Радио "Стори FM"
Педант и любимец женщин

Педант и любимец женщин

Автор: Валерий Попов

Писатель Михаил Зощенко всю свою жизнь прожил с любовницами, а умер на руках заботливой жены. Чего стоила ему такая «семейная идиллия»? 

В молодости Зощенко был знойным красавцем, утончённым модником. Сам же и издевался над такими персонажами, списанными с себя: «Такой интересный красавец, тоняга, одевается. Такой вообще педант и любимец женщин… И при этом имеет имя – Лютик».

К женщинам относился свысока. И жена его, изящная Вера Владимировна, поначалу полностью походила на прошлых и будущих любовниц Зощенко, – в ней   была та смесь юной неопытности и затаённой порочности, которая так привлекала его. Во вкусах своих и рассуждениях была она… как бы помягче сказать… наивна. Но именно таких, хорошеньких куколок, он и выбирал. 

В двадцатые и тридцатые годы он был в моде, и, где бы он ни появлялся, все взгляды, особенно женские, сразу обращались к нему. Он получал уйму писем и записочек: «Дорогой товарищ Мими! …Дело в том, что мы в вас по уши втрескались (т.е. в ваши произведения). Будущие повара Рая и Тамара».

jena vera.jpg
Жена М.М.Зощенко Вера

Может быть, действительно Рая и Тамара зачитывались его произведениями, но, скорее всего, просто влюбились в «суперзвезду». 

«Как денди лондонский одет» – это можно отнести и к Зощенко. Дендизму свойственны педантизм, неуклонное следование установленным правилам. 

В «Возвращённой молодости» он изрекает: «Основное руководство над своим телом, несомненно, заключается в умении создавать правильные привычки и неуклонно им следовать». 

Свой «идеал жизни» он отпечатал  в автобиографии: «Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего я почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист»

Из денди вспомним красавца Байрона! Приходит на ум и блистательный Оскар Уайльд. Зощенко копирует и его внешность, и парадоксальность высказываний: «Боязнь казаться смешным – смешна», «Только новое никогда не может быть пошлым», «Красивое никогда не бывает смешным». 

И – самое смелое его высказывание о себе: «В мир пришёл величайший гений. Внешность – Уайльд». Но не забудем и ещё одну важную черту жизни денди – безумный успех у женщин, принимаемый ими как неизбежность.

Одной из наиболее известных пассий Зощенко была совсем юная, восемнадцатилетняя Оленька Шепелева. Второкурсница строительного техникума. Уже замужем была – и вдруг увлеклась чтением, а затем – Зощенко. 

Она сохранила письма Зощенко к ней – и автор в них смотрится шикарно. Вот он пишет о возможной их встрече во время её командировки в город Николаев: «Я бы тебя провожал на работу и приготовлял бы тебе завтрак, дурочка!» Просит ласки: «А то мне без ласковых слов невозможно жить, и я, как цветочек, угасаю без солнца. Твой старый друг и возлюбленный». И вдруг: «А что касается любви, то это, вероятно, не совсем доступно моему воображению, так, наверно, и проживу, как всегда жил». В общем, жестокий красавец!

Вот ещё одно воспоминание о Зощенко, записанное со слов Евгении Хин, спутницы Зощенко в его поездке в Коктебель в мае 1938 года: «Зощенко на вокзале был в сопровождении молодой спутницы. Звонко болтавшей рядом. Был учтив, но отстранён. Как будто погружён в свой внутренний монолог».

«Любовь, как ни удивительно, связана прежде всего с крупными неприятностями» 

Михаил Зощенко


В связи с этим вспоминается отрывок из его биографической повести «Перед восходом солнца»: «К. без конца что-то говорит. Но я не очень вникаю в её речь. Я слушаю её слова, как музыку».  Картинка, безусловно, эффектная. Но это ещё не все. 

Хин вспоминает: «Пара прощалась перед моим окном. Вдруг, к моему удивлению, женщина поцеловала руку своему спутнику, а затем стала целовать другую – и ещё, и ещё! И он, мягко и снисходительно улыбаясь, тоже прикоснулся губами к её руке».

Да-а. Человек цену себе знает! И «лучшая из оценщиц» – молодая поклонница!

Та, что целовала его руки, – это была Ольга Шепелева… В 1994 году были опубликованы письма Зощенко к ней, в том числе из той поездки в Коктебель, когда его спутницей оказалась Евгения Хин. Из этих писем следует, что Зощенко раньше уже бывал с Ольгой Шепелевой в Коктебеле – и только вот теперь, увы, не сложилось.

