Внуковские придурки

Первый раз я приехала на внуковскую дачу в 1964 году на такси. С моей однокурсницей по ВГИКу Катей Васильевой, будущей народной артисткой. Как писательская дочь она знала дорогу – рядом с дачей был пионерлагерь Литфонда. Тогда там был её младший брат Антон.

Пока ехали в такси, узнала немало интересного. Что жил некогда в этих местах купец Обабуров и владел этой землёй, а уж потом возникло слово «Внуково», а сам Обабуров стал в памяти потомков Абабуров, отсюда название соседнего посёлка – Абабуровка. Что здесь было имение Абрикосовых, последний из них – знаменитый советский актёр в Театре Вахтангова. Перед войной в Литфонде Союза писателей решили, что тесно стало в Переделкине, надо бы ещё куда писателей расселить, чтобы прославляли советскую родину в своих произведениях. И выбрали Внуково – место больно хорошее, хотя аэродром рядом, зато охранная зона, никакой завод здесь не построят.

Мы вышли из машины, заплатили три рубля водителю за интересную информацию и огляделись. Вокруг был сплошной лес, над головой садились самолёты, никаких заборов не было… Где-то среди деревьев увидели брата Кати Антона и моего будущего мужа Марика Кушнировича, они искали грибы. 

Дачка была маленькая, в реестре дачного кооператива она числилась как «дачурка», впрочем, и другие дачи были ненамного больше, а соседями были Твардовские, через овраг Громыко, Орлова-Александров, Образцовы, Дунаевский. Писателями не ограничились. 

До сих пор отчётливо помню картинки из той жизни. Вот Сергей Владимирович Образцов выгуливает свою собаку по нашему знаменитому оврагу, куда спускались все наши ничем не обозначенные участки. Я с коляской – первенец дочка Ксюша.

– Видал я красивые места, – сообщает мне знаменитый кукольник, – долина Роны, долина Луары, но прекраснее нашего оврага ничего нет. А ведь это долина реки Ликовы, древней русской реки.

Он умел видеть то, чего никто не видел. 

Впрочем, тут же, очень деловито и даже интимно: «После моей телепередачи «Кому он нужен, этот Васька?» мне стали подбрасывать котов. Вам не нужен Васька?» «У нас своя Машка», – сказала я и показала на прячущуюся за мной в траве кошку.

Однажды в посёлке погас свет надолго и все вышли на наш большак – Некрасовскую улицу, переходящую в Литературную, которую мы называли Литературный тупик. Все такие были весёлые и счастливые.

Многие тогда живые люди потом стали улицами – Лебедев-Кумач, Ильинский, Гусев, Орлова и Александров, Утёсов…

Сергей Коковкин, Вера Павлова (играет на фоно) и Анна Родионова

Когда строительство нового дома было в самом разгаре, мы очень подружились с Юрскими. Мой муж работал с ними в Театре Моссовета, да и были они все питерские, знакомые ещё до Москвы. Мы их тогда называли «питерские беженцы». Даше Юрской было тогда лет восемь – возраста нашего Гошки. Даша была абсолютно актёрским ребёнком – всё время переодевалась в разные костюмы и подолгу замирала в разных позах. Она любила вставать очень рано, но вела себя деликатно, родителей не будила, просто садилась и мечтала.

Эпоха Юрских запомнилась сочинением стихов, играми в скрейбл (Тенякова была абсолютный гений), катанием на велосипедах, бегом Юрского по внуковским переулкам, причём, что его поражало, за ним бежала очередная собака, пытаясь вцепиться в брючину, но до определённого ей, собаке, заметного места – там она сдавала Юрского другому псу, и тот перенимал эстафету. Оставшаяся собака долго и скорбно смотрела вслед.

Конечно, играли и в шарады. С Юрскими, Лановыми. Запомнила одну – «Кроткий мужчина». Купченко играла слепого крота из «Дюймовочки» и так увлеклась, что чуть не упала под стол. Я вскрикнула: «Ира! Осторожно!» Но Купченко посмотрела на меня и отрезала: «Я не Ира!» Я онемела и поняла, что такое перевоплощение.

