Радио "Стори FM"
Кошачья судьба

Кошачья судьба

Автор: Ольга Филатова

Бывают женщины, чья притягательность ощущается другими женщинами как катастрофа. Но не как призыв к конкуренции, наоборот, как повод сдаться без боя. Сексуальность обезоруживающая. Мура Закревская, она же Мария Игнатьевна Бенкендорф, она же Мэри Будберг (хочется добавить - она же Элла Кацнельбоген, она вполне могла оказаться в списке Жеглова), была одной из самых интересных женщин своего поколения. Стоило бы назвать её роковой. Да язык не поворачивается

Мура. Все называли её Мурой, будто кошку, хотя вообще-то она была Марией, даже Игнатьевной. И три её фамилии: Закревская, Бенкендорф, Будберг – все настоящие. И несколько аристократических титулов – графиня, ещё графиня, баронесса. А вот неподдельный муж только один. Остальные − так. Мужчины её обожали, вопреки резкому удорожанию жизни рядом с ней. Говорили, она была английской, вернее немецкой, шпионкой. А она только щурилась – правда?

Нет, всё-таки она была довольно роковая. Брюнетка, полненькая, с личиком неправильным, которое никто бы не рискнул назвать идеальным, но запоминали с первого взгляда. Было в ней что-то зовущее непреодолимо, что неприятели относили в счёт животного начала. Звериная притягательность самки. Про таких говорят: «непостижимая фемина», причём непостижимость её была отчасти рукотворной. Она куталась в тайну. Знаете, Мура ведь была не красавица. Нос вот у неё был даже мужской, в старости − так натуральный шнобель. А лицо крупное, что компенсировалось волнистыми, кудрявыми от природы волосами. Когда её бывший любовник, писатель и журналист по фамилии Локкарт, рискнул упомянуть, что волосы её были кудрявые в молодости, она так на него фыркнула, что несчастный бросился вымарывать из книги неугодные фразы, даже выбросил весь абзац целиком, вместе со страницей. Видите ли, Муре хотелось остаться в памяти с прямыми волосами. «Она имеет на это право», – подчинился писатель. Кто бы мог подумать, что даже у такой внешне уверенной в себе дамы, как Мура Будберг, могут быть комплексы?

Мария Игнатьевна Закревская осталась в культурной памяти не потому, что создала какой-то масштабный артефакт. Не художница, не писательница, даже не поэтесса, не танцовщица, разве что переводчица, да и то мало заметная, она не оставила мемуаров, хотя могла бы – воспоминания этой дамы пролили бы свет на судьбы многих знаменитостей. Но Мура не умела сочинять. Мура была, если так можно выразиться, профессиональная любовница и авантюристка. Однажды умудрилась оказаться подругой сразу двух величайших писателей столетия. Уличённая, она лишь мурлыкала – как вы могли подумать? Нет, ну как вам такое в голову пришло?

Сходство её с кошкой не раз отмечала Нина Берберова. Хотя книгу о Муре она назвала «Железная женщина», якобы слышала она такое определение от Горького. Нина Берберова сама была не фарфоровая, позвоночник из нержавейки, начисто лишённая дамской сентиментальности. Уж если что писала, то читалось это как газета «Правда» – документ эпохи. Между нами, обычная светская болтовня, как у всех, но подавалась с готичной серьёзностью (как бы голосом Аллы Демидовой) и сразу казалась протокольной истиной. Берберова нашла Муру достаточно интересной личностью, чтобы опубликовать о ней целое сочинение. Не Мария Андреева, не Ольга Книппер-Чехова, не Вера какая-нибудь Холодная, а Мура соединила всех, склеила Горького и Уэллса, Локкарта, Чуковского, Сталина, Ягоду, Ходасевичей и сотни других персонажей, при жизни и не догадывавшихся, что связаны они, как через второе рукопожатие, через эту неунывающую тусовщицу… Мура была невероятно общительна. И она всю жизнь следовала правилу не забывать старых знакомых. Единожды установив контакт, Мура сохраняла дружбу и регулярно к ней возвращалась, без всякого повода. Людям, знавшим её шапочно, она напоминала кукушку из часов – она появлялась и исчезала в их жизни с определённой периодичностью. Но, может, именно это и стоит считать дружбой. Надо же когда-то встречаться?


Умное лицо

Мура Закревская
Мария Игнатьевна Бенкендорф

Так вот, про кошечку. Мура терпеть не могла это животное в натуральном виде, презирая кошек за их нарочитую физиологичность, «за безнравственность» и неразборчивость в связях. И вот же абсурд: образ кошечки сама она нещадно эксплуатировала. Мимика Муры частенько служила ей вместо ответа на вопросы, на которые она отвечать не хотела. Рассказывали, что Мура, как сейчас говорят, включала кошечку – улыбалась сладко-сладко, жмурилась и… молчала. И проделывала этот фокус всякий раз, когда ей хотелось несколько выбить почву из-под ног у собеседника. «Мура имела свойство иногда не отвечать прямо на поставленный прямо вопрос. Её лицо – серьёзное, умное и иногда красивое – вдруг делалось лукавым, сладким, кошачьим, и, с полуулыбкой и избегая ненужного ответа, она уходила в своё молчание», – рассказывала Берберова. Мужчины от этого её фокуса теряли связь с реальностью и хватались за галстуки. Женщины просто чувствовали себя дурами. Мура, без сомнения, была очень интересная женщина. Самое интересное в ней была её непревзойдённая живучесть. В самой печке большевизма она осталась жива, и даже на свободе. Жива! И на свободе. За одно это ей можно было поставить памятник, к примеру, на Лубянке. «Графине Закревской-Бенкендорф, единственной женщине, вышедшей отсюда невредимой».