Во все свои приезды в Коктебель Зощенко был постоянен лишь в главном: жил в одном и том же отдалённом домике, в комнате № 10.  Когда ему показалось, что Дом творчества в Коктебеле выглядит неприглядно (может не понравиться очередной гостье), он написал письмо своему старому другу – писателю Всеволоду Иванову, который в то время возглавлял Литературный фонд. И дружески попросил его – выделить деньги, причём немалые, на ремонт коктебельского Дома творчества. 

И деньги были выделены. И дом отремонтирован. Видимо, к приезду поклонницы. Зощенко отнюдь не был беспомощен, силу свою он знал и умел ею воспользоваться – и в основном к этому его побуждали женщины. После майского отдыха 1938-го он приезжал в Коктебель ещё и в сентябре того же года – и снова, по свидетельствам очевидцев, пользовался вниманием «муз»...

А что же Вера Владимировна? Почему он поменял её на другую, а если быть точным, даже «на других»? Ведь и они – такие же. Хотите исчерпывающий ответ? Зато не жёны!  

portret.jpg
М.М.Зощенко

С женой он всегда был суров. Главная причина их холодности – «педантизм» Зощенко, который сразу же чётко обозначил: никакой зависимости, ни малейшего вмешательства в его жизнь! А тут она ещё и живёт рядом! 

Пришлось делать отдельную дверь, фактически разделяющую их квартиру на две отдельные, – и пришлось покупать электрическую плитку для своей комнаты. И началась долгая, мучительная жизнь нелюбимой (а точнее, разлюбленной) жены, не знающей, как и подойти к мужу. 

Хотя без конца переписывать и править его рукописи он позволял. Чем она не угодила ему? 

Сначала его раздражали её кукольная красота, легкомыслие, то есть то самое, что он обожал в других, да и в ней, поначалу. Известен возмутительный случай, когда Вера Владимировна отдалась в своей комнате любимому, зная, что муж дома! Хотя то, что он фактически на это не прореагировал, исчерпывающе характеризует их отношения, а точнее – отсутствие их! 

Потом его раздражала её страсть к аляповатой роскоши, к тому же она не так чтобы сходила с ума от его рассказов, скорее наоборот – считала их пошлыми, грубыми, предпочитала возвышенную, салонную литературу, на которой выросла. Любовь бы всё это перемолола! Но был ли способен Зощенко с его «педантизмом» на долгую, терпеливую любовь?

При том он никогда не бывал грубым, бестактным, был джентльменом до конца своих дней. Все поклонницы Зощенко оставили о нём воспоминания самые восторженные. 

Та же Евгения Хин пишет: «Очаровательный собеседник, огромная эрудиция которого облекалась в столь изящную форму, что не только не задевала никого, но наоборот – возвышала. Трудно себе представить кого-то ещё, перед кем легче было бы исповедаться, открыть своё самое заветное и трудное».

Ну а главное, конечно, для денди – преклонение женщин, воспринимаемое ими слегка устало и свысока. Вот восторженные воспоминания одной из знаменитых его поклонниц – Носкович-Лекаренко, молодой в пору их встреч художницы:

«Красивое смуглое лицо, тёмные глаза с поволокой... Невысокий и очень изящный человек. Всё в нём вызывало во мне чувство уважения и восхищения. Он был всегда хорошо одет. В его одежде не было вызывающего щегольства, ничего не выглядело с иголочки, даже галстук, но всё было очень хорошо сшито и прекрасно смотрелось…

Познакомились мы, когда мне было восемнадцать лет. Я училась в Академии художеств.  На втором курсе меня направили на практику в редакцию «Бегемота»... На обсуждении очередного номера журнала Зощенко сидел на одном из редакционных столов, положив ногу на ногу. С этого собрания Михаил Михайлович пошёл меня провожать, и так началась наша семилетняя дружба. 

Я думаю, ему было забавно и интересно знакомить меня, ещё почти девочку, с недоступными и неизвестными мне ранее очень приятными сторонами жизни. Михаил Михайлович был первым мужчиной, пригласившим меня в «Асторию» поужинать. Помню, мы угощались котлетками «минути». Такого теперь не бывает. Это были котлеты из рябчиков, из каждой торчала рябчиковая ножка с коготками. Было ли вино, не помню.