Да, пели, гуляли, пировали, особенно хорошо удавалось пировать в годы полного отсутствия продуктов. Во внуковском магазине «Рюмочки» ну просто ничего не было, кроме берёзового сока. Тогда уж выкручивались как могли. Однажды в Литфонде продавали кур – одну в руки и только жильцам коттеджей – мы с Тоней Искандер встали в очередь и схапали двух кур, а бдительная буфетчица вцепилась в мою и заорала: «А вы тут не живёте!» А я как заору: «А я член Литфонда с 72-го года, могу членские взносы показать! А вы можете члены показать?»

Тётка замерла, и курица осталась у меня.

Или звонит Купченко и говорит, что поклонники их с Васей Лановым талантов привезли половину свиньи – предлагает четверть нам, но только чтобы это было в секрете, а то стыдно подумать, что про неё подумают. Коковкин взял детские санки и сказал: «Подумают, что фамилия у тебя, Ира, теперь не Купченко, а Перекупченко»…

Тогда ещё приезжали к нам Серёжины родители из Питера – и мы все вместе играли в слова… Отмечаем день рождения Бориса Сергеевича – в гостях Юрские. Серёжа и Наташа. Возникает идея поздравить стихами – каждый что-то кропает, Юрский, как всегда, блестяще, Коковкин – чуть иронически, Тенякова заявила, что она будет музой, я сделала чёлку под Цветаеву. Как был счастлив Серёжин папа, известный питерский актёр, он заплакал и сказал: «Какие вы, черти, талантливые!» А Серёжина мама Елизавета Сергеевна сказала: «Не переживайте, что дети учатся в сельской школе, у вас дома – университет. Такие люди – это и есть лучшее образование».

У меня уже было четверо детей – Ксюша, Гошка, Сева и Маша, ровесница новой дачи. А у соседей Поповых двое – Вася и Харитон.

И все они ходили в сельскую школу. Потом и Лановые послали туда своего Сашу. Так мы стали сельскими жителями. Ребята ходили в полной темноте по лесной тропинке – утром и вечером. Впрочем, наших иногда подвозил Гавриила Попов, тогда ещё не первый мэр столицы, а просто профессор МГУ. Но это было редко. Иногда Маша одна ходила к станции, там жила учительница музыки Маргарита Ивановна. Однажды я увидела, что Машкино пальто заляпано воском – она шла по лесу со свечкой и ничего не боялась. А я не боялась ехать на финских санях встречать последнюю электричку, Серёжа после спектакля приезжал поздно, а утром обратно на репетицию. Местные говорили: смотри, как она этажерку приспособила…

Но наступили новые времена.

…Лютый мороз. В школе нет занятий. Харитон Попов перелезает через дырку в заборе, бежит в лёгкой рубашке под наши окна и орёт счастливым голосом: «Гошка! Севка! Ура! Школа закрыта! Мороз! Пошли гулять!»

С Поповыми дружили домами, детьми и дыркой в заборе. Когда Гавриила стал мэром, к нам пошли паломники – просить провести их на участок Поповых, чтобы передать петицию. Я очень стеснялась просить, но иногда сердце ёкало. 

Приехала однажды Галина Волчек и просит: проведите хотя бы на его огород, мне нужна его подпись, чтобы получить пристройку к «Современнику». Показали ей дырку в заборе. 

Однажды смотрим – ползут мимо нашего дома лазутчики с камерой в руках. И к дырке подползают. Серёжа так строго закричал: «Это что такое? Кто вас пустил? Вы на частной территории, между прочим». А они не отвечают и снимают какой-то специальной широкоугольной камерой дом Попова, вроде это не скромная дача, а гигантский особняк, приобретённый на нечестные заработки. Ну, Коковкин их выгнал. А потом позвонил Артём Боровик и спрашивает: «Почему вы выгнали наших операторов? Это, между прочим, программа «Совершенно секретно». А Коковкин отвечает: «А нечего им по нашей земле ползать, пусть идут к поповской калитке и стучат». Боровик смягчается: «А они не поняли, что это ваша земля, они думали – общая».

Это потому, что у нас тогда заборов не было, только этот, с дыркой.