Да её постоянно арестовывали! После Лубянки её опять арестовали в Эстонии, это в 1921 году. Потом, в 1922-м – в Германии, в 1925-м – в Италии. Об арестах-освобождениях знали и те и эти. Вот откуда слухи про международный шпионаж. Мура же сама мутила воду, таков уж был у неё характер. Она запросто могла ответить про купленные за углом тапочки, что ей их вчера доставили литерным поездом из Парижа. И собеседник думал: «О-о-о!» Маска тайны позволяла ей скрыть подлинные чувства и мотивы своих поступков, свои пристрастия и привязанности. И вот именно эта маска породила образ шпионки всех времён и народов. А потом и Берберова выставила её «Красной Матой Хари». И все поверили. Между прочим, Горький никогда не называл Муру «Железной женщиной», скорее наоборот, звал шёлковой и пушистой. Тогда как саму Берберову как раз именно так некоторые и называли – за лишнюю жёсткость в суждениях.

Мура и появилась-то на историческом горизонте благодаря «делу Локкарта», нашумевшему в 1918 году. Дело это ещё называли тогда «заговором послов». Заговор был организован дипломатическими представителями Великобритании, Франции и США в Советской России с целью свержения большевистской власти, ещё толком не укрепившейся. В мероприятии участвовал глава специальной британской миссии Роберт Брюс Локкарт. И это был реальный, а не вымышленный чекистами заговор, не какое-нибудь от начала до конца сфабрикованное «дело врачей». Заговор существовал. У него были заказчики и исполнители. Тот факт, что в результате уцелел сам Локкарт, чьё участие не нуждалось в доказательствах, был ещё как-то оправдан, всё-таки Локкарт официально представлял Великобританию и его физическое уничтожение могло повлечь за собой всякие ненужные сложности. Но вот сохранение жизни по уши замаранной в шпионаже Марии Игнатьевны, к тому времени Бенкендорф, не поддаётся пониманию. Все, кто пытался как-то осмысливать её судьбу, в итоге приходили к выводу, что Мура сохранила жизнь ценой компромисса, согласившись работать на советскую разведку. Хотя никаких официальных подтверждений этой версии по сей день не существует, главным образом потому, что «заговор послов» до сих пор лежит под грифом «секретно». Между тем, находясь в длительных уже отношениях с Локкартом, могла ли она оставаться не замешанной в его шпионских делишках? Шпионка, как есть английская шпионка. Кто внимательно следил за судьбой этой дамы, заметил, что вербовали и перевербовывали её по нескольку раз в год.

А правда была вот где. Она родилась в 1892 году, младшей дочерью провинциального помещика, никакого не графа, но очень, очень приличного человека, юриста, судебного деятеля, потом даже сенатора и тайного советника, автора статей на юридические темы. Игнатий Платонович Закревский был вполне состоятельным человеком, с имением в Черниговской губернии, успешно держал государственную службу, проживая с семьёй в Петербурге, посещал заграницу, естественно, но не настолько, чтобы забывать русскую речь. Детки же его получали образование по тем временам вполне обыкновенное, домашнее, совершенно прекрасное и достаточное для своего положения в обществе, – языки, танцы, музыка. Однако младшенькая его, Мария Игнатьевна, не ограничилась предлагаемым интеллектуальным набором барышень своего времени. Будучи юной леди, она отправилась в Лондон, пишут, «ради совершенствования английского языка». Вот тут-то и началась для Марии Игнатьевны совершенно иная и очень даже праздничная жизнь. За границей русскому всегда веселей, чем дома. В Лондоне и Берлине люди тусовались почище, чем в Петербурге. Молодых девушек туда возили выдавать замуж. Она и вышла, в 1912 году, за некого Ивана Александровича Бенкендорфа, работника русского консульства в Берлине. Графа Бенкендорфа. Или, быть может, вовсе не графа, но очень хотелось. С учётом наступившего столетия, как позже выяснилось, это уже не имело никакого значения.

bekendorf.jpg
С первым мужем, подарившим ей звонкую фамилию Бенкендорф

Мура имела комплекс по части аристократизма. Ей не хватало титула папаши. Сама она была очень, очень аристократичная особа, но это качество иной раз проступает в людях простых. Она как раз и была той самой «попроще». Наследница черниговских земель, совсем не бесприданница… но не графиня. И вот, последовательно и скрупулезно, она принялась создавать легенду о графстве, которую, в силу её лучезарного обаяния, никто и не собирался проверять. Сперва она причислила своего папу к Закревским, «тем самым», генералам, губернаторам и так далее, не смущаясь мыслью, что графский титул не наследуется всеми подряд родственниками аристократической фамилии. Потом точно так же прошлась по родственникам мужа – ненароком, вскользь. Она была асом малозначительных деталей, полностью меняющих суть истории. 

Рассказывала она, к примеру, что на балу в посольстве однажды очаровала самого кайзера Вильгельма, процитировав из Гёте на языке оригинала, чем потрясла последнего. Он не ожидал столь глубоких знаний от юной особы. К тому же иностранки. На самом деле всё было несколько иначе. Кайзер германский батюшка Вильгельм действительно потрясся словами Марии Игнатьевны. Говорила она громко, за словом в карман не лезла, но вынимала не всегда хорошее, частенько пользовалась языком буквально как попало. «Я заядлая распутница, – без тени иронии вещала она по-немецки. – Прямо непоседа, путешествую туда-сюда, не сижу дома…» Любой бы на месте её собеседника призадумался – а то ли он слышит? Позже напишут, что госпожа Закревская в совершенстве владела половиной европейских языков. И это была правда – она без малейшего затруднения могла разговориться с иностранцем. И даже самые близкие её друзья не отличали в её устах правду от литературы. И чем неправдоподобнее она лгала, тем больше ей верили. 