Два молодых негра в белых атласных костюмах с пёстрыми поясами плясали между столиками в ярких лучах прожекторов. Очень был запоминающийся вечер. Как можно в восемнадцать лет не восхищаться такими радостями и тем, кто их доставляет? А доставлявший радости был на редкость добр и мягок в обращении – я не помню в его поведении ни одного «фо па» (от фр. faux pas – оплошность, неловкость), ничего похожего на малейшую бестактность, ничего, в чём был бы хоть малый оттенок грубости. И тем не менее это был чисто мужской и мужественный характер…»

Отношения с Носкович-Лекаренко были у Зощенко серьёзные, в конце – даже драматические. Но это по словам самой Носкович. Потому что Зощенко той поры предпочитал «менее ответственные» отношения. 

Своих амурных увлечений Зощенко почти не скрывал. Свидетели вспоминают о многочисленных коротких, «офицерских», как их тогда называли, романах Зощенко. Видимо, в слове «офицерский» содержится некоторое суперменство, непродолжительность, внезапный разрыв… «Труба, мол, зовёт!» 

Юрий Карлович Олеша, друг Зощенко, тоже замечательный писатель и большой бонвиван в молодости, любил приезжать в Ленинград, останавливаться в шикарной «Европейской», и начиналась их «красивая жизнь». 

Одна из участниц тех встреч вспоминает, как они с Олешей ждали Зощенко на углу Невского и вдруг Олеша сказал: «А вот идёт Зощенко на его кроватных ножках… Только не говорите это ему!» Гении резвились. Было время, когда и денег было полно, и поклонницы не давали проходу.

Но образ «рядового советского писателя» был другой – и Зощенко никак в него не укладывался. И даже недостатки у них были разные. Часто «своих» определяли именно по недостаткам. В одном документальном сборнике о жизни советских писателей рассказывается, например, о талантливом поэте Павле Васильеве, прославившемся поэмой «Соляной бунт». 

Почему-то этот поэт постоянно накидывался с кулаками на своего однофамильца, поэта Сергея Васильева, обвиняя его в том, что тот на выступлениях читает его стихи и, значит, крадёт его славу. Однажды при большом скоплении народа в Доме писателей он заказал яичницу из десяти яиц и прямо с раскалённой сковороды опрокинул её на голову своего соперника: «Жри, паразит!» 

Михаил Зощенко
 
И такого рода поступки в среде советских писателей не были редкостью – я сам неоднократно нечто подобное наблюдал. Ну и Васильев Павел, известный советский поэт, тоже ни в чём таком себе не отказывал.

В результате за злостное хулиганство он угодил в тюрьму. Но его выходки никого не пугали. Хоть и буйный, а нутром наш! А это – самое главное. Такому прощается всё, о нём даже волнуется начальство. Лично Александр Фадеев, вождь писателей, вызволял Васильева из тюрьмы, и вызволил! И Васильев продолжал в том же духе – никого в общем-то сильно не удивляя: наши – имеют право погулять, более того – обязаны.

Один ленинградский писатель, помню, повторял, как заклинание: «Кто не пьёт – тот подозрителен». И в доказательство своей лояльности пил непрерывно и однажды, слегка увлекшись, пропил, будучи парторгом, членские партийные взносы всей организации! И – о чудо! – отделался выговором. «Своих не трогаем!»

А вот непьющий Зощенко с его «старомодной учтивостью», имеющий при этом вполне сегодняшние успехи у дам, явно раздражал и начальство, и серую писательскую массу.

«Не нашенский он!» Это постоянное неприятие Зощенко «широкими массами писателей» точило Зощенко, отнимало силы. Его корректное отношение к женским «слабостям» постепенно переходит в скептицизм, почти неприязнь. Вот воспоминание С. Гитович:

«...Михаил Михайлович беззвучно смеялся. «А вот хотите, – сказал он, – я вам расскажу о женской лжи? Когда-то у меня была возлюбленная, имевшая мужа-ревнивца, который старался её не отпускать никуда ни на шаг. Несмотря на это, она ухитрялась со мной встречаться, придумывая различные уловки. Так, однажды она сказала дома, что у неё уезжает подруга, которую она должна проводить на вокзал, а сама пришла ко мне.

И вот, сидя в рубашечке на краешке стола, она звонит мужу и сладким голосом говорит, что только что отошёл поезд и она скоро будет дома. «Но поезд отходит в десять часов пять минут, а уже одиннадцать», – резонно замечает муж. «Не знаю, как по твоим, – запальчиво говорит она, – но по вокзальным десять».