…Через дырку в заборе кого я только не видела у Поповых! После путча 91-го ему поставили охрану – то ли оберегать, то ли наоборот. Поставили вагончик напротив калитки. Там бедолаги и маялись, ожидая приказа. Времена были простодушные – мы ими пользовались беззастенчиво, то машину подтолкнуть, то кота снять с дерева. Делали они это серьёзно, не выпуская из рук автоматов. И люди приезжали серьёзные – раз утром слышу высокий голос Собчака. Приехал как мэр Питера к мэру Москвы. Стоит на крыльце и громко сетует, что запаса муки в Питере хватит только на неделю. Или Шеварднадзе. Или Эдвард Кеннеди, брат Джона. Жена Попова Ира прибегает к нам в панике: «Женыбрат приехал, а кормить нечем, что у тебя есть? Дай хоть капустки – они это любят». – «Кто они?» – «Американцы». – «А кто такой Женыбрат?» – «Джона брат Кеннеди»…

За молоком мы ходили к тёте Шуре на улицу Гоголя. Как-то иду с бидоном, навстречу машина, в ней Ельцин, приехал навестить Попова, заболевшего коллегу по региональной группе. Вышел, пошёл к калитке Гавриилы Харитоновича. Я стою с бидоном, смотрю. Никакой охраны, а он уже президент. Калитка открылась. А я думаю: что-то я ему хотела сказать, а что – никак не вспомнить…

Все соседи были друзьями, все друзья были соседями. 

А как мы занимались спиритизмом на даче Соколовых! 

Меня лично спиритизму научил Василий Витальевич Шульгин, тот, который принимал отречение царя Николая Второго, за что и поплатился по полной в местах не столь отдалённых в течение многих лет. Но, снявшись в известном фильме «Перед судом истории» в роли самого себя, получил известность и квартирку во Владимире от Хрущёва. Мы приехали к нему и познакомились, но это другая история. А вот спиритизм – это внуковские радости, и я получила эти радости из первых рук.

Наш сосед Володя Кузнецов оказался медиумом – он сам не ожидал такого, человек научный, физик, сын профессора МГУ, с ироническим складом ума, но блюдечко при приближении Володи к столу начинало нервничать и бешено скакать по буквам, выписывая слова не всегда приличные. Помню, спросили мы в 85-м году по поводу предстоящей партконференции – лексика была обсценная. Почему крутили блюдечко у Соколовых? А у них был стол девятнадцатого века, без единого гвоздя, со сплошной столешницей.

Вместе растили детей, катались на допотопных роликах по нашему Литературному тупику, сами клеили обои, которые по ночам обрушивались на спящих со страшным грохотом. У меня такая невероятная любовь и нежность к тем прожитым годам. 

И конечно, вечерние чаи с мятой и смородиновым листом на старой веранде вприкуску со слипшимися карамельками из станционного сельпо! И на пороге то Оля Аросева с охапкой осенних опят, то музыканты из «Мадригала», то сама Аточка – Наталья Викторовна Соколова, она была легендой внуковских дач, при этом терпеть не могла природы, а любила город, где «Шины шуршат по асфальту» – так называлась одна из её книг. Она была первой женой Константина Симонова, который тогда звался Кириллом. Брак был краткосрочный, молодёжный, а вот потом она вышла замуж за Павла Соколова и родила двух мальчиков. Павел был убит на войне, и его имя – золотыми буквами в ЦДЛ на стене среди погибших писателей.

Однажды Аточка показала мне старую, заржавевшую борону, бог весть каким образом оказавшуюся на дальнем конце их немалого участка (полтора гектара), и сказала: «Когда началась война, мы с Павлом пришли и сели на эту железку, и он мне сказал: «Я ухожу, я должен идти, береги детей. И мы попрощались».

Борона потом тоже куда-то делась…

Сухой закон в 80-х нас не вышиб из колеи – наладили производство самогона. На паях приобрели аппарат, его сделали на каком-то военном заводе, и пошло-поехало. Называлось это, по причине подпольности, – ГДР (гоню, дрожу, радуюсь).

В посёлке появился телефон, стали звонить друг другу, вести конспиративные разговоры – чтоб враг не понял: «Вот я тут решила шить кофточку… ну красную кофточку… шить… Забыла, сколько надо белых ниток, сколько красных, в смысле килограмм… Дура, сахара килограмм… красные нитки уже есть… большие банки… Ну мы же вместе покупали… О господи, паста томатная… Не телефонный разговор».

