнуться, без конца пребывая в своих эмпиреях; внешний лоск светского повесы, человека поверхностного, денди, лишь скрывает громадный ум, горечь, скептицизм и понимание жизни. Отчасти и Пушкин, дуэлянт и бретер, ловелас и бытовой циник, скрывал под этой маской свое духовное величие, которое порой тяготит самого его обладателя…
«Моя внутренняя жизнь была печально-задумчивым погружением в мрачные дебри мира грез, только по временам освещавшиеся фантастическими молниями; моя внешняя жизнь проходила безумно, дико, цинично, отвратительно; одним словом, я делал ее вопиющею противоположностью моей внутренней жизни, – для того, чтобы эта последняя не раздавила меня своею большею тяжестью» (пишет Гейне).
Прёльс, биограф Гейне, пишет:
«Его скептицизм обрел здесь новую для себя пищу, и склонность к иронии и насмешке получила фривольный характер. Если и правда, как говорил о нем его друг Руссо, что Гейне по временам выставлял себя худшим, чем он был на самом деле, чтобы из ложного стыда скрывать благородные движения своей души, – то это происходило все-таки чаще оттого, что ему доставляло удовольствие не только суетно любоваться самим собой, но и осмеивать самого себя; чаще же всего, к сожалению, эти темные изображения собственной личности слишком близко согласовались с тем, что было на самом деле».
Это двойственный внутренний облик выдающихся людей того времени, чей цинизм был порой лишь маской и данью эпохе, эдаким мужским «шиком», на самом деле демонстрирует трагическое раздвоение личности. Быть выше своего окружения всегда дискомфортно; Пушкин, собственно, и пал жертвой светской черни.
Шлегель
Гейне, однако, помимо того, что был выдающимся поэтом и светским человеком, был не чужд высокого интеллектуализма, высоко ценя ученость, игру ума, знания и эрудицию.
«Из семи лет, проведенных мною в немецких университетах, три прекрасных, цветущих года потрачены на изучение немецкой казуистики».
Из всех своих учителей выше всех он ставил боннского профессора, историка и литературоведа Августа Шлегеля, «одного из вождей романтической школы, большого знатока отечественной и иностранной литературы, даровитого переводчика Шекспира, Кальдерона и других поэтов, с которыми была совсем незнакома немецкая публика». Шлегель был для него «первым великим человеком». В представлении Гейне опережал его только Наполеон, которого он видел в юности.
Словесный портрет, приведенный Штейнманом, университетским товарищем Гейне, доносит до нас его облик: «Зимою одетый в белый фланелевый костюм, а летом – в желтую нанку, с надвинутой совсем на затылок ярко- красною шапкой, с засунутыми в карманы руками, бродил он по улицам Бонна, всматриваясь пристально во все окружающее и находя именно в этих наблюдениях обильную пищу для сатирической стороны своего ума. Черты лица его были тонкие, цвет лица белый с легким румянцем, маленькие усики и постоянное ироническое выражение на губах, уголки которых особенно сильно вытягивались, когда ему приходилось сострить».
Несмотря на пиетет перед великими (подобно одному американскому писателю, как-то обронившему, что гении надоели ему своими нотациями), Гейне порой писал о них саркастично:
«С Шекспиром я никак не могу чувствовать себя легко: я слишком чувствую, что он – всесильный министр, а я – простой столоначальник, и мне все чудится, что вот-вот он отставит меня от должности».
Идентификация
В Гейне вообще смешались вопиющие противоположности: остро переживаемый им антисемитизм и в то же время неприязнь к закостенелым еврейским традициям, над которыми он потешался еще в юности; его тяга к немецкому, к Германии, и одновременно омерзительная для него бюргерская «неметчина». Эта двойственность и породила сложный конгломерат по имени Гейне, уже с самого начала, чуть ли не с рождения, несущий в себе природную амбивалентность, мерцание личности. Проблемы идентификации, как сейчас бы выразились.
Родственники (видимо, за отход от традиционного еврейства) его презирали. Немецкие аристократы, по традиции антисемиты, - ненавидели (ну, может, кроме самых либеральных). Издатели платили за его книги сущий мизер, при этом наживаясь на них. Поддерживал его как раз дядя, тот самый добрый гений Соломон, который платил ему стипендию, иначе бы Гейне не выжил. Этот великий поэт, сатирик и остроумный публицист, крупнейший европейский ум после великих Свифта и Стерна, по сути жил на подачки дяди.
Его юмор, как он сам его назвал, был ничем иным, как «смеющимися слезами, без чего колоссальные скорби и страдания были бы невыносимы». Вся жизнь его, как он ее видел, была насквозь проникнута «скорбью комизма». Как у Чехова и Булгакова, у Ильфа и Петрова.
Гейне, влюбленный в Стерна, отмечал: «временами сердце бьется совершенно трагически, и он хочет высказать свои сокровеннейшие, сочащиеся кровью чувства, но тут, к собственному его изумлению, с его губ слетают самые забавные, смеющиеся слова…»
Эмигрант
«Храбрый солдат в войне за освобождение человечества» в конце концов был вынужден уехать во Францию – ему не простили предельной резкости его высказываний, ведь он, бывало, не щадил филистеров и устно, и на бумаге. Его трагический дуализм, постоянное между еврейством и «германством» стало отчасти трагической сутью этой великой души (недаром он как-то сказал, говорил, что «родственники – главные виновники его гибели»).
Десятки раз перечитывая «Дон Кихота», и будучи уже при смерти, он часто говорил, что, мол, он и сам - Дон Кихот. Последние шесть лет он был прикован к постели и последний раз вышел на Парижские улицы в мае 1848-го, как раз в разгар революции. Все его друзья свидетельствовали, что держался он мужественно, постоянно иронизировал, несмотря на чудовищные мучения – паралич постепенно захватывал весь его организм. Кстати, до последних дней его навещал …Карл Маркс, его старинный приятель, в свое время уговаривавший Гейне заняться политикой и бросить поэзию.
Какой страшный конец – умирать, постепенно окаменевая - некогда блестящего человека, красавца, гения и провидца..
Из-за того, что я владею
Искусством петь, светить, блистать,
Вы думали, - я не умею
Грозящим громом грохотать?
Но погодите: час настанет, -
Я проявлю и этот дар.
И с высоты мой голос грянет,
Громовый стих, грозы удар.
Мой буйный гнев, тяжел и страшен,
Дубы расколет пополам,
Встряхнет гранит дворцов и башен
И не один разрушит храм.
(Перевод А.Толстого)
Рейнский свет
Лирик и одновременно пессимист, утративший веру в человечество, он до сих пор излучает магнетический «рейнский свет», не гаснущий вот уже более двухсот лет. Ибо он до последнего вздоха сохранил приверженность идее человечности - в самом точном, глубинном ее понимании. Его тонкая интеллектуальная игра и нетерпение сердца были проявлением всечеловечности, где его еврейская душа будто воссоединилась, назло вечному конфликту и гонениям, с так называемым германским духом, породив поэзию самого высокого толка, шедевры немецкого романтизма. Случай, согласитесь, уникальный, аналогов, видимо, не существует – то была не «маска» германца, не издержки ассимиляции, не стремление приникнуть к силе, а странное воссоединение «тевтонского» и библейского.
Порой, видимо, как это свойственно гениям, его озаряло что-то такое, что неподвластно нам, простым смертным, и тогда он мог сказать, что «в нас самих заключаются звезды нашего счастья».
фото: Topfoto/FOTODOM