Так, к примеру, все знали, что она получила образование в Кембридже, что полностью расходилось с действительностью, поскольку данное учебное заведение не принимало в те годы женщин-студенток. Поэтому и кайзер Вильгельм сходил ей с рук. Знала ли она в девический свой период в Лондоне господ Локкарта и Уэллса, знакомством с которыми хвасталась, не так важно. Может, она и сама не помнила, когда она впервые познакомилась с ними, да и при знакомстве запросто могла сделать вид, что встретила старого приятеля. У неё был сводный брат Платон Игнатьевич (от первого брака папеньки), о ком известно, что служил в русском посольстве в Лондоне в чине камер-юнкера, в Берлине «состоял при посольстве» – небольшая должность, допустим, второй помощник секретаря. Приехав к этому братцу, которого она сто лет не видела, она взяла его в оборот со всем пылом юной прелести, только что сбежавшей от родителей. В год, когда Мура прибыла в столицу Великобритании, ей было семнадцать лет. Её личный темперамент при знакомстве у иных вызывал лёгкую тревогу, вроде паники, у некоторых даже уныние, но доходило и до безудержного восхищения, очарования, восторга. Но дело было, конечно, не во внешности. Внешне она была просто мила.

Волосы Муры составляли её богатство, хотя она всю жизнь мечтала иметь другие, насмотревшись открыток с изображениями великих княжон. Её юное личико обрамляли тёмные кудри, оттеняя молочную белизну девичьей кожи. Цвет лица у неё был нежный, какой случается лишь у барышень из хороших семей, не пропускающих завтрак и не имеющих фривольных мыслишек. В случае чего длиннющие ресницы быстро скрывали взгляд ярких, кажется золотисто-карих глаз. Руки Муры, говорят, были самой аристократической формы. Декольте её являло взору очень приятное зрелище. На этом красота почти кончалась. Хотя у неё был ещё миленький ротик. По её губам было видно, что они не для поедания лапши, скорее они предназначены прикасаться к бокалу шампанского, но это только в ранней молодости. Чем старше она становилась, тем существеннее делался напиток, на который намекали её губы, – бокал мадеры в тридцать лет был совершенно уместен. Ближе к сорока её губы имели коньячные предпочтения. К пятидесяти осталась водка. Поскольку в этом возрасте она уже прижилась в Англии, водка эта называлась джин.

Скепсис – качество, которое ангелы пытаются всучить женщинам вместо красоты. Недостаток красоты таким образом компенсируется критическим обдумыванием мира. У Мурочки было две старшие сестрицы − близняшки Анна и Алла, обе прехорошенькие. Они учились в институте благородных девиц в Петербурге, потом их быстро расхватали замуж – оп! И обе в дамках. Маша не отличалась той красотой, которая действует на мужчин подобно удару кувалдой по лбу. И она даже не пыталась заменить красоту банальным жеманством. Современники отмечали, что Мария никогда не демонстрировала институтских ужимок типа «ах, юнкера!». Никакой этой девичьей восторженности, обмороков. Она была очень умна, тверда, знала цену своим способностям и женскому очарованию. Её наиболее выпуклой особенностью было умение, даже дар, достигать поставленных целей какими-то простыми средствами. И вот, несмотря на домашнее образование, она умела с лёгкостью делать вид, что осведомлена в любом предмете, о чём бы ни разговаривали мужчины. Она могла свободно ввязаться в беседу по-английски, по-немецки, по-французски и по-итальянски. Причём хуже всего говорила именно по-русски, с акцентом, так, будто мысленно переводит с английского, не совсем грамотно: «Вы это вынули из моего рта, он – птица другого пера» – типа того, за что её частенько сравнивали с героинями Толстого. Впрочем, акцент этот на поверку оказывался у неё напускным и при необходимости начисто исчезал, говорила она по-русски совершенно внятно. А акцент включала лишь ради установления нужной ей дистанции. В России всегда было особое, уважительное, вернее подобострастное, отношение к иностранцам.

Выйдя замуж за безродного графа Ивана Бенкендорфа, Маша, чтобы не тянуть, родила ему двоих детишек, Павлика и Танечку, просто чтобы было. Берберова сообщает, что дети вовсе не являлись для Муры смыслом её жизни. Якобы говорила она: «Все имеют детей», − и этим оправдывала пошлое материнство, к которому была равнодушна, как кошка. Но стоит ли верить? Она не жила с детьми, правда. Случай или важные шпионские дела постоянно разлучали её с ними, жившими в поместье отца под Ревелем (это Таллин), тогда как мать их оказывалась в Петербурге или в Москве, под арестом, на пару с иностранным любовником. Но в аристократических семьях не считалось обязательным постоянное проживание с детишками, и сбагрить потомство на полный пансион в приличное, к примеру, учебное заведение оказывалось правильней, чем запирать его в глуши, дома, в деревне. Родители же могли месяцами не появляться, занимаясь государственными интригами, – это в литературе описано сто раз. 

«Если ей что-нибудь было нужно, то только её, ею самой созданная легенда, которую она в течении жизни растила» 

Нина Берберова


В начале войны Мура по велению сердца приехала в Петербург, где из чисто патриотических соображений окончила курсы сестёр милосердия и поступила работать в великосветский госпиталь баронессы В.И. Икскуль. Это означает, что ухаживать графиня Закревская принялась не за пострадавшими в войне крестьянскими юношами, а за мужчинами из аристократических семей, получившими ранения. Аристократки все так делали. Кроме того, она вступила в общество англо-русского сближения и завязала связи в английском посольстве. Именно тогда она познакомилась или возобновила знакомство с шотландцем Робертом Брюсом Локкартом, временно замещавшим английского посла Бьюкенена. Отношения между молодыми людьми установились самые короткие. Обоим стало как-то не до раненых князей. Госпиталь позабыли. В Москву Мура попала, переехав туда вместе со своим новым знакомым. Вот почему на момент крестьянского бунта в имении законного мужа Муры попросту не было дома. Счастливая случайность. 