Бывший пионерлагерь Литфонда превратили в посёлок с тем же названием. Местные жители называли его с ударением на первый слог, полагая, очевидно, что это фамилия. Построили коттеджи и заселили настоящими писателями – живыми, пишущими, пьющими, печальными, весёлыми, разными. И вот однажды пошли мы на них посмотреть, а навстречу дяденька с ребёнком на велосипеде. Мальчик яростно крутил педали, а дяденька толкал его сзади палкой.

Наш друг художник Кочейшвили воскликнул: «Фазиль Искандер с внуком!» На что Искандер отпарировал: «Я жанра не меняю. Это сын Сандро!»

Так началась наша дружба. Мы его не просто знали, читали – боготворили!

Голос Фазиля звучит громко и уверенно. «Внуковские придурки» – назвал он всех нас скопом. Мы невероятно радостно подхватили эту кличку и стали всех принимать в наши ряды. 

Оля Аросева жила совсем рядом с Литфондом. Когда там был писательский пионерлагерь, у неё всегда воровали яблоки. И она завела сторожа, а сама уехала на гастроли с Театром сатиры. Сторож был человек обязательный, он обещал ей следить за порядком. Полез на чердак проверить, всё ли нормально, а там осы гнездо построили – крепкое, тёмное и внутри жизнь кипит осиная. Тогда сторож принёс керосин и поджёг к чёрту это осиное гнездо, а сам спать пошёл. Проснулся оттого, что жарко стало – а это дом уже догорал. Ну, он выскочил – и что делать?! А мы неподалёку гуляем. Он говорит: «Вы тут посторожите, а я пока к телефону побегу в Литфонд». Пока бегал, пока пожарные приехали – всё сгорело. Аросева, конечно, расстроилась, но духом не пала. На следующий день уже завезли новые материалы. А сама Ольга Александровна стала прорабом – в прорезиненной куртке с завёрнутыми рукавами, сапоги кирзовые, голос командирский. Командует, приказывает, ножкой топает. А строили в те времена не безгласые таджики и не пугливые молдаване, а доктора наук и доценты, называли они это небольшим приработком к «пособию по безработице». Нам строили точно такие же – у них в «дипломатах» лежали учебники по укладке брёвен и ЕНИРы – единые нормы индивидуальных расценок. Так что им палец в рот лучше было не класть. Но не пили, не матерились и называли друг друга по имени-отчеству. И Оле они построили новый дом очень быстро и ещё краше, чем прежний. Вообще, Аросева никогда не падала духом – в трудные 90-е она просто отрезала по куску своего участка и продавала какому-нибудь очередному прохиндею. И продолжала жить на широкую ногу. В итоге после её смерти осталась только часть дома с небольшим палисадником.

А у нас была палуба, мы её так назвали в честь пращура моего мужа – адмирала Нахимова, да и сам Коковкин с десятилетнего возраста «рубал строевую» и ходил в ГД (говнодавы) в Нахимовском училище, пока не потянуло его в профессию своего отца-актёра. Наша палуба была открыта всем ветрам и дождям. Сколько раз на уже накрытый стол обрушивалась стихия, и мы, чертыхаясь, начинали всё уносить, а в забытые рюмки падали градины. Но никакого навеса мы не хотели – это же палуба и вековая ель на ней – мачта, бом-брам-стеньга.

А тем временем в 90-е тучи сгущались: ни жить, ни ставить, ни писать, ни снимать, ни покупать, ни носить, ни дышать стало невозможно. Оставалось одно – бурно веселиться, что вполне соответствовало уставу придурков.

Наскоро сочинили гимн на известный мотив (композитор-то наш, внуковский, дача через овраг – Дунаевский): «Холодок бежит за ворот, а топор грозит упасть, и народ бежит за город, чтобы за город попасть… Во Внуково, во Внуково, во Встречнево-Разлуково! В Коковкино и в Родино, здесь только наша родина».

И начали ставить оперы, благо на нашей улице появились Миша Поздняев и Вера Павлова, и Таня Куинджи – певица. И загремели наши домашние оперы – «Кармен», «Волшебная флейта», «Аида», вечера романсов. А как Фазиль любил русские романсы! Он сиял и шевелил губами, подпевая. Я петь вообще не умела – заставили, пела «Лили Марлен» в переводе Бродского. А Куинджи однажды как рванула Царицу Ночи Моцарта, так Ахеджакова только рот открыла на эту фиоритуру. Кто же тогда знал, что Таня Куинджи будет звездой у Бертмана и получит «Золотую маску»?

