«Ханна и ее сестры», фильм, которому в этом году исполняется 35 лет, - очередной шедевр гениального ипохондрика Вуди Аллена, удостоенный впечатляющего списка наград: среди весьма престижных, вроде премии критиков, французского «Сезара» и итальянского «Давида ди Донателло», он отхватил еще и три Оскара.
То бишь оценили его и на родине, хотя именно Аллен – самый европейский режиссер среди американских. Номинаций было аж целых семь: в конце концов заветную статуэтку вручили самому Вуди (за лучший сценарий), не обошли и великолепного Майкла Кейна вкупе с прекраснейшей Дайан Уист - каждый из них получил высшую американскую награду за роль второго плана.
Между тем, как раз в «Ханне» довольно сложно понять, кто тут на первом плане, а кто на втором: великолепны не только актеры, все без исключения (кастинг здесь выше всяких похвал), но и точность, с какой Аллен распределил роли. Самоуверенная матрона Ханна, стервозная тихоня (Миа Ферроу), мягкая закомплексованная Ли (Барбара Херши), экстравагантная неудачница Холли (Дайан Уист) и, конечно, сам Вуди (как это часто бывает, он не только написал сценарий и занимался режиссурой, но и сыграл в нем очередного неврастеника) на пару с Майклом Кейном.
«Ханна и ее сестры» - очередная поэма о буднях нью-йоркской интеллигенции со всеми, так сказать, вытекающими: образованные и начитанные, как всякие интеллигенты, даже, извините, московские, отменно вежливые, порой изнурительно, все они, по сути, живут пустой жизнью благополучных людей в самом богатом городе мира. Беспощадный Аллен посмеется и над самим собой в роли телевизионщика-юмориста, рейтинг программ которого неуклонно падает, человеком, который не может прислониться ни к какой идее и потому подумывает, будучи евреем, покреститься, типчиком, который ни с кем не ладит и постоянно носится со своим фирменным страхом смерти, хотя ему всего-то пятьдесят (притом, что жив-здоров до сих пор, скоро справит 86-летие).
Кадр из фильма «Ханна и ее сестры»
Но если Микки-Аллен всё носится и носится со своими фобиями, то Эллиота-Кейна вдруг охватывает любовный недуг, страсть, причем к родной сестре собственной жены. Ясное дело, адюльтер ничем не закончится, герой помучает обеих, а заодно и психоаналитика, и всё вернется на круги своя. Последняя сцена, где вся семья в сборе, а глава ее, папаша трех сестер, бывший актер, играет на пианино прелестную джазовую мелодию - все на месте, включая приемных и родных детей Ханны, Эллиот поглядывает на Ли в любовном томлении. Но за кадром мы слышим его внутренний голос: мол, наш роман уже подернут туманом, я люблю Ханну, всё хорошо. Тем более что его бывшая любовница успела выйти замуж, а на экстравагантной Холли женился герой Аллена, неврастеник Микки, и она уже беременна.
Кадр из фильма «Ханна и ее сестры»
В «Ханне» Нью-Йорк далеко не так величественен – Аллен всего пару раз прогуляется с девушкой по Централ-парку и разок покружит камерой по убедительной панораме городских зданий, снятых снизу, от чего они кажутся еще более внушительными (в сцене, когда некий архитектор везет девушек на профессиональную экскурсию). И хотя атмосфера этого фильма именно нью-йоркская, богемно-расслабленная, чего-то, как говорил один герой Аллена, русский аристократ, не хватает. Значит, не только русским «чего-то не хватает», надо же. И тема смерти здесь – не обычная дань алленовскому психозу, как это было в других его фильмах, смерть, как ни странно, буквально витает над его персонажами. Пока смотришь фильм, тебя не покидает мысль, что и эти симпатичные фланеры, милые интеллигенты, посещающие оперу и выставки, сгинут все без остатка, как, собственно, сгинем и все мы, московские или парижские фланеры. Бессмысленно – так же, как и жили…
Не то что бы этот фильм был кромешным, многозначительным, морализаторским, с претензией на «духовность» (вот у нас такое любят, это да) - нет. Как раз наоборот, Аллен работает изящно, легко, остроумно, искрометно, литературно блестяще, не забывая при этом плести свою философскую многоходовку, чтобы мастерски завязать ее в узел полифонии сюжета. А критика современной цивилизации с ее фальшью и даже, скажем так, богооставленностью, спрятана между остротами или издевательски забавными эпизодами: когда Аллен, например, вертит головой туда-сюда у витрины церковных товаров, где голографический Иисус на кресте то закрывает, то открывает глаза. Или, решившись вдруг стать католиком, выгружает из хозяйственной сумки распятие и …банку майонеза (!). То, что сделал бы боготворимый им Бергман, на просмотре фильмов которого буквально кожей чувствуешь, что небеса пусты, Аллен, бывший стэндапер, обозначает одной комической сценой. Этот вечный пересмешник, будто стесняясь своего изощренного, какого-то всеохватного интеллекта, вообще-то может в своем роде сказать не меньше Бергмана – мешает, однако, всепоглощающая самоирония. Как он пишет в одном из своих скетчей, что, мол, начитавшись Кьеркегора, заплакал: сам я, пишет Аллен, с трудом могу соорудить фразу на тему «что я видел в зоопарке».