Кстати, именно случай уберёг детей Муры от верной смерти, когда восставшие крестьяне напали на поместье и убили бедного Ивана Александровича, их отца, так ничем и не прославившегося в истории жизни Муры, кроме брендовой фамилии и этой своей нелепой кончины на пороге собственного замка. Гувернантка успела спрятать детей, вовремя уведя их к соседям. Между прочим, несмотря на жуткую историю со смертью родителя, замок никуда не делся из наследства этих детей, и позже он фигурировал в её жизни как собственность. Замок тот строился в начале ХХ века и вовсе не был фамильным или шибко старинным. Но наследства это не отменяло. По причине исторических катаклизмов Мария Игнатьевна довольно долго не могла воссоединиться со своим потомством, о судьбе которого не могла ничего выяснить. Может, и зря Берберова всё время намекает, что была она плохая мать. К счастью, с детьми не случилось ничего худого. Гувернантка продолжала функционировать согласно договорённости – старая, проверенная «мисси», как её называли в семье. В те времена у прислуги ещё была совесть.

Когда в 1918 году Муру вместе с её любовником Робертом или Брюсом – его называли кто как хотел – Локкартом обвинили во всяких грехах против действующей в России власти, оба они попали в положение, из которого обратно в жизнь не возвращаются. Тем не менее пара дней – и Мура свободна! Она не была ни расстреляна, ни замучена в застенках, не попала в лагеря пожизненно. Она вышла на свободу, согласно легенде, под руку с гражданином начальником по фамилии Петерс. А уж Петерс этот Яков Христофорович был человеком, чья репутация означала для подследственного верную смерть в страшных корчах. Петерс был гением признательных показаний. Он лично пинал арестованных сапогом в лицо во всяких сложных ситуациях. Мура же не выглядела умирающей, наоборот, она улыбалась, шутила и кокетничала с этим исчадием ада, на совести которого лежали тысячи умерщвлённых, в том числе и милых дам. Ничуть не менее милых, чем сама Мура. Петерс был демоном революции, как и большинство его товарищей. 

И вот существуют две версии избавления Муры. Одна состоит в том, что её, русскую аристократку, графиню, спас Локкарт, оправдавший её в глазах тюремщиков. Вторая – что это она сама спасла Локкарта, на деле не обладавшего даже дипломатическим иммунитетом, поскольку не был он ни послом, ни консулом, всего-навсего мелким наблюдателем. Локкарт подлежал суду трибунала, был приговорён к расстрелу, и лишь какие-то тайные ниточки, за которые сумела подёргать Мура, спасли его от гибели. Тайной ниточкой был Петерс, имевший слабость к темноволосым женщинам с жёлтыми кошачьими глазами. Известно, что через месяц после ареста, в конце сентября, в квартиру, где под арестом томился Локкарт, вошли Мария Игнатьевна и Яков Христофорович, очень улыбчивые и такие объединённые чем-то приятным, как дети в Сочельник или будто за дверью оставили ящик шампанского, к которому рассчитывают вернуться. Любовница принесла Локкарту всякие гостинцы, еду, книжки, игральные карты, улыбалась и шутила. Вскоре и его выпустили. С единственным условием немедленного выезда из страны. Мура осталась в Москве. Собственно, это всё, что известно о деле, – абсурдный финал, как бы видимая часть айсберга. О том, каковы масштабы оставшегося под водой, можно лишь порассуждать. Петерс ли завербовал, перевербовал Муру в пользу советской разведки или она сделала вид, что согласилась? А может, и вообще именно она и «завалила» всё дело Локкарта? Кто скажет? По одной из версий, «дело Локкарта» всё-таки тоже было сфабриковано. И не было никакой попытки свержения власти послами. А Локкарт, с больными нервами покинувший Советскую Россию, добрался до Лондона без приключений. И дожил до старости, вот только без Муры, любовь к которой с годами потускнела, вытерлась и стала похожа на старую копию английского шпионского фильма.

Между тем Москва, где в 1918 году в любовном восторге жила Мура в их старой с Бенкендорфом квартире, которую по всем законам жанра начали «уплотнять», а потом и вообще отобрали, очень бурлила. О городах в процессе апгрейда старого мира написано много и гадко. Обычно в них очень холодно, нечего кушать, много крыс, немытых людей, неприбранных женщин и куда-то исчезают калоши культуры. «Когда она теперь приходила в Кавалерский флигель, на ней всё ещё были красивые и дорогие вещи, сделанные у дорогих портних года два-три тому назад. Их было мало, и они грозили превратиться в лохмотья − шить она не умела, не была научена, стирать было не в чем, да и нечем: не было ни горячей воды, ни мыла. Наступали холодные ночи, на деревьях вокруг Арбатской площади, во дворах Хлебного переулка, где она продолжала жить на истерзанной мебели, почти уже не было листьев. Голые сучья впервые казались людям страшными, зловещими предвестниками гибельной зимы. Первой убийственной зимы и, может быть, не последней», – писала Берберова. 

После выхода из-под ареста Мура совсем уже начала впадать в революционное ничтожество. Посадив Локкарта в поезд, она попала в тяжелейшую в своей жизни полосу невезения и депрессии. Они ведь и правда любили друг друга. А кто, кроме неё самой, знал, чего ей стоили дни и часы, проведённые в лапах Петерса, опасного, как крокодил? Но Брюс Локкарт, тот самый, с которым она на рассвете курила папиросу из одного мундштука, тот, ради которого она пошла бы на любую жертву, просто собрал чемодан и уехал. А что он мог изменить? Ведь у неё не было никакой европейской визы. Он позже в Лондоне писал: «Чистокровная русская, она с высокомерным презрением смотрела на мелочи жизни и отличалась исключительным бесстрашием. Её жизнеспособность невероятна и заражает всех, с кем она общается. Жизненная философия сделала её хозяйкой своей собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла бы быть и коммунисткой. Она никогда не могла быть мещанкой. Я вижу в ней женщину большого очарования».

Собственно, эпизод с британскоподданным Локкартом был в жизни Муры просто очень значимым, для неё лично. Без Муры Локкарт никогда бы не попал в ореол сияния Серебряного века русской культуры. Кто он, собственно, был? Разве что написал потом книгу воспоминаний о России, по которой сняли фильм, как там его... А! «Английский шпион». Там и Мура есть, играет такая чёрненькая, имени не вспомнить, да и не важно, все они давно умерли. И всё-таки получается, что Локкарт был единственным, кого она по-настоящему любила, прямо обожала, мужа ради него оставила, детей. Расставаясь с ним на перроне, она дрожала от недосыпа и нервов, в своём не по сезону жарком английском пальто, той самой моды, что через тридцать лет будут донашивать московские одинокие старухи. Чёрное такое, плюшевое пальто с воротничком из морского котика.