Фазиль и его семья – Тоня, Марина, Сандрик – были всегда очень активными зрителями, и на каждую неожиданную арию Фазиль открывал рот и произносил своё знаменитое: «Да-а-а?!»

Но однажды в «Вишнёвом саде» (постановка посвящалась сдаче новым хозяевам нашего дома) он сыграл роль Прохожего. Прочитал стихи «Выдь на Волгу» очень выразительно, а потом трогательно и искренне спросил: «А как пройти на станцию?»

На наши премьеры съезжались родственники и соседи, а палуба была совсем сгнившей, и надо было аккуратно рассаживать гостей, чтобы не поломали ноги.

Вот и пришлось сдать наш дом сыну Вити Ситниченко, нашего архитектора, – Егору, чтобы как-то выкарабкаться. В конце нашего «Вишнёвого сада» Раневская (это я, конечно) вопрошала: «Кто купил?» И Егор, держа в руках видеокамеру, отвечал: «Я купил».

Но, слава богу, не купил, а снял, и на короткое время. После чего мы сделали ремонт, заменили АГВ и сыграли спектакль, посвящённый возвращению, – там-то я «Лили Марлен» и пела. Но почему-то трагический спектакль удаётся лучше – это давно замечено.

Вера Павлова была тогда никому не известной – писала стишки (она их так называла) и преподавала в нашей Изваринской школе пение. А Миша Поздняев, журналист и поэт, помогал отцу Андрею в нашей церкви, только что обретшей статус храма (склад огнеопасной киноплёнки все советские годы). Он работал в «Общей газете» и однажды напечатал целый разворот Вериных «стишков». Коковкин написал утром плакат «Ты проснулась знаменитой» и пошёл к дому № 12 по улице Некрасова и прикрепил плакат к Вериному окну.

Немного улучшилось благосостояние – купили машины. Нашу пригнал композитор Журбин. Когда въехал во двор и выключил мотор, неожиданно оглушительно заорала сигнализация, и мы растерялись. Пока через дырку в заборе не возник Попов и ловким движением не прекратил немузыкальный звук. 

Стало модно ходить на курсы автомобилистов и сдавать на права. Сначала сдала Купченко, и мы занервничали. Я немедленно тоже записалась на курсы. У актрис Ахеджаковой и Покровской был специальный инструктор, который обучал вождению идиоток. Фамилия его была Лавен – он не ругал идиоток, а целовал им ручки. Бабы млели и напрягали мозги. Искандеры тоже купили «жигули», и мы с Тоней поехали по Литфонду от гаража до ближайшего столба, в который сразу врезались. Желание водить машину у Тони сразу отпало.

Первыми пассажирами у Коковкина были Искандеры. Шёл дождь, их надо было подвезти примерно с полкилометра до их коттеджа, но что-то сразу пошло не так. Коковкин выбегал, пинал ногой колёса, проверял расстояние до канавы, но машина не трогалась с места. Семья Искандеров сидела молча. Дождь лил. Через четверть часа Фазиль произнёс: «Скажи, Серёжа, а ты людей раньше возил?»

Но однажды нам надоело Внуково, и мы, будучи придурками, сняли небольшую собачью будку в Аксиньине, на самом берегу Москвы-реки, причём именно в этом месте река была совершенно пешеходной, хотя и с очень быстрым течением. И вот мы набивались в две машины и ехали на нашу «летнюю дачу» покупаться. Ира Купченко даже привозила туда Васю Ланового – ему там очень понравилось: он проспал часа два и, не глядя на реку, поехал обратно.

А мы каждый раз говорили: конечно, тут Москва-река, но лучше нашего Внукова нет! И я тогда поняла: мы специально ездили в Аксиньино, чтобы ещё больше полюбить Внуково.

…Первого января, ближе к вечеру, уже много лет подряд приходит к нам Лановой. Вася, кстати, умеет проходить сквозь запертые ворота, в любую щель, презирая всякие там электронные штучки, – и внезапно он уже на пороге. В руке суковатая палка, за ним свита внуковских собак. В доме начинается бешеная суета, несут, накрывают, наливают. Алла Покровская кричит: «Вася пришёл! Какое счастье! Сейчас будет Пушкин!» Все садятся и замирают. Вася принимает рюмку, и начинается волшебство – он читает, читает, читает, а мы уже не во Внукове, мы в Тригорском. Магия стиха невероятна. Нас больше нет – мы все Анны Керн. Потом быстро встаёт и уходит сквозь ту же щель в воротах. А мы долго сидим, боясь пошевелиться.