Женщины разочаровывают его. Но интересней другое – «раздражал» ли он себя сам, хотелось ли ему сменить надоевшую маску «холодного красавца»? Увы, он понимал, что вечно это «счастье» продолжаться не может – и виной тому прежде всего годы. Но Зощенко не был бы Зощенкой, если бы не изобразил и этот грустный период своей жизни с безжалостной иронией… Вот он, в надежде подправить свою увядшую внешность, покупает в комиссионке модное пальто и выходит на бульвар в отчаянной надежде – вернуть прежние успехи:

«Я выхожу на Тверской бульвар и выступаю, как дрессированный верблюд. Я хожу туда и сюда, вращаю плечами и делаю па ногами. Женщины искоса поглядывают на меня со смешанным чувством удивления и страха. Мужчины – те смотрят менее косо. Раздаются ихние замечания, грубые и некультурные замечания людей, не понимающих всей ситуации. Там и сям слышу фразы:

– Эва, какое чучело! Поглядите, как, подлец, нарядился! Как, – говорят, – ему не стыдно? Навернул на себя три километра материи.

Меня осыпают насмешками и хохочут надо мной. Я иду, как сквозь строй, по бульвару, неясно, на что надеясь. И вдруг у памятника Пушкину я замечаю прилично одетую даму, которая смотрит на меня с бесконечной нежностью и даже лукавством. Я улыбаюсь в ответ и три раза, играя ногами, обхожу памятник Пушкину. После чего присаживаюсь на скамеечку, что напротив. Прилично одетая дама, с остатками поблекшей красоты, пристально смотрит на меня. Её глаза любовно скользят по моей приличной фигуре и по лицу, на котором написано всё хорошее. Я наклоняю голову, повожу плечами и мысленно любуюсь стройной философской системой буржуазного экономиста о ценности женщин. Я подмигиваю Пушкину: дескать, вот, мол, началось, Александр Сергеевич. Я снова обращаюсь к даме, которая теперь, вижу, буквально следит немигающими глазами за каждым моим движением. Тогда я начинаю почему-то пугаться этих немигающих глаз. Я и сам не рад успеху у этого существа. И уже хочу уйти. И уже хочу обогнуть памятник, чтобы сесть на трамвай и ехать куда глаза глядят, куда-нибудь на окраину, где нет такой немигающей публики. Но вдруг эта приличная дама подходит ко мне и говорит:

– Извините, уважаемый... Очень, – говорит, – мне странно об этом говорить, но вот именно такое пальто украли у моего мужа. Не откажите в любезности показать подкладку.

«Ну да, конечно, – думаю, – неудобно же ей начать знакомство с бухты-барахты».

Я распахиваю своё пальто и при этом делаю максимальную грудь с напружкой. Оглядев подкладку, дама поднимает истошный визг и крики. Ну да, конечно, это её пальто! Краденое пальто, которое теперь этот прохвост, то есть я, носит на своих плечах. Её стенания режут мне уши. Я готов провалиться сквозь землю в новых брюках и в своём пальто. Мы идём в милицию, где составляют протокол. Мне задают вопросы, и я правдиво на них отвечаю. А когда меня, между прочим, спрашивают, сколько мне лет, я называю цифру и вдруг от этой почти трёхзначной цифры прихожу в содрогание.

«Ах, вот отчего на меня не смотрят! – говорю я сам себе. – Я попросту постарел. А я было хотел свалить на гардероб недостатки своей личной жизни».

Я отдаю краденое пальто, купленное на рынке, и налегке, со смятённым сердцем, выхожу на улицу.

«Ну ладно, обойдусь! – говорю я сам себе. – Моя лич­ная жизнь будет труд. Я буду работать. Я принесу людям пользу. Не только света в окне, что женщина».

Я начинаю издеваться над словами буржуазного ученого.

«Это брехня! – говорю я себе. – Это досужие выдумки! Типичный западный вздор!»

Я хохочу. Плюю направо и налево. И отворачиваю лицо от проходящих женщин»…

К счастью, не всё то плохое, что случается с писателем в жизни и отражается им потом в литературе, носит окончательный характер. Это обычному человеку можно – прожить одну жизнь, и всё! А писателю надо писать снова и снова, а значит, и жить! 

Так и Зощенко. 