Ей было невесело, совершенно не на что жить, негде брать помощи, не на кого опереться. Мужа убили. Все её родственники оставались в Эстонии и за границей. Ей совершенно нечего было делать в Москве. Она решила вернуться в Петербург. Надеялась, что там ещё не убрали ковры с парадных лестниц. Совершенно напрасно. В том же году балерина Матильда Кшесинская писала, как в её кровно заработанной квартире революционные матросы рвали на портянки лионские льняные покрывала, а бывшая горничная из жалости подарила ей прежде украденную у неё же, последнюю, нет, не рубашку − юбку.


Кошечка и Буревестник

В Петербурге могло показаться хорошо, только если понюхать кокаину. Не было там ничего хорошего. Очумевшие от нового мира толпы вели там самый злодейский образ жизни, лишь бы прокормиться. Есть было нечего. Начинали кушать дохлых коней даже в приличных домах. На рынке ей в обмен на соболиную муфту всучили поддельные продуктовые карточки. Но Питер тем отличался от Москвы, что там у неё были знакомства, которыми Мура не преминула воспользоваться. Корней Чуковский, к которому она обратилась по поводу работы, познакомил её с величайшим пролетарским писателем Максимом Горьким. Вечно там у них была чехарда с именами. Максимом на самом деле звали сына писателя, а самого его звали Алексей Максимович, а Максим был его псевдоним, но теперь уже не важно, опять все умерли. Горького дразнили Буревестником, из-за одного его произведения, из которого сегодня уцелел только расхожий мем «глупый пингвин» с ударением на первом слоге. Остальное там – много букв. Сам же Горький был очень хороший человек, такой – широкая душа, последняя надежда гибнущих интеллигентов. В 1919 году он умел находить пищу. В смысле он знал, где доставать продукты человеческого питания. Потому что был официально любимым писателем властей, его кормили. 

Горький с детьми
Алексей Максимович с первой женой Надеждой Пешковой и детьми

Горький был большой тусовщик. Чтобы самому не бегать по городу, он организовал большую тусовку прямо у себя на дому. Многие, поняв его неправильно, вообще перестали покидать его квартиру, однажды оставшись после бурного застолья, где-то там завалившись за портьеру. Благо жилплощадь позволяла. Горького не уплотняли. Он был убеждён, что очень прикольно жить огромной весёлой компанией, как эдакая художественная коммуна. Всегда есть кому зачитать свежее творчество. И вечные эти шутки-прибаутки, шарады, розыгрыши, настоящий фестиваль талантов. Таким образом, одновременно у Горького столовались, как Шариков у Филиппыча, до тридцати человек, лишь некоторые догадывались иной раз убраться восвояси. Обыкновенно это происходило в стиле жизненной драмы с элементами фарса. Например, Иван Николаевич Ракицкий, общий друг, однажды является на Кронверкский, 23 едва живой, голый, босый и оборванный. Просит попить водички, а то так кушать хочется, что и переночевать негде. Его, конечно, умывают, кормят, воспитывают, наряжают в хозяйские рубашку и брюки и оставляют ночевать. Но в итоге он так и не ушёл – остался навсегда в доме и в жизни Горького, до самой смерти. И вот так там каждый второй. То есть втереться в доверие к Буревестнику революции было проще пареной репы. А сплетники потом сказали, что это ГПУ подсунуло Муру под дверной коврик на Кронверкском – «подвело её к Горькому», чтобы, находясь при нём, постоянно она осуществляла слежку.

А Горький был как ребёнок, наивный такой, всё бы ему играть. Ради сокращения времени Горький всем давал ласковые прозвища. «Ракицкого звали Соловьём, Андрея Романовича Дидерихса – Диди, Валентину Ходасевич – Купчихой и Розочкой, Петра Петровича Крючкова – Пе-пе-крю, самого Горького – Дукой, и Муру, когда она пришла с Чуковским, мечтая переводить на русский сказки Уайльда и романы Голсуорси, и рассказала, что она родилась в Черниговской губернии, немедленно признали украинкой и прозвали Титкой. Она всем очень понравилась. Насчёт переводов даже сам Чуковский не очень рекомендовал её, но её попросили прийти опять, и она пришла и стала приходить всё чаще. А когда через месяц наступили холода и тёмные ночи, ей предложили переехать на Кронверкский», – писала Берберова. Конечно, она с радостью согласилась. И как было не переехать, если отношения с гражданской женой у Горького давно не ладились! Мария Андреева была женщина с неожиданными сюжетными линиями. Горький же устал следить за ними, к тому же он разомлел от английских переводов Муры Бенкендорф. Плохих, но таких же милых, как её кошачья улыбка. 

Горький и Андреева
Алексей Максимович со второй женой - красавицей, актрисой МХТ Марией Андреевой

Титка переехала в дом на Кронверкском не сразу, сперва ночуя по общим знакомым, квартиры которых реквизировали и уплотняли не по дням, а по часам. Но, конечно, однажды она осталась у Горького и на ночь, этот день настал незаметно для остальных жильцов. Через месяц она уже печатала для него письма на старом, разбитом «ундервуде» и переводила на английский, французский и немецкий его письма на Запад, в которых он взывал о помощи голодающим русским учёным. Официальной экономки у Горького не имелось, а должность эта явно напрашивалась, поскольку в хозяйстве всегда был полный раздрай, Мура как-то незаметно вошла в должность. «Появился завхоз, прекратился бесхоз», – сказал Горький. Собственно, на этом материальные проблемы Муры были решены, и можно было бы расслабиться, если бы не граница, которая теперь разделяла её с детьми, оставшимися под Ревелем. Даже если она и не была страстной матерью, желание вернуть детей не покидало её с тех пор, как она получила сведения, что дети живы.