С Серёжей и Сашей Лановыми все дружили – это были хорошие ребята, – мы ходили друг к другу на праздники и радовались их успехам. Саша учился некоторое время в нашей сельской школе, а Серёжа в московской, но всё равно был тоже наш, внуковский. А теперь его нет, и это очень-очень больно.  Однажды мы на его день рождения подарили такие «воки-токи» – переговорные аппараты, это был такой восторг – общаться на расстоянии. До появления мобильных телефонов оставалось несколько лет.

…И Булат, конечно. Мы купили «жигули» и стали ездить к нему в Мичуринец, а он к нам во Внуково. Я его возила и заслужила его стихи в газете: «Однажды, не упомнить уж числа, в январской тьме она меня везла в Мичуринец, на самый край земли. О, как ей подчинялись «жигули»!» И дальше: «Что машинист, что всадник, что пилот, когда она пускается в полёт! Когда она берётся, брат, за руль, всё остальное рядом с нею – нуль!» А в завершении просто акафист: «Сегодня я вдруг понял наконец, что над её главой сиял венец, что, снежный путь со мной в ночи деля, она тогда стояла у руля. С тех пор за руль я больше не сажусь: она меня везла! И я горжусь». Ну как не любить Булата – это при том, что я путала газ с тормозом и патологически не умела парковаться!..

А теперь и Фазиль, и Булат стали памятниками – на Новодевичьем и на Арбате.

А голоса звучат – вот Фазиль, обалдев от «Мёртвых душ» (Саша Филиппенко часто обкатывал свои чтецкие программы у нас на даче), громко заявляет: «Это кто написал?» А мы кричим: «Гоголь, гений!»

Или Булат в ответ на рассказ Коковкина, что на Арбате появилась доморощенная фанерная табличка «Здесь жил Окуджава», негодует: «Но я же ещё живой!»

Наши друзья Орловы – Саша, кинорежиссёр, и его жена, актриса Алла Будницкая – и Лия Ахеджакова настолько стали «придурками», что решили построить дом на нашем участке, и им это удалось. Сашу и Аллу я знаю со времён ВГИКа и всегда ими восхищалась. У Саши были замечательные телевизионные фильмы, в которых он снимал наших детей: в одном – моего Севу, в другом – Костю Богомолова, потом это откликнется… Сандрик Искандер звал его дядя Дракон, потому что он родился в год Дракона. Саша пленял детей манерой общения – даже к самому маленькому сопляку он обращался «друг мой». Дети терялись и прекращали капризы.

Алла, много снимаясь, блистала кулинарными талантами и своими передачами, которые принесли ей огромную славу. Когда к нам на дачу приехали студенты, один из них сказал, увидев Будницкую: «Моя бабушка в детстве так её любила». В чьём детстве – мы не поняли, но не стали уточнять.

Ахеджакова при всех своих талантах была главным мотором при строительстве их общего дома – вот её как раз знали абсолютно все, особенно на складе ЖБИ (железобетонных изделий), мы её звали Звезда ЖБИ.

В перестроечные годы Ахеджакова и Будницкая открыли ресторан в Москве на Ордынке. И я боялась, что они расширят свою деятельность и откроют что-нибудь у нас на участке, а не хотелось. Но Бог спас или мой ангел. У меня очень сильный ангел, но об этом нельзя писать, а то он обидится. 

Теперь пришло время отмечать юбилеи.

Вот Миша Ефремов читает своей маме Алле Покровской: «Я сегодня буду самый, не отправлюсь пить-гулять, я сегодня буду маму с днём рожденья поздравлять!»

Алла очень любит нашу дачу, мне иногда кажется, даже больше, чем мы. Говорит, что она аристократическая и дворянская, а мы её не ценим.

В кладовке Дома актёра среди нехитрых декораций хранится наша оконная рама. После ремонта её заменили на пошлый стеклопакет. Рама знаменита именами, которые на ней впопыхах и кое-как нацарапаны, чаще всего в весёлом подпитии. Накарябана всякая ерунда, даже цитировать нечего, но имена, какие имена! 