Бац – и новый сюжет, абсолютно неожиданное продолжение прежнего: «Но вот что интересно – этот небольшой случай произошёл со мной года два назад. И хотя за эти два года я, казалось бы, ещё больше постарел, но тем не менее этим летом я познакомился с одной особой, и она, представьте себе, мною сильно увлеклась. И, главное, смешная подробность: я в это лето одевался, как нарочно, исключительно худо. Ходил чёрт знает в каких штанах и в дырявых спортивных туфлях. И вот тем не менее это на любовь не повлияло. И я через это счастлив и доволен, и даже мы вскоре женимся по взаимной любви».

Да, несмотря на годы, всё новые музы появляются в жизни Зощенко. Но расклад, как говорится, уже иной. Раньше они страстно вожделели его, как, помнится, будущие поварихи Рая и Тамара. Но теперь он всё больше нуждается в понимании и помощи. И муза уже требуется самоотверженная и серьёзная, которую уже не отпугнут «чёрт знает какие штаны и дырявые спортивные туфли»…

Такая муза является. И пора уже рассказать о главной спасительнице Зощенко – Лидии Александровне Чаловой. 

Начало их романа было таким: «Вот по длинному коридору в расстёгнутом пальто и тёмной кепке медленно идёт Михаил Михайлович. В вывернутой руке, как ружейный приклад, он держит тугой колючий ананас, издали похожий на черепаху. Тогда ананасы были в диковинку, и все встречные с интересом смотрели на Зощенко, на большой с прозеленью ананас и знали, что он его несёт старшему техреду, роковой женщине – Лидочке Чаловой. Потом Лидочка надевает синюю поддёвочку с серой мерлушкой и, сунув Михаилу Михайловичу свой портфель, в одну руку берёт ананас, а другой цепляется за рукав Зощенко и, смеясь и что-то щебеча, уводит его коридором Госиздата».

…Дорога их оказалась длинной. Они прошли через многое, включая суровые военные годы. Именно беды соединили их прочно и надолго. Чалова, оказавшись в блокаде, написала, что хотела бы приехать к нему в Алма-Ату, где он был в эвакуации, причём приехать с матерью и сестрой, родившей ребёнка. Организовать выезд из блокады было непросто, да ещё находясь в Алма-Ате. Но обязательный Зощенко, который никогда не хлопотал за себя, трудную просьбу Лидии Чаловой сумел исполнить. И Чаловы, эвакуировавшись по Ладоге, в сентябре 1942-го приехали. 

И – после мёртвого ледяного Ленинграда – красивые, плоские предгорья, буйная растительность и, словно в небе, снежные шапки гор. Сухо, жарко, но иногда с высоты вдруг приходит прохладное дуновение… 

Лидия Александровна пишет о встрече так: «На алма-атинском вокзале, когда я впервые взглянула на Михаила Михайловича, то глазам своим не поверила. Я видела дистрофиков в Ленинграде, сама была почти что дистрофик, но чтобы здесь, в глубоком тылу, так ужасно мог выглядеть человек – нет, это было невыносимое зрелище! Я спросила, как ему удалось довести себя до такого состояния? Он сказал, что получает четыреста граммов хлеба, половину съедает, а половину обменивает на пол-литра молока и луковицу. Таков, мол, его дневной рацион. Я спросила: «И у вас на студии все так живут?» Он ответил: «Кое-кто, конечно же, чего-то там достаёт, но, ты же знаешь, я этого делать не умею».

То есть Зощенко, сочиняя главную, как он считал, книгу о спасении человечества – «Перед восходом солнца», так увлёкся, что чуть не погубил себя. Если бы не Лида...

«На другой день я пошла на студию. Михаил Михайлович работал в сценарном отделе. Вместе с ним работали Михаил Блейман, Юзеф Юзовский, Леонид Жежеленко, а заведующим был Николай Коварский. Я спросила Коварского: «Вы ведь, наверное, получаете какие-нибудь лимиты?» Он подтвердил: «Конечно». «А почему же Михаил Михайлович не получает?» Николай Аркадьевич опешил: «Как не получает?!» Оказалось, ни ему, ни кому другому из сотрудников отдела в голову не приходило, что Михаил Михайлович чуть ли уже не год живёт, отоваривая лишь хлебную карточку. Я вызвала врача. Он определил: дистрофия. Написал справку. С помощью этой бумажки сценарный отдел выхлопотал Михаилу Михайловичу месячное питание из больницы Совнаркома». Лидия Чалова спасла здоровье Зощенко, а возможно, и жизнь. Пыталась спасти его и от того, от чего его нельзя было, наверное, спасти – от его роковой литературной судьбы.