Ей пришлось выйти замуж, чтобы иметь возможность свободно перемещаться в европейской зоне. Опять вышла авантюра совершенно в духе Муры. Есть версия, что не обошлось без влияния Горького. Якобы именно он нашёл ей среди своих многочисленных знакомых молодого повесу, карточного мота. Будберг была его фамилия. Звали его почему-то Лай. Вероятно опять сокращение, от Ни-ко-Лай. Вот он-то и был настоящим бароном. Это было одной из причин, почему она не раздумывая согласилась. Аристократический титул наконец сбылся в её жизни. Вот только сам барон нужен был Муре, как рыбе поцелуй. Да и она для этого Лайки была не более чем способом раздобыть денег. Говорят, именно Горький заплатил его огромные карточные долги. Так она откупилась от молодого мужа суммой, достаточной на билет в одну латинскую страну, из которой люди без определённых занятий обычно назад не возвращались, слившись там с местным населением.

Баронесса Будберг – так теперь она называлась − самозабвенно разыгралась в аристократку. Отмечали, что даже голову держать она стала несколько иначе. «Госпожа баронесса, госпожа баронесса…» – лепетали теперь горничные и официантки, и друзья отмечали, что было это по отношению к ней более чем уместно. Иначе она стала смотреть, будто подбородок повыше подняла. Иначе она теперь вертела в тонких пальцах костяной мундштук с папиросой. Она вообще-то давно переоделась из московских лохмотьев, благодаря секретарству у Горького обрела приличный вид европейской дамы. И эта дама теперь была с титулом. Она с ним не расставалась до самой смерти, так более никогда и не встретившись с самим бароном Будбергом, благополучно сгинувшим где-то на ранчо.

Впрочем, версия с участием Горького в её последнем замужестве немного тускнеет в свете цитаты из письма поэту Ходасевичу, где Горький пишет: «Она стала ещё милее и по-прежнему всем интересуется. Превосходный человек. Хочет выйти замуж за некоего барона: мы все протестуем − пускай барон выбирает себе другую, а она − наша!» И очень вероятно, что Будберга подсуропил Муре совсем не Горький, а эстонский адвокат Розенталь, который вытаскивал её из эстонского уже застенка. Когда Мура проникла в Эстонию без визы, её там мгновенно заключили под стражу, уже как шпионку НКВД. Официальный защитник, выбранный ею из списка незнакомых фамилий, оказался не промах. Фиктивный брак спас Марию Игнатьевну от множества неприятностей, включая высылку из страны. С детьми она наконец-таки встретилась, все живы-здоровы, разве что не узнали мамочку. 

И вот ещё известно, что там, в Эстонии, она встречалась с новым своим обожателем – писателем Гербертом Уэллсом, приезжавшим туда к ней по делу срочно. Можно было сказать, что никакого Уэллса там не было, но детишки запомнили высокого полного джентльмена, игравшего с ними на лужайке в парке. Уэллс был тем, кто занял место в её мыслях наравне с Горьким и детьми. И если по истинной страсти она любила только одного Локкарта, то в остальном её сердце практически не имело границ. Оно вмещало их всех, не порознь, а одновременно. Это бывает, говорят – большое сердце. Если прибавить к этому отсутствие комплексов, в том значении, в каком это говорится о морали в отношениях полов, то получается шпионка высшей категории. Уезжая от Горького к детям, она выглядела крайне подозрительно – куда, зачем? Уезжая от мужа в Петербург, опять не могла дать твёрдого ответа – с какой целью, вечно жмурилась, ничего не объясняя. Уже в Европе, встречаясь с Локкартом, была вынуждена врать и Горькому, и Уэллсу. Поневоле подумаешь – шпионка. Говорила ли она кому-нибудь правду? Берберова была уверена, что правдивые глаза оленёнка, которые заглядывали прямо в душу собеседнику, – гарантия подлинности её откровений. Но литераторше Васильевой, с которой она в Лондоне выпивала уже в старости, Мура сообщила, что наврала Берберовой с три короба, а та, дурочка, и поверила.

Берберова же записывала не только слова. Но личные впечатления, хотя, по свидетельствам современников, Нина Николаевна никогда не была подругой Муры, но пишет так, будто стояла со свечкой. «Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти её, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюбляясь в неё страстно и преданно. Её увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Она была свободна задолго до «всеобщего женского освобождения». Писала она и как познакомились писатель Уэллс, автор «Войны миров», «Машины времени» и «Человека-невидимки», и наша не отличавшаяся никакими талантами, кроме дьявольской привлекательности, Мура. Её официально назначили в переводчицы к Уэллсу, который в 20-м году приехал в Россию в гости к Ленину. Уэллс был увлечён новой Россией, хотел сам посмотреть, как сбываются его футуристические фантазии. Исторический анекдот гласит, что оказался Уэллс в постели у Муры, ошибившись дверью в квартире у Горького, куда в отсутствие приличной гостиницы его пригласил пожить сам писатель. Не на год же! На месячишко там, плюс-минус. Возвращаясь ночью из горьковских удобств, Уэллс немного запутался в портьерах, в которых у Горького ночевали завалявшиеся гости, и повернул не под тем углом, оказавшись в комнате Муры. Включил свет и… уже не смог покинуть её апартаменты до утра. По-английски разговорились. Что и как там было на самом деле, в общих чертах можно узнать лишь из опубликованных через много лет после смерти всех действующих лиц дневников самого Уэллса. Мура о них понятия не имела. Иначе, конечно же, сделала бы всё возможное, чтобы избежать огласки.

Конечно, Горькому не понравилось увиденное утром – разврат происходил прямо у него под носом, пока он спал, измученный туберкулёзными приступами (Горький маялся обычным для русских писателей недугом). Но Мура улыбалась так невинно, что Алексей Максимович счёл целесообразным поверить: пожилой и очень интеллигентный Уэллс с баронессой под одеялом до утра друг другу читали лимерики. Да и Ходасевичи же слышали из-под двери английскую речь и хихиканье, конечно же, это было от стихов. Уэллс делал движения челюстью вперёд – как вы могли подумать!