Андрей Битов, наш дорогой Андрюша, посмотрев на лесенку в Серёжином кабинете, ведущую на антресоли, где стояла кушетка, сказал: «Я хотел бы там жить, откинуть лесенку, и писать, писать».

Наум Коржавин, наш Эмочка, мы много лет работали с ним вместе в русской школе в Вермонте. Когда я сказала Тоне Искандер, что мне нужно в доме убрать, потому что привезу Эму, Тоня успокоила: «Вот тут можешь не волноваться, он всё равно не увидит твоих усилий». Да, он очень плохо видел, но обладал невероятным внутренним зрением. Людей видел насквозь. Когда мы осенью хоронили их прах – его и жены Любы, я поразилась толпам людей, скорбной цепочкой идущих по Ваганьковскому кладбищу. Отар Иоселиани – когда он проходил сквозь нашу прогнившую калитку, на него упал забор. Он безропотно из-под него вылез и дал совет его починить. Потом долго и трепетно пил с Фазилем – им было о чём поговорить. Кира Муратова была в наше отсутствие, но я её хорошо знала и не удивилась, увидев её подпись. Рассказывали, что она сидела на пне и долго смотрела в лес – у неё были не самые лучшие времена.

А вот и художники – Боря Кочейшвили и Миша Ромадин. Каждый не просто расписался, а нарисовал какую-то закаляку.

Инна Чурикова приезжала не раз. Привозила сына Ваню. Помню, играют они – Ваня, лет пяти, и наша Маша, лет трёх. Маше что-то не понравилось, и она заплакала. Ваня посмотрел на неё внимательно и сказал взрослым голосом: «Знаешь, когда ты плачешь, ты такая некрасивая». Маша приняла это к сведению. И мамы, которые были при этом.

Почему рама оказалась в Доме актёра? Потому что именно там мы устраивали вечер – 25-летие нашей дачи – и привезли туда эту раму. Рама висела на стене, радуя гостей. А потом мы её там оставили – пусть хранят, там надёжнее. 

Сейчас перечитала и ахнула – как же я про животных наших забыла, это же самая настоящая внуковская история! 

Первой обитательницей дачи была беспородная собака Нелька – её убили на моих глазах на соседском участке Панченковых, когда там шёл ремонт. Работяги-отморозки играли с оружием и прицелились в нашу собаку. Дальше ничего не помню, меня сразу увели, потому что я была беременная Машей. Думаю, что её добили и куда-то закопали.

Потом в лесу мы нашли кошку, она просто шла ко мне в руки. Двухлетняя Маня на неё посмотрела и сказала Ня-ма – слога переставила. Няма прожила с нами долго, всю свою жизнь, и дожила до перестройки. Её сын Мурзик был бродяга – однажды на Масленицу он ушёл из дома, а вернулся к Новому году, без глаза. Ничего не объяснил.

Я страшно завидовала Филиппенкам – у них был бассет-хаунд Патя, до того дозавидовалась, что они нам подарили щенка бассета с паспортом. Чарлик был исчадием ада – он не слушал никого и однажды даже испортил Юрскому шанс поехать во Францию – дело было давно, как вы понимаете. Юрский привёз к нам француза Ролло из Тура – это слово Юрский нечётко произносил как Тула, поэтому мы сначала не приняли всерьёз этого Ролло, но, когда поняли, что он за птица и что от него зависит, будет ли Юрский читать по-французски Марину Цветаеву под оркестр Спивакова, пришлось подсуетиться, и единственный кусок мяса был подан Ролло с низким поклоном. Не успел Ролло потянуться за вилкой, как у него буквально под носом возник Чарлик и в одно мгновение съел Роллин кусок. Француз с вилкой замер, не увидя стейка, а Чарлика уже и след простыл. Юрский не поехал в Тур.

Чарлик ушёл от нас при трагических обстоятельствах. Маше было пять лет, и мы с ней пошли на лыжах в наш лес, за нами плёлся Чарлик. Вдруг на меня сзади навалился какой-то мужик и стал что-то невнятно требовать. Сволочь Чарлик тут же слинял, причём навсегда. Собака такой породы не пропадёт – сразу видно, дорого стоит. А я начала дико орать, и на дороге отозвались люди. Мужик меня бросил и убежал. Эти люди нас спасли – это была милая пара с местных дач. Но мужик следом ухитрился напасть на бабку на улице Гоголя и украсть у неё кошелёк. В конце концов, его поймали и был суд, куда нас с бабкой возили, я даже участвовала в опознании. Я очень боялась, что я его не узнаю, но узнала. Потом мне объяснили, что это был наркоман-милиционер, но не в форме.