«Когда я приехала, Михаил Михайлович писал киносценарий «Солдатское счастье» и одновременно работал над своей главной книгой – «Перед восходом солнца». Он очень много над ней сидел, дорожил каждой свободной минутой. Просто изнурял себя. Потом я не раз слышала от самых разных людей: Зощенко, мол, сам виноват, что попал под разгром; с чего это он вдруг во время войны занялся «самокопанием»? Слышать подобное для меня всегда было невыносимо. Какое там самокопание! Своей книгой он хотел помочь людям. Научить их, сообразуясь с собственным опытом, регулировать свою жизнь. Он понимал, что книга его – не ко времени. Но что ему было делать? Он говорил, что у него плохое сердце и он страшно боится умереть, не закончив книгу». Ещё не дописав, он едет «проталкивать» её в Москву, оставив Лиду с её сестрой и мамой в Алма-Ате. Пишет ей счастливые письма: роман печатают в журнале «Октябрь»! Однако Лида, опытный редактор, представляла литературную реальность более трезво – и рванула в Москву. 

Она приехала точно вовремя: «с небес» грянул гром, дальнейшая публикация повести распоряжением сверху была запрещена. И тут Лида нашла нужные слова, взбодрила, всячески держала его в форме, «выводила в свет» – и Зощенко было приятно узнать снова, что многие великие люди, например Шостакович, Вертинский, обожают его. Но начался «снежный обвал» гневных рецензий, появившихся вдруг, как по заказу (да уж явно не без того). Зощенко называли даже «дезертиром», укрывшимся в тылу, когда другие воевали. 

Это было ему особенно невыносимо. Большинство писателей, даже носивших во время войны форму, были военными корреспондентами или редакторами. На линию фронта если выезжали, то нечасто и ненадолго, в боях они не участвовали, их берегли. Если кто воевал на передовой, то это Зощенко – в Первую мировую лежал под ураганным огнём у колючей проволоки, был ранен, отравлен газами, получил боевые награды. Отдав войне здоровье, был списан… И его теперь называли дезертир!

Он хочет вернуться в Ленинград, закрыться, спрятаться. Но и Ленинград Зощенко не принимал, разрешение вернуться давали далеко не всем ленинградцам, пускали лишь самых нужных. А Зощенко, особенно после разгромных статей, был городу не нужен.

А помнится, в 1929 году был назван «самым известным человеком города»! И тут, уже в который раз, его спасает Лидия Чалова. Оказавшись в Ленинграде, Лидия хлопочет о возвращении Зощенко. Хотя и понимает, что это приведёт их к расставанию. Он окажется дома, в семье, а она – снова «ни при чём».

2 апреля 1944 года Зощенко, как Одиссей после долгого странствия, возвращается в Ленинград, входит в свой дом. Да, Вера Владимировна и сын без него пережили войну и блокаду.  И сам он немало пережил за это время...

Вера Владимировна пишет в своих воспоминаниях, что он появился сильно постаревший, равнодушный, отчуждённый… Он прожил эти годы с другой, она любила его, переживала, помогала, а здесь давно уже нет никаких чувств. И он почти сразу ушёл в свою комнату. Да, – это характерно для писателя, в конце концов, он выбирает не ту комнату, где любил, а ту, где стоит его привычный письменный стол.

Он оставляет любящую его, ещё молодую и красивую женщину, столько сделавшую для него! Для чего? А исключительно для себя. Он такой – и хочет остаться таким! Вспомним концовку одного из его ранних, ещё «романтических» писем: «…а что касается любви, то это, вероятно, не совсем доступно моему воображению, так, наверно, и проживу, как всегда жил».

Не нужна ему сейчас яркая любовь! Как ни странно, не всегда долго терпят яркое и воровато меняют яркое на серое – и с облегчением тихо вздыхают.

«...Помню, как однажды новая муза поставила мне ультиматум: или я в десять утра оказываюсь на станции метро с чемоданом – или мы не увидимся больше никогда. Всю ночь, лёжа рядом с похрапывающей старой музой, я маялся: что же делать? Вот уже и начинает светать, скоро она проснётся, надо будет ей всё сказать и собирать чемодан.