Кадр из фильма «Ханна и ее сестры»
Кстати, о джазе: здесь он звучит постоянно, фоном или из уст певца в кафе, куда Микки забрел с Холли, перемежаясь с концертом фа-минор Баха: именно эту пластинку Ли поставит для Эллиота, когда он заглянет к ней домой якобы по делу. И именно под Баха, произнеся дежурное «как красиво», он набросится на нее, снедаемый жаром соблазна. Чьего соблазна? Прелестной Ли, Баха? Интересный вопрос. Так Аллен высмеивает культурность своих персонажей, где Бах лишь «подыгрывает» эротике, где внешняя утонченность – скажем, книга известного поэта, подаренная Эллиотом соблазняемой им Ли, тоже служит поводом для обольщения.
В свое время Бертран Блие в радикальной картине «Приготовьте ваши носовые платки» с такой же издевкой высмеял стремление к культуре, к Моцарту и книгочеям - в уморительно смешном монологе Депардье, представляющем, как Моцарт в наше время идет по улице и слышит свою же музыку из распахнутого окна. Пока не явится скандальный сосед с криком, что это за безобразие, спать не дают со своим Моцартом, прервав возвышенного дальнобойщика. Это, конечно, не Толстой с его страхом перед музыкой, его трепетом моралиста при виде бездны, якобы разверзающейся в сонате Бетховена, «Крейцеровой». Музыка как обольщение, как нечто «безнравственное», расслабляющее, лишающее воли, эротическое, развращающее женщину, с которой, как полагал Толстой, нужно жить по-братски, без секса (сам, правда, не мог удержаться).
Кадр из фильма «Ханна и ее сестры»
Так Аллен, посредством тонких намеков, демонстрирует нам, что от безумных братьев он ушел, а вот к чему пришел, неизвестно. Недаром на церемонии вручения Золотой ветви за вклад в киноискусство, врученной ему в Каннах, Аллен сказал, что люди думают, что он умен, потому что ходит в очках, но это, мол, заблуждение.
Однако во всем этом – в издевках над самим собой, невольном кокетстве и дурашливом притворстве (цену себе он все же знает) тем не менее чувствуется надлом: Аллен всегда и всюду – чужой. Американец, работающий в контексте европейской культуры, и в то же время еврей, воспитанный в лоне англосаксонской, извините, парадигмы: есть от чего закружиться голове. Сопротивление своей «местечковости» (он сам постоянно обыгрывает этот мотив), родовому изгойству, негероической наружности и комплексам породило своеобразного гения, в чьем лице, еще раз извините великодушно, иудео-христианский дискурс получил столь блистательное воплощение.
Метания его героя в этом фильме – принять или нет католичество – как раз намекает на этот самый «дискурс», заключенный во всеобъемлющей душе маленького нью-йоркского невротика, а последующий разговор с отцом, который ответит сыну, что, дескать, если он не знает, как работает консервный нож, откуда же ему знать, почему был Холокост, - намекает на непознаваемость жизни. Ну и, конечно, на ее величие, каковое Аллен, человек с хорошим вкусом, прячет за иронией.
Великой иронией.
фото: Shutterstock/FOTODOM; kinopoisk.ru