Прощай, моё солнце!

Все знают, что существенную часть своей писательской судьбы Горький прожил в чудесной Италии, покинув её только после совсем уж неприятного инцидента с обыском, предпринятым пришедшими уже к власти фашистами. Но вот до фашистов в Италии, куда Мария Игнатьевна, конечно же, отправилась вместе с Алексеем Максимовичем как его секретарь и правая рука, жилось им до того чудесно, что к ним туда понаехало человек пятьдесят знакомых и родственников. Бюджет Горького не справлялся прокормить ораву приживал. Горький, как караван-сарай, пускал под своё крыло каждого второго, он просто не представлял себе иного стиля существования, кроме роли опекуна всех этих накопившихся названных родственников. И он всё время мыкался – где бы ещё разжиться дополнительными средствами? Поселившись на знаменитой вилле в Сорренто, Мура вела дела и всё время печатала на машинке его рукописи, благодаря чему заслужила право посвящения главного романа его жизни «Жизнь Клима Самгина». И в жизни его она сыграла неоднократно самую поворотную роль. Именно Мура в конечном итоге уговаривает Горького бросить эту пропахшую вонючими артишоками Италию, где писателя не печатают и не замечают, ещё и обыскивают, чтобы вернуться в культурную Россию, где его, наоборот, будут чествовать на каждом углу, может, даже вручат литературную премию. На самом деле писателя на родине не ждало ничего, кроме коварного тирана, готовящего ему коробочку с отравленными конфетами. Хотя это тоже легенды, лишённые доказательств. Вернее, перенасыщенные доказательствами, всегда лишь косвенными. Причём сама она с чемоданом горьковских писем осталась за рубежом, где, по слухам, выполняла поручения ОГПУ, а по другим слухам – английской контрразведки, а по третьим – немецкой. И ничего такого документально не доказано. И вечный поиск чёрной кошки в тёмной комнате, в которой её даже и нет.

Бывают женщины, чья женственность требует постоянного питания. Дополнительное мужское внимание ей не помешает, даже если под окном у неё и так маячит пара-тройка мужских фигур. Она всё время спрашивает себя – а кто ещё? В Италии Мура регулярно встречалась со старым другом Уэллсом, который потом напишет о ней: «Мура − та женщина, которую я действительно люблю. Я люблю её голос, само её присутствие, её силу и её слабости… Я люблю её больше всего на свете, и так будет до самой смерти. Нет мне спасения от её улыбки и голоса, от вспышек благородства и чарующей нежности, как нет мне спасения от моего диабета и эмфиземы лёгких. Моя поджелудочная железа не такова, как ей положено быть. Вот и Мура тоже. И та и другая − мои неотъемлемые части, и с этим ничего не поделаешь». 

Уэллс довольно много чего ещё напишет о ней, включая всякие малоприятные подробности бытового характера. И всё-таки любовь, которую он испытывает к этой русской аристократке, видимо, покрывает все недостатки, с которыми может смириться английский… вообще-то не аристократ. Гениальный Уэллс по происхождению был сыном лавочника. Может быть, именно поэтому он мирился с некоторой не всегда чисто умытой действительностью. После отъезда Горького из Италии в 1931 году Мура стала появляться на приёмах как официальная спутница Герберта Уэллса, которому на тот момент было уже шестьдесят шесть лет. Он легко добыл для неё британское подданство, хотя так и не убедил выйти за себя замуж. Свободная женщина – мечта поэта (или писателя), в этом Мура была уверена на сто процентов. Однажды она даже сказала, что скорее выбросится на ходу из автомобиля, чем выйдет замуж за Уэллса. Но и это не помешало последнему оставить ей наследство. В старости Мура не знала материальных забот.

Горький и Герберт Уэллс
Революционно-писательский любовный треугольник: Уэллс, Горький и Мура

Как многие до него, Герберт Уэллс очень любил русскую шпионку Муру Будберг. Но он вовсе не был оголтелым романтиком, теряющим почву под ногами от женского мурлыкания. Нет-нет, Уэллс был довольно циничный персонаж. Например, несмотря на всю любовь, которую он чувствовал к Муре, он писал о ней совершенно бестактно: «Она, безусловно, неопрятна, лоб её изборождён тревожными морщинами, нос сломан. Она очень быстро ест, заглатывая огромные куски, пьёт много водки, и у неё грубоватый, глухой голос, вероятно, оттого, что она заядлая курильщица». (Портрет порочной дамы, да?) «Обычно в руках у неё видавшая виды сумка, которая редко застёгнута как положено. Руки прелестной формы и часто весьма сомнительной чистоты. Однако всякий раз, как я видел её рядом с другими женщинами, она определённо оказывалась и привлекательнее, и интереснее остальных». Неожиданный поворот! Что же хорошего нашёл влюблённый мужчина в даме, описанной столь удручающе? «Очаровывает вальяжность, изящная посадка головы и спокойная уверенность осанки. Её волосы особенно красивы над высоким лбом и широкой нерукотворной волной спускаются на затылок. Карие глаза смотрят твёрдо и спокойно, татарские скулы придают лицу выражение дружественной безмятежности, и сама небрежность её платья подчёркивает силу, дородность и статность фигуры. Любое декольте обнаруживает свежую и чистую кожу. В каких бы обстоятельствах Мура ни оказывалась, она никогда не теряла самообладания». И всё-таки куда угодно, только не замуж. «Я был счастлив тем, что она мне давала, но тогда вовсе не был намерен полностью завладеть ею, что было бы естественно для любого разумного мужчины. Мне казалось, ей следует удачно выйти замуж, обзавестись мужем, который будет ей служить и боготворить её, как она, на мой взгляд, заслуживала», – писал он, в сущности, опровергая сведения о том, что мечтал увидеть её в роли своей жены. Да и зачем, собственно, жениться людям, ни в чём друг от друга не зависящим? Герберт Уэллс был самый настоящий ловелас. Он обожал женщин и не собирался жениться на каждой, к которой чувствовал нежность. И уж тем более он не собирался связывать жизнь с женщиной, которую мог бы назвать «второе я». «Я думал, у неё было такое же множество партнёров, как у меня женщин, и все эти отношения могли с таким же успехом продолжаться. Она держалась непринуждённо и дружелюбно со всеми, и у меня не было оснований предполагать, что она физически так уж разборчива». Или он писал так со злости, что отказала.