Я была в шоке, и мне немедленно привезли щенка ризеншнауцера Линду, которая стала ангелом нашего дома до самого конца своей жизни. Мне рекомендовали ризена как самую строгую охрану концлагерей, у неё была могучая родословная. Линда была наше счастье, и уж она точно не дала бы меня в обиду. В неё влюбился пёс Поповых, и им удалось уединиться. Линдины дети устроились хорошо – одного взяли на мясокомбинат сторожить от воров мясо, а второго мы отвезли поэту Заходеру, который только что потерял любимого пса и не мог прийти в себя. Ему понравилось, что у нашего щенка папа женского рода – овчарка, а мама мужского – ризеншнауцер. Галя Заходер нам до сих пор благодарна, хотя уже прошли годы и годы, и многих нет с нами.

На день рождения Будницкой мы подарили ей Бульку – бульдога, и наша остервеневшая Няма сразу цапнула его в глаз. Булька жил долго и был похож на Кутузова.

Мы часто хоронили других котов, например, кота Юрских Осипа. Осип прожил по человеческим меркам лет двести и усоп. Серёжа с Наташей привезли его в обувной коробке и ушли с лопатой вниз, к оврагу. А на столе поставили рюмку с куском чёрного хлеба и фотографию любимца. Потом ещё хоронили кота, который выпал из окна квартиры Солженицыных, во время путча 93-го года. Не выдержал… 

Нет, придурки ещё держатся. Сейчас редко приезжаем, и всегда чувство вины перед дачей. Дом сторожат два чахлых цветка в горшках – ради них я езжу раз в неделю их полить. Они стоят на подоконнике в обнимку, а когда я их на лето выношу на природу, они и там ухитряются обняться, переплестись листьями и смотреть друг на друга. Не на солнце – друг на друга.

А ведь здесь так хорошо. Мой сын Сева провёл здесь несколько одиноких лет – написал девять книг и стал писателем Всеволодом Бенигсеном. Нет, одинок не был – во Внукове не получается быть одиноким: здесь воспоминания, тени прошлого, огоньки соседних дач и такие родные самолёты над головой.

И вот я поливаю цветы. Проверяю отопление, беру забытый в прошлый раз зонтик.

Читаю молитву… «Чтоб ни вор, ни злой человек не зашёл во двор… руки онемеют, ноги окаменеют… глаза потемнеют… вокруг моего двора глубока река… тёмный лес… на обеих дверях два ангела сидят…»

И на станцию. Ну их к чёрту, эти машины, мы в своё время этим переболели. Электричка надёжнее всего. Подумаешь, три километра по лесу. Дети же ходили.

Иду по Некрасова, потом по Литературной, сворачиваю в первый лесок. Всё такое как всегда – привычное, любимое… Только жалко – темнеет рано… Но дети же ходили. Перехожу дорогу, вхожу во второй лес. Что это? Фонари? Вдоль всей тропинки к станции? Настоящие уличные фонари!

Москва. Мы теперь Москва.

P.S. Только что позвонила в московскую квартиру Ахеджакова, сказала, что у нас на даче горит свет. Она позвонила, были длинные гудки, но потом трубку сняли и опять положили.

В моей голове судорожно прокручивались варианты. Самое простое: я сама не погасила свет – со мной бывает. Но кто снял трубку? Тем временем Лия снаряжала мужа Володю в опасное путешествие и требовала, чтобы он взял ружьё. Ружья он не взял, взял фонарик и мобильный телефон, по которому он вёл репортаж – мой Серёжа его поддерживал морально по своему мобильному, я поддерживала морально Ахеджакову, одновременно набирая дачный номер. Дачный отозвался неприятно жизнерадостным женским голосом: «Соединение установлено! Подождите!» И пошли длинные гудки, на которые отозвался мужественный Володя: «Свет горит у телефонного столика». Ну конечно, это я же и забыла.

Володя сказал: «Свет надо оставить, пусть горит!»

Какое счастье, что рядом друзья! Они подняли тревогу, они же объявили отбой.