Как тяжко! За оставшийся какой-нибудь час надо принять тяжёлое решение: оставить старую музу, с которой мы столько пережили? Или наоборот – оставить её (в смысле сохранить). Но тогда придётся оставить молодую прелестную музу (в смысле бросить?).  Да, могуч русский язык: одно и то же слово может означать противоположные действия!.. Но это проблему не решает. Вот сейчас – надо одну «выключить», причём навсегда. Но только представлю себе её в этот момент! Не хочу!..

Организм мой выручил меня – я вдруг почувствовал резкую боль в животе. Потом я уже катался по ковру, крича от боли, – и одновременно ликовал. 

Старая муза, балда, никак не могла вызвать «скорую» – правда, звонить надо было из автомата во дворе, большинство из которых были сломаны. Потом врач всё-таки появился, но в этот момент боль, как нарочно, прошла – и он, выругавшись, ушёл. 

Я послал жену (будем называть вещи своими именами) звонить снова – боль вернулась, и ещё как! Потом вдруг раздался звонок – и вошла Она, которая ждала меня с чемоданом! Не дождёшься, голубушка, – я болезни принадлежу! Молодая, как более шустрая, вызвала такси, и меня повезли в больницу. 

Мы сидели сзади, я обнимал за плечи обеих и думал: какое счастье, что так получилось. «Почечная колика» – мой красивый диагноз! Утро в палате было блаженным. Ничего общего с тем, что накануне. Вдруг один из ходячих, стоя у окна, произнёс: «Какая красивая девка идёт через двор!» Я вздрогнул: сейчас она меня умыкнёт! Хоть бы клизму поставили... Выбираю клизму! Красавцем больше быть не хочу!»

И такой выбор настигает каждого, на склоне лет. Надо сказать, что, вернувшись в семью, Зощенко и здесь проявил свои лучшие качества, и прежде всего благородство. 

Когда у сына Валеры родился сын, то есть Михаила Михайловича внук, вдруг поднялся крик, что ребёнок-то вовсе не от Валеры. И тут Михаил Михайлович твёрдо заявил, что внука признаёт и говорить гадости никому не позволит.

Зощенко, конечно, вспоминал «сладкий вкус Лиды», жалобные письма писал и даже ходил к ней обедать… Но выбор свой сделал. 

Ведь семья – капкан ещё тот: то и дело приходится проявлять благородство, сильно устаёшь. Но и Вере не позавидуешь – «торжество» её (муж вернулся!) пришлось на самые тяжкие годы в его судьбе. 

Продолжились, сразу после окончания войны, нападки на Зощенко – сначала Жданов погладил «горячим утюгом», потом Константин Симонов приехал постыдить Зощенко с трибуны и в большом зале за некорректную встречу с английскими студентами, когда Зощенко заявил, что не согласен с теми, кто мучил его.

Мнительный Зощенко, заботившийся о здоровье всю жизнь, всю жизнь болел. И вот силы его иссякли. Вера Владимировна спасала его героически, делала всё. 

На даче в Сестрорецке, которая ему так нравилась, Зощенко испустил свой последний вздох на руках жены.

После смерти его она много сделала для сохранения, а потом и издания его трудов. И, конечно же, победила соперниц: терпеливо перейдя чёрно-белое «шахматное» поле жизни, стала Королевой.

фото: TOPFOTO/FOTODOM; ЛИТЕРАТУРНЫЙ МУЗЕЙ "ХХ ВЕК";  ИД "Коммерсантъ"/VOSTOCK PHOTO

Похожие публикации

  • Эффект Примакова
    Эффект Примакова
    Среди политической элиты Евгений Максимович Примаков редкая птица. Кроме больших дел и сильных поступков типа разворота над Атлантикой за ним числится ещё одно свойство. Все, кто его знал, им восхищались и любили. А почему?
  • Роковая женщина на троих
    Роковая женщина на троих
    Не знаю насчёт других эпох, но что femme fatale нашего поколения, то есть шестидесятников, была Ася Пекуровская, первая жена Сергея Довлатова, – это безоговорочно
  • Умная Маша
    Умная Маша
    Монику Белуччи я возжелал ещё до того, как она родилась. Наверно, ещё тогда, когда проснулись мои первые желания. И замирал, встретив Её! И когда, жизнь спустя, увидел в модном журнале, где лишь первые красавицы мира, её портрет, вздрогнул: «Она!» Я уже знал её – под другими именами