Баронесса Будберг
"Кряхтя от артрита... признавалась, что больше всего на свете она теперь любит вкусно и тяжело поесть, много и сладко выпить" (Нина Берберова)

О том, что на самом деле думает великий писатель о своей последней любовнице, мир узнал лишь в 1984 году. Сама она уже десять лет как шпионила за ангелами на небесах. А в 1946-м, незадолго до своей смерти, он писал: «Во всей моей жизни я по-настоящему любил только трёх женщин: мою первую жену, мою вторую жену и Муру Будберг». И он доказал свою любовь щедрым завещанием. Мура пережила своего знаменитого любовника почти на тридцать лет. Она успела благополучно состариться, превратившись в довольно грузную старушку, с неизменной бутылкой джина, схороненной в драпировках одежды. Она любила покушать, это чтобы закусить, и поговорить. Ей, проведшей жизнь крайне оживлённую, на старости лет не хватало ощущений поострее. «Всякий раз, когда она находила жизнь слишком тусклой или озадачивающей, всякий раз, когда она чувствовала появление сомнений или вялости, она пила бренди, – писал Уэллс. И это за тридцать лет до её старости. – Если жизнь продолжала оставаться тусклой и непонятной, она пила больше». Что же она рассказывала, оживившись, всяк перевирал на свой лад. Шпионка утраивалась, любовница удесятерялась. Дурная мать превращалась в мать-ехидну. А бывшая секретарша – в отравительницу.

А Горький… Ну что Горький? Он тоже не раз приглашал Закревскую замуж – не пошла. Уж он и злился на неё, и плюнул в сердцах, написал какую-то гадость по этому поводу, а потом и думать забыл. Уезжая в СССР, он оставил на попечение Муры свой тайный архив – всю свою больную совесть, везти которую в Россию было равносильно убийству. По некоторым данным, в том чемодане хранились никакие не рукописи или там творческие планы, а письма. Письма советских писателей, в которых они последними словами крыли родину-мать. По слухам, в обмен на эти культурные ценности в 1936 году Советы дали Муре визу на въезд в СССР, чтобы она смогла проститься с умирающим Горьким. В благодарность на неё и свалили вину за его смерть. Слух гласил, что «женщина в чёрном» появилась у одра умирающего на полчаса, после чего его нашли уже бездыханным. Но помощник Горького Тихонов рассказывал, как Мура пять дней, не отлучаясь, дежурила у его постели. Видимо, никак не могла уговорить умирающего скушать хоть ложечку куриного бульона или… одну конфетку. Когда об этом эпизоде её отважилась спросить писательница Лариса Васильева, тоже проживающая в Лондоне, Мария Игнатьевна ответила: «Конечно! Я лично накормила его этими конфетами и наслаждалась его предсмертными муками».

А пишут так: Мура отравила Горького, и без того тяжело больного, умирающего, по заданию НКВД или той же английской разведки, подсунув тому отравленные лакомства, которых вообще-то в иные годы Горький в рот не брал – не ел сладкого, а тут разговелся. И мгновенно умер, счастливый, что на прощание повидался с любовью всей своей жизни. Вообще-то он был очень несчастный человек. Как у некоторых русских писателей того времени, у него ещё оставалась совесть. Истратив её до капли, он умер, так ни разу и не открыв ту злополучную, перевязанную розовой ленточкой коробку конфет, которую ему привезли, неизвестно кто и когда. В Советской России вообще всегда и всё происходило неизвестно почему, неизвестно кто, и не понятно, как мог случиться весь этот адский абсурд с массовыми убийствами и красным террором. А кто виноват? Шпионы. Вот взять хоть эту милую даму. Вы думаете, чего это она так лукаво улыбается? Шпионы никогда не дремали в  Стране Советов. Шпионов там искали по любому поводу, даже в детских учреждениях ловили и сажали в тюрьму. Благо шпионы всегда были. Как кошки. Если в доме что пропало – скажем, что стащила кошка. Благо от кошки правды не добьёшься, даже если её убить.

фото: ALLANWARREN PHOTOGRAPHY; FAI/EAST NEWS; РГАКФД; МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"; FAI/LEGION-MEDIA 

Похожие публикации

  • Папа Астрахан
    Папа Астрахан
    У снимающего фильмы о любви кинорежиссёра Дмитрия Астрахана шестеро детей, сам он в родительской семье был пятым, младшим сыном. Но, как бы ни был богат личный опыт и сколько бы ни было снято на означенную тему фильмов, загадка чувств всё равно остаётся
  • Супергерои и сверхдержава
    Супергерои и сверхдержава
    «Я вырос на любви к комиксам». Как вы думаете, кто автор этого признания? Кассир из «Макдоналдса»? Американский солдат, воюющий в Афганистане? Нет, Барак Обама, 44-й президент США. Почему одержимость супергероями возникла только в ХХ веке и именно в Америке? Что такого особенного в этих сверхчеловеках? И почему они совершенно другие, чем фольклорные герои других стран? Попробуем разобраться
  • Паганини гитары из джунглей Парагвая
    Паганини гитары из джунглей Парагвая
    Великий Агустин Барриос Мангорé, парагвайский музыкант и композитор, настолько поразил весь, без преувеличения, мир, что даже сейчас, почти через 80 лет после его смерти, кажется, что голос его гитары никогда не смолкнет…